вторник, 29 июля 2014 г.

Участник конкурса в номинации "Проза" Пернай Николай.

Отрывок из опубликованной автобиографической повести «Вернись в дом свой. Записки руководителя старой закалки» (Братск, 2013)

… На следующий день я уже ехал  к месту назначения. Рабочий поезд из тепловоза и двух прокуренных вагончиков подобрал меня на уже знакомой станции Братск и неспешно повез в неведомое будущее. Проехали на очень малой скорости по ажурному мосту, перекинутому через Ангару между двумя абсолютно отвесными скалами, которые в здешних местах зовут «щёками», потом обогнули гору Монастырскую и понеслись вдоль берега Ангары мимо сел Красный Яр и Лучихино. Временами мелькали какие-то безлюдные бревенчатые бараки. Попутчики объяснили, что это остатки брошенных зэковских лагерей.


Вечером сошел на полустанке Сурупцево.
Было еще светло. Я вышел на крутой берег Ангары и замер от неожиданного вида потрясающей красоты. В лучах заходящего солнца загадочно светились посеребренные инеем вершины вековых елей на противоположном берегу, который, как потом оказалось, был одним из многих островов; а внизу шумела и позванивала быстрыми стрелами ледяных вод могучая река. Временами издали доносились странные вздохи, которые, казалось, исходят от какого-то сверхъестественного существа невиданной силы. Сказочная сила и стремительность тока вод завораживали, и я простоял на берегу, пока не стемнело.      

Нужно было каким-то образом попадать на другой берег. Я поднялся в домик станционной службы, и дежурная тетенька объяснила, что утром за почтой прибудет с того берега лодочник, который доставит меня куда надо.
- А до утра куда деваться? – спросил я.
- Не тужи, паря, - ободрила меня дежурная. – Переночуешь у меня на вокзале.
Она открыла «вокзал» – маленькую каморку, в которой, к счастью, имелась довольно широкая лавка.
- Располагайся. Только закройся изнутри на крючок, а то здесь недалеко колония, и, случается, зэки по ночам гуляют.
Я бросил на лавку свой побитый в дорогах чемоданчик, сверху фуфайку-ватник, прикрыл каморку, как было велено, и тут же уснул. Ночью чудились какие-то голоса, чьи-то прикосновения, но встать и выяснить, что к чему, не было сил. Проснулся я от того, что за руку сильно дергала перепуганная дежурная.
- Слава Богу, живой, – заговорила она, когда я открыл глаза. – Всю ночь бродили здесь зэки. Я боялась, как бы они чё не сотворили с тобой.
Я потрогал голову – шапчонка, летние туфли из кожемита с дырочками, за двенадцать рублей, на мне, облезлый чемоданчик на месте, - значит, все в порядке.
- Что ж ты изнутри-то не закрылся? - корила меня дежурная. И только тут до меня дошло, что дверь в «вокзал» открыта.
А ведь с вечера  я закрывал ее на крепкий крюк …      

Вскоре появился лодочник. Он забрал мешки с почтой, и мы спустились с крутого берега к реке. По воде плыло множество прозрачных, тонких льдин, которые то погружались, то всплывали в студеном потоке. Как только лодочник отпихнул лодку от берега, течение тут же подхватило ее и с бешеной скоростью понесло вместе со льдинами. Пока лодочник заводил мотор, нас отнесло метров на сто. Но вот затарахтел двигатель, и, заложив крутой вираж и едва не черпая бортом воду, мы устремились поперек течения к противоположным берегам. Лавируя между островами и обходя пороги, минут через тридцать мы пристали к обледенелым бревнам плотбища, рядом с которым было несколько изб – остатки старой деревни Усть-Наратай.
У крайней избы стоял грузовик и несколько местных мужиков. Мужики побросали в кузов мешки с почтой, а заодно и мой чемоданчик.
- Кто такой? – спросил меня пожилой шофер.
Я сказал, что направлен работать учителем.
- Учителей мы уважаем, - сказал шофер, но глянув на мою легкомысленную обувку, укоризненно качнул головой. Сам-то он, как и другие мужики, был в валенках.  – Ну, что ж, учитель, прыгай в кузов.

До Наратая доехали без приключений. Директор школы Леонид Григорьевич Пешков уже ждал меня.
- Добро пожаловать, Николай Васильевич! - приветствовал он меня, крепко пожимая руку. –  Нам по рации сообщили, что вы едете. Очень рад вашему прибытию. Очень.
Впервые в жизни меня величали по имени-отчеству. Это был непривычный аванс признания.

