Участник конкурса в номинации "Проза" Александр Пешков.

 Лесная  Дева
                                                   
                                                      1                                                        
                                           
     В тайге опадала листва, задумчиво выбирая себе пристанище на пнях и корягах, на рыхлом мху и в сырых дуплах. Желтым смятым полотном она раскатывалась по заросшим тропам, будто  прокладывая их заново.
    По таежной дороге шли трое: проводник и два священника в бурых от пыли подрясниках. Перед подъемом молодой священник оглянулся против солнца: дальняя гряда показалась ему почти прозрачной, будто отлитой из красного мутного стекла, с белым рисунком из слоистого тумана.

    Проводник был высокого роста, в черных ботинках, похожих на кувалды. Остановился он нарочито резко, чтобы его спутники перевели дух:
    - Про Саню Соловья всякое рассказывают…  
    Тени деревьев на горных склонах  светлели в утренних лучах  и становились похожими на серые дымы.
    - Чем он живет? – спросил старший, отец Антоний. Он был в выцветшей скуфейке,  густые волосы с сединой и толстые очки в черной оправе.
    - Лыжи режет из березы и топорища. Он не охотник и не рыбак!
    - Не убивает живое, - сказал отец Кирилл, молодой священник с рыжим хвостиком на затылке. - Великий соблазн в тайге-то!
    На румяном  лице его лучились тонкие морщинки у глаз, которые даже нельзя было назвать ранними, а скорее  -  какими-то благостными.
    Охотник горестно кивнул, будто ему напомнили о чем-то таком, что заставляло его стыдиться:
    - А так внешне – бродяга или бомж!
    - Обманчиво первое мнение, - остерег седоволосый батюшка.
    Стыдливость исчезла, когда охотник увидел рябчика. Он громко свистнул. Пернатый комок шарахнулся в густые ветви, тяжело хлопая крыльями. Будто рябчик зажмурился со страху в ожидании выстрела.
    - А вы к нему - исповедовать что ли?
    - На освящение.
    Батюшки шли быстро, словно торопились освятить  место, на которое нацелились противные Богу силы.
    Еще таился туман под нижними ветвями пихт на северных темных склонах, разжижая их полумрак;  по светлым склонам туман легко отрывался от земли, поднимаясь вверх розовыми клубами. Чем ближе подходили путники к перевалу, тем ярче горела синева неба.
    Словоохотливый проводник рассказал, что в этом месте раньше  деревня была Тогуленок, и что на заброшенном кладбище Саня  поправляет теперь могилы.
    - Благое дело, - отозвался старший священник с легкой одышкой. Было ему лет к пятидесяти, лицо умное и деятельное.
    - Так он покойников видит  и разговаривает с ними! – Охотник опять забежал вперед, чтобы заметили оторопь в его моргающих глазах. - Сколько знаю его, все удивляюсь: с бродягой может говорить на одном языке, с преподавателем из университета на другом! И с вами – найдется, по вашему-то ранжиру!..
    Надломленная осина, зависшая над тропой, заставила людей согнуться, будто приняла земной поклон. За ней открылась большая поляна.

