***
Заметались в бессмысленном направлении,
словно оленёнок на тропах оленьих
мечется - брошенный, беспокойный, пустой.
Эй, прохожий, погоди, постой -
не уже ли поэзия, это всего лишь стихосложение?!
***
На самом дне заря горит,
отлит из камня красным цветом
и разбивается, звонит
гранит, и плавится под ветром.
На самых дальних берегах,
в словах, в биении созвучий
рассыпаны и боль, и прах,
и страх о мнении могучих.
Но ты не бойся высоты,
пусты, кто осторожно ходят,
кривя заученные рты,
когда им в уши громко звОнят.
***
И смотрит Бог сквозь дыры в облаках.
На небесах всё так же, как и прежде.
И здесь всё так же, и цветёт подснежник,
и время отмеряется в часах.
Валежником заброшен в землю лес,
но рвутся к небу мачтовые сосны.
Серьёзно, как и прежде, и несносно
между людей суётся мелкий бес.
Так яростно, так радостно, так громко
взрывает солнце головы и окна.
Осколки разлетаются жестоко.
Разбито сердце и платок искомкан.
Нет слёз, есть только разочарованье
в израненных исписанных страницах.
Журавль в небе, а в руках – синица,
а потому и небом горько ранит.
Я сяду в кресло и глаза закрою,
самим собой покинут и заброшен.
До времени оставшись без героя,
я птицам накрошу хрустящих крошек.
Чего же боле, ведь пройдёт и это,
останется надежды полстакана.
Наполовину пуст – читай газеты,
наполовину полон, значит пьяный.
Но после этих общих откровений,
так яростно, так радостно, так громко
взовьётся солнце новым набекренем
над пропастью моей, над горизонтом.
***
Алексею Машевскому
Барнаул – Санкт-Петербург
Слово о русском дольнике,
боль преодолевая,
перелопачивая строфу,
в зале неожидания.
Слово о русском ямбе
рад бы озвучивать
в благотворительный глагол
живостью благозвучной.
Слово о русском слове
молвить почти невозможно,
разве что старой рифмой
новый начать многосложник.
***
«Играет баян в ветхом Доме Культуры…»
из статьи Анатолия Кирилина, посвящённой Александру Родионову
Баян
Страна, село и ветхий Дом Культуры.
Баян играет. Муха на окне
засохла в паутине арматуры,
запутавшись в изменчивой судьбе.
Как муторно, обидно и тоскливо -
пьяным-пьяна раздольная душа -
сильна, непобедима, нелюбима,
богата, как проклятье, без гроша.
Темным-темно, пропахший грязью воздух -
не разглядеть надёжного плеча.
Все жемчуга закиданы навозом -
увязли в одноразовых речах.
Ну, что же ты?! Вставай же в час разбитый!
Ты слышишь ли, сквозь темень и бурьян,
над всей моей Россией неумытой
летит и надрывается баян!
***
Чувство
Пресыщенный дождём проспект,
И треск взрывающихся почек,
И в стёклах брызги многоточий,
И свет, и бред.
Поэт - свидетель, были там
Зонты, как всплески междометий,
И к лицам прикасался ветер,
И по губам
Скакала судорога чувств,
Срываясь вдруг и неуместно,
Нет, так не честно, так - нечестно -
От губ до уст!
***
Вот, после дождя я вернусь, обязательно, светлый и тихий,
и детское сердце моё будет радо любому из вас,
и рыжее солнце зароется в цвет облепихи…
Всё будет - сейчас.
Вот так будет греть и смеяться, упав на ладони,
оранжевый луч и вдали загудит пароход-контрабас,
и будут стрижи упиваться небесной погоней…
Всё будет - сейчас.
Вот, счастье, которое жадно прекрасно большими глотками
я петь буду, пить буду, так, чтобы слёзы из глаз,
но не удержать, ни словами, ничьими руками
мгновенье - сейчас.
***
Как плачет осенним тополем
любовь моя всхлипом, всплеском,
и крона её растрёпана -
поражена небесным,
синим небесным цветом -
как будто раньше не видела,
как будто бы раньше не было
яркой звезды в зените.
Я, может быть, и не встал бы,
и не услышал бы всхлипов,
но ветер стучался в ставни
и их раздвигал со скрипом.