Леонид Григорьевич обеспечил меня учебниками и методической литературой, и уже через два дня я вел свои первые уроки.

Самым первым был урок истории в восьмом классе. Я вошел в класс, сказал:
- Здравствуйте! – и ученики встали рядом с партами, приветствуя меня. Их было всего восемь человек, юношей и девушек. Некоторые ростом выше меня.
Тема урока была «Наполеоновские войны». Я стал рассказывать о личности Наполеона, о его честолюбивых замыслах, славных и неславных военных походах и в заключение добросовестно изложил марксистскую концепцию справедливых и несправедливых войн. Наконец, изложение темы было закончено и я, чувствуя, как от спадающего напряжения по спине бегут струи пота, волнуясь, спросил:
- Какие будут вопросы?
Урок я выучил хорошо, перечитал немало дополнительной литературы по теме, которая в большом количестве имелась в домашней библиотеке Пешкова и в школьной библиотеке. Но все же волновался.
- Вопросы есть?
- Есть, - с места поднялась русоволосая красавица и, уставив на меня немигающие глазищи, спросила: - Скажите, а вы женаты?
Это была Нэлля К., которая, как потом выяснилось, была всего на три года младше меня, своего учителя.
- Н-н-нет, - в замешательстве пробормотал я …
Мои попытки на том уроке вернуться к Наполеону успеха не имели. Ребята вынудили меня рассказать о моей родине – далекой Бессарабии, – о Москве и университете.      

Вторым был урок зоологии в седьмом классе, потом уроки ботаники в шестом, немецкого языка в пятом и географии снова в седьмом. И так каждый день. Видя, что я не ропщу, мне до приезда новых специалистов, семьи Ильиных, дали вести еще уроки физкультуры, труда, рисования, черчения и пения. Групп-параллелей не было, и поэтому в каждом классе каждый урок был единственным и последним. Поскольку я был комсомольцем, то меня без лишних уговоров вскоре назначили еще и старшим пионервожатым и избрали заместителем секретаря комсомольской организации поселка Наратай.

Режим дня был жесткий: обычно с утра до полвторого уроки, потом обед, небольшой отдых, потом подготовка к урокам на следующий день с обязательным написанием развернутых планов каждого урока. Часто подготовка к урокам затягивалась до 2-3-х, а то и 4-х часов ночи, а в полседьмого – снова подъем, туалет («удобства», конечно, на улице) и – школа.  Ну а когда в связи с уходом в декрет моей коллеги мне дали еще и классное руководство в пятом классе, послеобеденный отдых отпал сам собой, а так называемая «внеклассная работа» с моими двоечниками-«пятышами» стала затягиваться допоздна.

Когда кончилось первое полугодие, выяснилось, что в моем классе не успевает четвертая часть (не помню, сколько именно) учащихся. На педсовете Леонид Григорьевич, строго глядя в мою сторону, сказал:
- Надо принимать решительные меры.
На улице стоял 1961-й год. В те времена еще не знали, что такое личностно ориентированный подход, тотальная борьба с двоечничеством и процентомания. Но директорское слово «надо» для меня означало, что и вправду – надо! Никакого опыта стимулирования личностной мотивации учащихся у меня не было (В. Ф. Шаталова я тогда еще не читал), но мне очень хотелось «вытащить» своих детей, которые при всем их лентяйстве нравились мне все больше и больше. Я собрал родителей, – как водится, пришли одни мамы, – и сказал, что с завтрашнего дня любой ребенок, который получит двойку по какому-либо предмету, будет оставлен после занятий до тех пор, пока как следует не выучит урок и не отчитается передо мною.
- И давайте им с собой побольше еды, придется задерживаться надолго, - добавил я.

Мне было понятно, что возникнет большая перегрузка, ребятишки будут сильно уставать, но другого выхода я пока не видел. Бывали дни, когда неудовлетворительные оценки за день получало полкласса. Однако довольно скоро мои дети усвоили новое правило: получил двойку – оставайся после уроков и выучи то, что не знаешь. А Николай Васильевич поможет, но и обязательно проверит. Чаще других оставались после уроков Олег Д., Галя Х. и Коля Б. Как-то мы просидели с Олегом часов до девяти вечера: ему не давалась задачка по арифметике, и, несмотря на мои наводки, он никак не мог найти решение, а мне никак не хотелось, чтобы он просто списал решение. В конце концов, мы с ним вместе наметили порядок действий (так тогда принято было решать задачи – по действиям), но тут прибежала перепуганная мама (она одна воспитывала Олега) и увела свое «бестолковое чадо» домой.          