                                              2
    Первое, что увидели священники  -  узкую кривую маковку часовни, похожую на забинтованную голову.
    Остановились, перекрестились:
    - Спаси, Господи!
    - Огородик есть! - отметил молодой батюшка.
    - Вот его самострой, - указал проводник и остановился позади священников.  - Не похоже ведь, на доброго-то хозяина!
    И действительно, домик оказался маленький и неказистый, прилепленный к краю склона. Все постройки вокруг него были сделаны на скорую руку, без особой любви, и даже расположены как-то боком, будто нарочно отстранялись друг от друга.      
    На пороге домика появился хозяин.
    Ветерок распушил воробьиные вихры на его голове. Весь облик этого человека показывал, что взять с него нечего, а ему самому ничего от пришедших не нужно.
    - Вот, церковные люди к тебе, - сурово сказал охотник, мол, смотри не балуй. – Я им про тебя рассказал…
    Батюшки вновь перекрестились, и долго молчали, глядя на огромный крест около часовни.
    На нем висело распятие, вырезанное из березы: в человеческий рост, с шапкой черных волос, с красными губами и угольными глазами, смотрящими как-то диковато. На худых бедрах накинута резная юбочка. Огромные ржавые гвозди вбиты в узкие ладони. Толстая веревка завязана на ногах и руках. Крашеное желтое тело болезненно выделялось даже на фоне осенней листвы.
    - Христос получился у вас своеобразный, - признал отец Антоний.
    По деревянной груди Распятия шла глубокая волокнистая трещина, и казалось, что деревянная грудь дышала через нее.
    - Не такой? - наивно спросил Саня. Хотя уж давно привык, что пришедшие люди не сразу решались оценить сделанное им.
    Отец Антоний нахмурил властные брови, от распятого на кресте веяло каким-то мятежным духом. Эта поспешность и резкость первого впечатления немного смутила священника:
    - Один живете?                    
    - Медведица у него семья, - вставил Михей невпопад.
    - Где можно вещи положить? – спросил молодой священник.
    - Да проходите в дом, - засуетился Саня. – Или под навес за стол садитесь, если хотите на воздухе. Чаю попейте, отдохните!
    - Отдохнуть можно, - охотно согласились батюшки, будто это было единственное чувство, в котором они сошлись с таежным чудаком. - Далеко к вам идти. Но вот пришли, с Божьего дозволения…
    Сане понравилась та мысль, что он не сам по себе, но под Божьим присмотром.
    Гости уселись под навесом за широким столом, доски которого были исцарапаны крупными бороздами.
    - Медведица его постаралась, - прочертил Михей пальцем, показывая на следы когтей. – Путейцы  жалуются! Подходит к избушкам, пугает…
    Вблизи одутловатое Сани лицо выглядело по-детски наивным, с изменчивой моложавостью, какая бывает при беззлобности души, но исчезает от слабости характера.
    - Почему вы в тайгу ушли? – спросил отец Кирилл, светясь молодым взглядом и заранее одобряя любой ответ.
    - В городе люди тесно живут, - сказал таежник, пристально глядя на необычного гостя, -  как деревья в лесу, солнца нижним не хватает.
    - Бог всем одинаково светит своей благодатью!
    - Не знаю, как одинаково, - Саня присел на край скамьи, - но вовремя, это точно! Вот мне однажды семафор четыре часа светил красным светом, как раз в этих местах, перед тоннелем. Я тогда помощником машиниста работал. Вылез  из кабины - тишина кругом! Так по сердцу, будто родной дом нашел!.. После этого и решил здесь поселиться.
    Седовласый батюшка наклонил голову, потирая крупный лоб  ладонью, такие сильные мягкие ладони бывают еще у хирургов:
    - Во все времена уходили. И к ним приходили!
    - Преподобного Сергия пример, - как бы подсказал молодой священник. – Не сказки же это, про медведя!
    - А я в тайге живу, как в своей семье, – улыбался таежник серо-голубыми наивными глазами, - молодую пихточку встречу, и как сестра она мне, а на высокий кедр смотрю, как на  дедушку, которого слушаться нужно.
    - Тяжело, должно быть, одному столько лесу свалить? – лучики молодых глаз изобразили сочувствие.
    Саня ответил батюшке с готовностью и возникшим вдруг благостным рвением:
    - Я ведь, как притащил первую пару бревен  на часовню, так и говорю себе, мол, сколько же еще-то придется мне мучиться?.. И вдруг такой ветер подул… сильный! Прямо ураган! Деревья с корнем  валило! Да!.. А мою палатку даже не колыхнуло!
    Словно подтверждая его слова, тяжелые ветви ближней пихты приподняло ветром. Но этот  порыв был таким ласковым и заботливым, что гости с удовольствием подставляли ему  разгоряченные лица.  
    Охотник отхлебнул чай из кружки:
    - Ничего не добавил?.. Не верю я ему!
    - Каждый идет к вере своим путем, - молодой батюшка посмотрел на кривую маковку с крестом.
    Этот взгляд не ускользнул от охотника:
    - Но вы-то признали его часовню?.. Или нет еще?
    Молча перекрестился отец Антоний на забинтованную главку, будто показывая, что место сие еще долго «намаливать» придется.
    На смуглом носу охотника обильно выступила испарина:
    - Звериная эта часовня!..  Я когда подхожу, поневоле ружье снимаю!
    - Тайги боишься, –  Саня даже приподнялся, будто хотел закрыть собой часовенку.
    Священники невольно оглянулись. Листья тихо кружили над крышей часовни; скользили по черноволосой голове распятого, и падали ему под ноги. Один листок зацепился хвостиком за  ржавый гвоздь в деревянной ладони.
    Саня исподволь следил за  взглядами гостей:
      - Я, прежде чем здесь поселиться, - начал рассказывать он мягким тоном, каким обычно успокаивают взволнованных людей, -  ходил в округе по вымирающим деревням. Вот из одного дома  выдернул два  старых гвоздя.
 