Любовь моя, выше сил
мне биться – я где-то сбился,
я всех пожалел, простил,
себя же – не научился.
Так плачет осенним тополем
любовь моя всхлипом, всплеском,
и крона её растрёпана
чем-то уже небесным.
***
И от Малой Олонской рукою подать до Речного,
где ныряют под мост катера по-осеннему, плавно,
а я больше не новый – я их провожаю без слова,
и без жеста я их провожаю в речные туманы.
А ведь, правда, что там остаётся, на глади свинцовой,
кроме следа осеннего, кроме осадка разлуки?
А на Малой Олонской уже не осталось знакомых -
и я еду в автобусе, грея дыханием руки.
И я грею дыханием эти застывшие звуки.
И я перечисляю запутанных судеб смятенье.
Тополя у Речного, киоски, бутылки, окурки -
вот и всё, что осталось в следах и осадках осенних.
И от Малой Олонской рукою подать до Речного,
где ныряют под мост катера по-осеннему плавно -
а я больше не новый – другой, но, конечно, не новый -
и осеннее солнце встаёт и плывёт над туманом.
***
но невозможно быть,
вот так,
вверху,
невыносимо долго,
там, где рвётся,
где принято пронзительно молчать,
когда внизу,
в окно
скребётся ветка
какого-нибудь дерева,
хоть той же сливы,
растущей под окном,
и бесится потом,
когда наступит осень
в беседке, в чашке из-под кофе,
или в стакане с недопитым чаем.
и дело даже ведь не в том,
что кто-то там, вначале
умер,
а в том, что кто-то будет жить,
бесцеремонно рвать и складывать созревшее в ведро,
переживая по другому поводу всё то,
что означают сад и осень.
и кто, чего или с кого там спросит
за этот грохот вёдер и за этот шум,
ему все это совершенно ни к чему -
он будет проговаривать слова
вдобавок к тишине,
как будто бы вас два,
точнее – двое –
один по ту, другой по эту сторону окна,
как белых два пятна в стекле.
а ты,
который там,
вверху,
где невозможно быть –
ты всё же будешь
стоять,
пронзительно звенеть молчаньем
про сад,
про то, что сливы синие висят
в саду, где кто-то умер,
там, вначале.
и если есть на свете тишина,
то все стихи останутся прологом,
стихи, которые рифмуются с дорогой
и с богом
одинаково легко,
когда внизу,
в окно,
в то самое окно скребётся ветка, и наступит осень.
и если нас о чём-то, правда, спросят,
то всё, о чём не стыдно будет рассказать,
так это только то,
когда пришлось молчать,
молчать, молчать.
***
И если бьётся что-то там - в груди, не уставая,
похожее на птиц, на поезда, на время -
то этой крови, этого тепла,
то этой нитевидной трели,
то света этого достаточно вполне.
А что там устаёт, так это только голос,
и руки устают, и плечи.
Не смейте говорить, что время лечит
на этой, всё же радостной, земле.
И потому я, так же как и все,
дышу, с тобой в автобусах катаюсь.
Ну, а когда растаю, переплавлюсь
в какой-нибудь воде, траве, росе,
то всё равно вот здесь останусь жить,
со всей своей судьбой и правдой.
И даже если буду знать, что никому не надо
ни этой правды и ни этих птиц,
то кто же запретит мне быть водой хотя бы
или расти травой, и падать сверху вниз.
И я дышу, по-взрослому, до дна, серьёзно,
как никогда не падал, не дышал.
И я вдыхаю этот тонкий воздух,
закатный, звонкий воздух - розовый металл.
И говорю, о чём тут говорить, совсем не стоит,
особенно, вот вам, которым без того комфортно и тепло.
А что меня здесь держит, кроме света, кроме жаркой крови -
да, больше ничего.
Да. Больше ничего.
***
Не словом единым, а только руками,
а только ладонями к сердцу прижатыми,
а только обветренными губами
я проговариваю многократно
прощальное счастье - черешневым соком,
закатом малиновым. В упоенье
ты здесь мне махала платками осенними
моих тополей, облетавших до срока.
Забито фанерой, забыто, закрыто
окно на заброшенной старенькой даче
и плачет прозрачная тень у калитки -
поэт и мужчина - маленький мальчик.