Так шли дни за днями, недели за неделями, я понемногу втягивался в работу и спокойно тянул свою лямку. По воскресеньям отсыпался. О гулянье на природе невозможно было думать, потому что зима стояла лютая и морозы были жестокие.    
Однажды зимним утром, подхватив портфельчик, я пошел в школу. Вроде все было, как обычно. Только туманно и очень холодно. И снег сильно скрипел под ногами. Натянул я сильнее шапчонку на голову – не помогает. Во рту необычная сухость. Хотелось очистить рот. Сплюнул и вдруг услышал тонкий звук: «Ти-инь!» Оглянулся: может это птичка пропела? Нет, кругом белое безмолвие и ни одной птички. Опять сплюнул – опять тот же звук: «Ти-инь!» Вероятно, этот музыкальный звук рождается от падения замерзшей слюны на снег, – подумал я и пошел дальше. Получше замотал голову шарфом – лицо немного согрелось, но дышать стало труднее, не хватало воздуха.
Всё же я дошел до школы. И с удивлением узнал, что в этот день на термометре было минус 61о.
Никаких уроков в такой мороз быть, конечно, не могло.

Вскоре из числа двоечников у меня появились твердые троечники, которые нередко лучше меня объясняли материал своим товарищам и спрашивали с них. И к концу февраля как будто новое дыхание появилось у моих детей – они перестали получать двойки. То ли им надоело, то ли они стали выслушивать больше похвал от учителей и от меня, то ли стали больше себя уважать, но факт остается фактом: к концу третьей четверти большая часть неуспевающих детей стали успевающими. Но все-таки трое имели двойки по арифметике; видимо, сказалось мое отсутствие в течение последнего месяца: я летал  на экзаменационную сессию в Москву и к морю в теплый город Сухуми.
В четвертой четверти я возобновил занятия своей группы «продленного дня», и пятый класс все окончили без двоек.
Тогда я и вывел для себя одно простое, но важное правило: если любишь своих детей, то обязательно придумаешь что-нибудь такое, чтобы им было хорошо.

Несмотря на то, что Наратай был типичным медвежьим углом, здесь был богатый леспромхоз, свой большой клуб, больница и вся, необходимая для жизни, инфраструктура. Было много молодежи моего возраста, а также немало людей постарше с интересным жизненным опытом. И жизнь моя стала разнообразной и богатой событиями.

Ближе к маю потеплело, снег быстро сошел, и я мог позволить себе вылазки на природу. По воскресеньям я брал тозовку (малокалиберную винтовку) у местного лесника и до изнеможения бродил по тайге, изредка постреливая по шишкам и сучкам, чтобы не забыть навык. Нередко попадались белки, бурундуки, иногда рябчики и косачи. Но я по живым мишеням не стрелял: этот самозапрет у меня с детства, в котором, владея арсеналом всевозможных самопалов, я настрелялся вдоволь.

Однажды весенним днем я вышел к Ангаре и был в очередной раз потрясен ее могуществом: вся поверхность реки была покрыта огромными глыбами нерастаявшего льда – торосами, – высота некоторых из них достигала человеческого роста.

К первомайским праздникам школа готовилась долго и основательно. А утром 1 мая мы давали концерт для жителей поселка. Дети читали стихи, изображали персонажей басен Крылова, танцевали. Было и хоровое (правда, одноголосое), и сольное пение. Особенно долго хлопали четверокласснику по фамилии Тыкманов, который жалостливо пел о солдатах, уходящих на войну:
И долго-долго плакали старушки
И клали им ватрушки в рюкзаки.
Гвоздем концерта была пирамида, которую выстраивали на сцене мои «пятыши». Пирамида была сложная, в три яруса. Дети ужасно волновались, боясь сбиться или упасть, но все прошло гладко. Я был с ними и подыгрывал им на двухрядке.

В мае установились теплые и даже жаркие дни. Однажды я внезапно проснулся среди ночи от мощного орудийного грохота и сотрясений земли. Вместе с другими перепуганными односельчанами я выскочил на улицу. Люди напряженно вслушивались в страшный гул, доносившийся со стороны Ангары.
Последний раз я слышал такой же гул при освобождении моего родного города Бельцы в Бессарабии от немецких и румынских захватчиков весной 1944 года, но то были залпы тысяч орудий Красной Армии.
Здесь страх нагоняло еще то, что земля под ногами явственно дрожала. Было непонятно, что случилось, что делать и куда бежать. Вдруг, подумалось, это землетрясение. Все чутко слушали и ждали, что будет дальше.
Грохот временами затихал, а потом возобновлялся со страшной силой.
Сосед, местный «бурундук», тоже  слушал, приложив ладошку к уху. Слушал минуту или две, потом истово перекрестился и спокойно сказал:
- Слава Богу, пошла Ангара. Лёд, значит. тронулся  – И пошел домой.
Оказывается, Ангара вскрылась.  Почему-то ледоход на Ангаре всегда проходил ночью.