                                                  3        
    Подкрепившись, священники сказали, что можно приступать к обряду. Но хозяин сделал вид, что не понял, о чем идет речь:
    - А у меня к вам тоже предложение: пойду баньку истоплю!.. У меня хорошая баня, все говорят: легко дышится!..  
    Священники чуть запнулись при слове «тоже», но все же пошли к  часовне.
    - Сами писали? - указал отец Антоний на икону, что висела над маленькой низкой дверью. (Верблюжье ушко, - мелькнуло в голове.)  На иконе был темный лес,  на фоне его лесная Дева в зеленом нимбе, с голубым медвежонком на руках.
    - Сам!
    - Манера у вас странная, видимо, таежная.
    - Угадали, батюшка. Часовенку я как раз поставил на могилке двух медвежат. Убили злые люди, заманили на березу, а потом – как в тире: шмяк, шмяк!..
    - Молиться и за них надо! – сказал молодой священник чуть дрожащим голосом.
    - За охотников или за жертвы?
    - За души человеческие. Чтобы они однажды пришли и покаялись в этой часовне!
    Но Саня засомневался:
    - Они даже забирать не стали их! Я медвежат закопал. И будто могилу родителей нашел… На ночь палатку возле бугорка поставил, а утром чувствую, что придавило мне что-то бок. А это медведица лежала!..
    - И на вас сойдет Божья благодать, - перекрестился отец Антоний. Хотя понимал уж с удивлением, что великий труд совершил этот таежный отшельник.
    - Я всю жизнь ее жду! – Саня вдруг заслонил спиной вход в часовню. – Утром встану и первым делом гляну на тропу – жду! Душу родную жду! А вечером, особенно на закате, так хочется закричать, завыть, что не дождался никого!.. Вот и Васю ждал!
    Услышав свое имя, охотник грустно развел руками, мол, видите, каков он!
    - Молиться нужно!
    - Я и дом бросил строить, страшно было. Пока часовню на могиле не возвел… Жил в ней первое время…
    Он будто нарочно мешал священникам приступить к обряду.
Батюшки поднялись на крыльцо часовни, перекрестились, опустив взгляд:  
    - Можно войти?
    - Что ж спрашивать? - а спрашивают разрешения всегда, подчеркивая тем, что убогая часовенка  – его личное дело или личные покои его странной души.
    Внутри часовня напоминала сруб колодца, где с трудом могли развернуться три человека. Бревна были обмазаны белой глиной с илом, а крохотное оконце лишь немного рассеивало  полумрак.
    Отец Антоний долго осматривал  розовое Распятие, вырезанное из куска пластмассы, жестяную лампадку с красной лампочкой, горящей как светлячок от аккумулятора.
    На столике, застланном чистой клеенкой,  рядом с восковыми свечами лежала раскрытая Библия.
    Установив принесенную  икону, батюшки читали на два голоса молитву. Густой наставительный баритон: «А ещэ молимся…» пересекался с поспешным звонким тенорком: «Господи, помилуй! Господи, помилуй...»  
    Саня стоял у открытой  двери и вслушался в голос молодого священника. Когда они вышли, неожиданно спросил:
    - А вы, батюшка, тоже без отца росли?
    - Почему? – удивился он, но быстро нашелся. – Или вы про Отца Небесного вопрошаете?
    - Эха у вас в голосе нет, - пояснил Саня. – Отцовский мальчик, тот с детства нужный тембр усвоит!.. А вы поете так, будто приманиваете!
    Юный батюшка только улыбнулся.
    - Часовня моя – тоже приманка! – признался Саня, чтобы смягчить свою вольность. – Может, всплывет что-то из породы моей. Может, приоткроется и мне тайна отцовства!      
    Глядя на березовый крест, похожий на межевой столб, батюшки истово крестили себя. При этом отца Антония не покидало чувство, что он подходит к Распятию, как живая дичь к искусной приманке.  Христос у таежного мужика был не похож на канон скорби, он смотрел с креста, как связанный зверь. Какая-то дикая воля вдохнула жизнь в деревянного безбородого мужчину без венка на голове.  Кто он? И почему здесь висит?
    - Я когда распятие резал, - сказал Саня, - то будто распеленал его из бревна и на коленях понянчил! Голова, пальчики, все вначале несмышленое было…
    Поняв, что священники сейчас уйдут, не освятив часовни, он вдруг искренне расстроился:
    - Не приглянулись мы?
    - Христа вырезаете, а не верите!..
    - Я на ощупь живу!
    Батюшки поклонились ему, душе его, что на ветру соблазна и много в ней мучительного и несогласного. А Саня будто хотел удержать их:
    - К нам в детдом также приходили «на смотрины». Детишки
выбегали: возьмите меня, возьмите меня! Стишата читают, песни поют, плачут! Как мелкие рыбешки из сети – их выкинут на берег, а они  прыгают по песку, рты раззявив! Кто до воды допрыгает  –  тот спасется!..