Заметались в бессмысленном направлении,
словно оленёнок на тропах оленьих
мечется - брошенный, беспокойный, пустой.
Эй, прохожий, погоди, постой -
не уже ли поэзия, это всего лишь стихосложение?!
***
На самом дне заря горит,
отлит из камня красным цветом
и разбивается, звонит
гранит, и плавится под ветром.
На самых дальних берегах,
в словах, в биении созвучий
рассыпаны и боль, и прах,
и страх о мнении могучих.
Но ты не бойся высоты,
пусты, кто осторожно ходят,
кривя заученные рты,
когда им в уши громко звОнят.
***
И смотрит Бог сквозь дыры в облаках.
На небесах всё так же, как и прежде.
И здесь всё так же, и цветёт подснежник,
и время отмеряется в часах.
Валежником заброшен в землю лес,
но рвутся к небу мачтовые сосны.
Серьёзно, как и прежде, и несносно
между людей суётся мелкий бес.
Так яростно, так радостно, так громко
взрывает солнце головы и окна.
Осколки разлетаются жестоко.
Разбито сердце и платок искомкан.
Нет слёз, есть только разочарованье
в израненных исписанных страницах.
Журавль в небе, а в руках – синица,
а потому и небом горько ранит.
Я сяду в кресло и глаза закрою,
самим собой покинут и заброшен.
До времени оставшись без героя,
я птицам накрошу хрустящих крошек.
Чего же боле, ведь пройдёт и это,
останется надежды полстакана.
Наполовину пуст – читай газеты,
наполовину полон, значит пьяный.
Но после этих общих откровений,
так яростно, так радостно, так громко
взовьётся солнце новым набекренем
над пропастью моей, над горизонтом.
***
Алексею Машевскому
Барнаул – Санкт-Петербург
Слово о русском дольнике,
боль преодолевая,
перелопачивая строфу,
в зале неожидания.
Слово о русском ямбе
рад бы озвучивать
в благотворительный глагол
живостью благозвучной.
Слово о русском слове
молвить почти невозможно,
разве что старой рифмой
новый начать многосложник.
***
«Играет баян в ветхом Доме Культуры…»
из статьи Анатолия Кирилина, посвящённой Александру Родионову
Баян
Страна, село и ветхий Дом Культуры.
Баян играет. Муха на окне
засохла в паутине арматуры,
запутавшись в изменчивой судьбе.
Как муторно, обидно и тоскливо -
пьяным-пьяна раздольная душа -
сильна, непобедима, нелюбима,
богата, как проклятье, без гроша.
Темным-темно, пропахший грязью воздух -
не разглядеть надёжного плеча.
Все жемчуга закиданы навозом -
увязли в одноразовых речах.
Ну, что же ты?! Вставай же в час разбитый!
Ты слышишь ли, сквозь темень и бурьян,
над всей моей Россией неумытой
летит и надрывается баян!
***
Чувство
Пресыщенный дождём проспект,
И треск взрывающихся почек,
И в стёклах брызги многоточий,
И свет, и бред.
Поэт - свидетель, были там
Зонты, как всплески междометий,
И к лицам прикасался ветер,
И по губам
Скакала судорога чувств,
Срываясь вдруг и неуместно,
Нет, так не честно, так - нечестно -
От губ до уст!
***
Вот, после дождя я вернусь, обязательно, светлый и тихий,
и детское сердце моё будет радо любому из вас,
и рыжее солнце зароется в цвет облепихи…
Всё будет - сейчас.
Вот так будет греть и смеяться, упав на ладони,
оранжевый луч и вдали загудит пароход-контрабас,
и будут стрижи упиваться небесной погоней…
Всё будет - сейчас.
Вот, счастье, которое жадно прекрасно большими глотками
я петь буду, пить буду, так, чтобы слёзы из глаз,
но не удержать, ни словами, ничьими руками
мгновенье - сейчас.
***
Как плачет осенним тополем
любовь моя всхлипом, всплеском,
и крона её растрёпана -
поражена небесным,
синим небесным цветом -
как будто раньше не видела,
как будто бы раньше не было
яркой звезды в зените.
Я, может быть, и не встал бы,
и не услышал бы всхлипов,
но ветер стучался в ставни
и их раздвигал со скрипом.