    Уже на тропе священники оглянулись на  часовню.  Она показалась им грустным ребенком, отданным в чужую семью. С двояким чувством покидали они таежного отшельника: с одной стороны было удивление, потому что не мола возникнуть часовня  без Божьего промысла. С другой стороны чудо это казалось им слишком диковатым, и совсем не каноническим…
    - Не знаю я! – услышали они вдогонку. – Не научили меня!..
    Таежник стоял  под медвежьей березой. Мохнатыми лапами загребала тень желтую листву под его ногами. Какие силы обступили сейчас этого человека? – можно было только догадываться и принимать, со скорбью, терзания его души.
    Оставшись один, Саня пытался подражать церковному чтению: «А ещэ молимся о Богоносимой земле нашей…» Солнце садилось за ближнюю гряду. Поляна меркла.
    Не любил Саня вечеров в тайге. Сколько лет прожил здесь, а не привык до сих пор: не мог осилить этого внезапного чувства  одиночества. Или того момента, когда приходила медведица.

                                                       4
    Вот и сейчас Саня повернул голову, когда хозяйка тайги уже втягивала черным носом запахи на поляне, и глядела на него  своими странными маленькими глазками.  
    Она всегда чуяла следы событий, происходившие здесь без нее. Покачивая ушастой головой, подошла к столу и ворчливо слизала кусочки чужого хлеба. Обнюхала лавку, где лежал охотничий рюкзак.
    Саня медленно уселся на бревно. При встрече с медведицей он научился не заговаривать с ней первым. Чувствовать дыхание зверя за спиной было жутко, а в голове отчетливо застревала какая-нибудь мысль, будто она была последней в его жизни. Можно сказать, что медведица первая  приучила его к молитве: «Господи, спаси! (Со временем мольба о заступничестве сквозь страх превратилась для него в состояние какого-то священного оцепенения.) Господи, спаси!» И еще Саня заметил, что медведица понимала его взгляд внутрь себя, и это вызывало в ней наименьшую агрессию.    
      Хозяйка тайги приходила к нему, как к квартиранту,  взимая плату разными лакомствами. Она чувствовала слабину человека: неотступно преследовала его, подталкивая носом в спину. Если Саня собирался ужинать за столом, она  сталкивала его с лавки, отбирала хлеб и котелок с кашей. Затем садилась тут же на короткие задние лапы, как «турка», и выскребала кашу до дна, сложив когти черпачком.  
    Большое удовольствие ей доставлял чай -  мята и лабазник. Она долго нюхала душистый пар, затем смотрела на Саню хитрыми глазками: горячий он или нет? Саня кивал, и медведица совала лапу в котелок, а потом в пасть, и таким манером вычерпывала весь напиток, смешно стряхивая с когтей разопревшие листья.
    Еще одним непременным занятием ее было проверка
помойного ведра. Медведица совала морду в ведро и чавкала на свинячий манер. Иногда к ее губам прилипал какой-нибудь  фантик, она смешно фыркала, сладкая бумажка отлетала в траву; медведица опрокидывала ведро, катала его по поляне, потом возвращаясь и обнюхивая все, что вывалилось из него.
    Но при этом медведица оставалась всегда угрюмой, будто носила в себе что-то тяжелое и неподъемное в понимании человека.  
    Перед уходом хозяйка тайги пыталась драть  Распятие, но Саня отогнал ее палкой. Расставались они как всегда: не прирученные друг другом, но при этом связанные какой-то особой надобностью.
    Уже совсем стемнело. Слабо виднелся на иконе тревожный лик. Как однажды в детстве. Ему крикнули, что у забора «кто-то спрашивал его»! Саша успел разглядеть женщину в зеленом платке. Она быстро ушла, словно обозналась…
 
                                                       5
    Этой осенью зацвели верба и ольха. Желтым и розовым весенним цветом они пытались удержать угасающие краски тайги.  
    По утрам до восхода солнца, вставал  морозный сизый туман, почти прозрачный, заметный лишь в глубине дальних распадков. Тайга была вся еще теплой, и только слегка поёживалась от чужеродного холода.
    Саня спустился к реке.
    Туман затаился в стеклянных ярусах кустарника. Тускло блестели от первых лучей заиндевелые верхушки ивы.  
    Камни вдоль берега надели хрустальные юбочки, отметив ночное падение воды. Корни деревьев и прибрежной травы  обледенели прозрачными голышами.
    К первой наледи пристали кусочки желтой пены: они медленно сцеплялись и замирали в рыхлом ноздреватом крошеве. Ночью мелкие ячейки темной воды затягивались ледяной перепончатой пленкой. По теневой стороне реки эта пленка приподнималась над водой и разрасталась в прозрачное ветвистое кружево. Днем, от теплых лучей солнца, кружево ломалось и его  уносило течением.
    Но со временем холод нащупал слабое место у реки, возле поваленного дерева. С каждым утром лед  заметнее отходил от темного мореного ствола, пытаясь перекрыть мелкую тиховодную заводь.
    Лишь на стремнине вода  журчала  яростно и непокорно.
    Мелкие птахи летали стаями, разнося по тайге тонкий невнятный звон. Птицы перекликались, но не пели; их голоса  казались сытыми и беззаботными.
    В воздухе проблескивали нити паутины, жили муравейники, и дождевой червяк лениво таился под влажной листвой. Все еще ждали дождей и тепла.
    Осенний лес был как молитва!
    В эти дни не покидала его тихая бескровная тоска!
    Иней на  ветках ивы  сполз от солнечных лучей, и ее верхушки блестели теперь слезной росой.
    Замороженная трава хрустела под ногами, осыпаясь снежной пылью. Снег пока не выпадал, но по северным склонам он нарос из ночного инея и лежал в изогнутых листьях, как обломки белого фарфора.    
    Весь день Саня бродил по тайге. С наслаждением разрывая на груди сплетенные ветви  караганы. И хотелось ему обняться с кем-то, прижаться всеми болями и вмятинами своей души!
    На излете последнего теплого дня он торопливо шел в гору за солнцем, а вместе с ним карабкались по пихтам слабеющие лучи, перебирая на вершинах вязанки рыжих шишек.
    Если взобраться до заката на самую высокую окрестную гору, то успеешь еще остановить угасание дня, сможешь  увидеть, как мутное и обескровленное солнце, парит над вечерней мглою, облетая золотыми искрами, словно огненный одуванчик. Как пригоршнями оно разбрасывает розовый свет на белые вершины,  прощаясь с тайгою так, будто завтра  закроют небо снежные тучи.
   Саня тоже расставался, никого не встретив. И душа остывала вместе с солнцем.
    Розовое пятно угасло на  дальнем склоне. А в мутном небе, таком огромном и бесприютном, утонула бледная заря.