Любовь моя, выше сил
мне биться – я где-то сбился,
я всех пожалел, простил,
себя же – не научился.
Так плачет осенним тополем
любовь моя всхлипом, всплеском,
и крона её растрёпана
чем-то уже небесным.
***
И от Малой Олонской рукою подать до Речного,
где ныряют под мост катера по-осеннему, плавно,
а я больше не новый – я их провожаю без слова,
и без жеста я их провожаю в речные туманы.
А ведь, правда, что там остаётся, на глади свинцовой,
кроме следа осеннего, кроме осадка разлуки?
А на Малой Олонской уже не осталось знакомых -
и я еду в автобусе, грея дыханием руки.
И я грею дыханием эти застывшие звуки.
И я перечисляю запутанных судеб смятенье.
Тополя у Речного, киоски, бутылки, окурки -
вот и всё, что осталось в следах и осадках осенних.
И от Малой Олонской рукою подать до Речного,
где ныряют под мост катера по-осеннему плавно -
а я больше не новый – другой, но, конечно, не новый -
и осеннее солнце встаёт и плывёт над туманом.
***
но невозможно быть,
вот так,
вверху,
невыносимо долго,
там, где рвётся,
где принято пронзительно молчать,
когда внизу,
в окно
скребётся ветка
какого-нибудь дерева,
хоть той же сливы,
растущей под окном,
и бесится потом,
когда наступит осень
в беседке, в чашке из-под кофе,
или в стакане с недопитым чаем.
и дело даже ведь не в том,
что кто-то там, вначале
умер,
а в том, что кто-то будет жить,
бесцеремонно рвать и складывать созревшее в ведро,
переживая по другому поводу всё то,
что означают сад и осень.
и кто, чего или с кого там спросит
за этот грохот вёдер и за этот шум,
ему все это совершенно ни к чему -
он будет проговаривать слова
вдобавок к тишине,
как будто бы вас два,
точнее – двое –
один по ту, другой по эту сторону окна,
как белых два пятна в стекле.
а ты,
который там,
вверху,
где невозможно быть –
ты всё же будешь
стоять,
пронзительно звенеть молчаньем
про сад,
про то, что сливы синие висят
в саду, где кто-то умер,
там, вначале.
и если есть на свете тишина,
то все стихи останутся прологом,
стихи, которые рифмуются с дорогой
и с богом
одинаково легко,
когда внизу,
в окно,
в то самое окно скребётся ветка, и наступит осень.
и если нас о чём-то, правда, спросят,
то всё, о чём не стыдно будет рассказать,
так это только то,
когда пришлось молчать,
молчать, молчать.
***
И если бьётся что-то там - в груди, не уставая,
похожее на птиц, на поезда, на время -
то этой крови, этого тепла,
то этой нитевидной трели,
то света этого достаточно вполне.
А что там устаёт, так это только голос,
и руки устают, и плечи.
Не смейте говорить, что время лечит
на этой, всё же радостной, земле.
И потому я, так же как и все,
дышу, с тобой в автобусах катаюсь.
Ну, а когда растаю, переплавлюсь
в какой-нибудь воде, траве, росе,
то всё равно вот здесь останусь жить,
со всей своей судьбой и правдой.
И даже если буду знать, что никому не надо
ни этой правды и ни этих птиц,
то кто же запретит мне быть водой хотя бы
или расти травой, и падать сверху вниз.
И я дышу, по-взрослому, до дна, серьёзно,
как никогда не падал, не дышал.
И я вдыхаю этот тонкий воздух,
закатный, звонкий воздух - розовый металл.
И говорю, о чём тут говорить, совсем не стоит,
особенно, вот вам, которым без того комфортно и тепло.
А что меня здесь держит, кроме света, кроме жаркой крови -
да, больше ничего.
Да. Больше ничего.
***
Не словом единым, а только руками,
а только ладонями к сердцу прижатыми,
а только обветренными губами
я проговариваю многократно
прощальное счастье - черешневым соком,
закатом малиновым. В упоенье
ты здесь мне махала платками осенними
моих тополей, облетавших до срока.
Забито фанерой, забыто, закрыто
окно на заброшенной старенькой даче
и плачет прозрачная тень у калитки -
поэт и мужчина - маленький мальчик.
Комментариев нет:
Отправить комментарий