Летом того же года я еще раз убедился в диком могуществе реки.
Мы, компания парней и девчат, устроили пикник на берегу Ангары.
Ласковый летний вечер. Жаркий костер. Шашлыки, водка. Веселый разговор и песни под гитару.
Наступила ночь. Взошел яркий месяц и осветил нашу компанию. Настроение у всех было благостное и вполне позитивное.
Но, как известно, бесы не любят покой и благодать.
Кому-то вдруг пришла в голову шальная, явно бесовская, мысль:
- А давайте искупаемся!
Идиотизм публичный бывает заразительным. Поданная мысль была совершенно абсурдной: ночь, быстрое течение реки, убийственно холодная вода, – какое купание? Тем не менее, мысль была поддержана публикой.
Парни стали снимать штаны …
Берег был ровный, а река у берега казалась мелкой. Двое забежали в воду и тут же выскочили, крича как ошпаренные. Я же –  человек серьезный: учитель, как-никак – не спеша шагал по каменистому дну, и твердые струи, обжигая холодом, свистели у меня между коленками. Я быстро окунулся, чтобы привыкнуть к холоду, и подумал: «Пройду еще немного, чтоб было до пояса. Потом сразу вернусь». Прошел еще шаг, и вдруг дно исчезло под ногами.
Меня понесло. Я начал загребать к берегу, но меня со страшной скоростью несло на середину протоки.

С берега что-то кричали, но я ничего не понимал и изо всех сил сопротивлялся течению. Так продолжалось минуты три или больше, и тут я увидел, что течение несет меня на какие-то бревна. Это было плотбище.
Я пытался ухватиться за крайнее бревно, но не получилось: бревно было скользкое и слишком большое, наверное, в три обхвата. Из последних сил я елозил по этому бревну, понимая, что если меня сейчас оторвет, то плыть уже не смогу. В последний момент мне удалось ухватиться за трос, который соединял бревна. После этого сознание отключилось …

В себя я пришел, когда почувствовал, что меня за руки тянут из воды. Тянула  девушка, которую звали Анта. Как многие прибалты, которых я знал, Анта была спортивной и очень сильной.
Надрываясь, она изо всех сил тащила меня и, наконец, вытащила на сухие бревна. Потом обняла мою мокрую голову и горько заплакала.
Кажется, я ей нравился …
Тут прибежали остальные члены нашей ночной компании и первым делом стали ругать меня всякими плохими словами.  
Оказалось, от места нашего «купания» до плотбища им пришлось бежать минут двадцать …

***

У школы был свой грузовой автомобиль ГАЗ-51, подаренный директором местного леспромхоза. Мы стали использовать грузовик для ближних и относительно дальних поездок.
Однажды, дело было, ещё в феврале 1961 года, небольшая делегация учителей нашей школы из шести или семи человек на грузовике поехала в соседнюю Степановскую школу «для обмена опытом». Для согрева мы навалили на себя сена, которого в кузове припасли в изобилии, - да так и ехали. Сначала – по лесной дороге, потом по зимнику, пробитому среди торосов на Ангаре. Часа через два прибыли в школу, где нас встречал в небольшой уютной учительской директор, очень известный в те времена среди учителей  К. Р. Толкачев, фронтовик. Он усадил нас за большой стол, покрытый накрахмаленной льняной скатертью, на стулья, которые также были донизу закрыты льняными чехлами; на стенах висели репродукции картин. Оказавшись в такой непривычной для нас, деревенских, «светской» обстановке, мы слегка растерялись. Нас напоили горячим чаем, и Константин Романович повел показывать «базу». Степановская школа была почти такой же, как наша; по вместимости она была рассчитана на 8 классов. Как было принято, нам показали открытые уроки, потом было чтение методических докладов. Всё проходило в строгой и почему-то волнующей меня обстановке. На меня, новичка, всё увиденное, услышанное и пережитое произвело сильное впечатление. После недолгого обеденного застолья, мы прощались с радушными «степановцами» уже как близкие коллеги.

Зарывшись поглубже в сено и, прижавшись друг к другу, мы возвращались домой на своем грузовике, но радость от общения с хорошими людьми переполняла, нам хотелось, чтоб и в нашей школе всё было так же ладно, как у «степановцев». И мы всё говорили и говорили до самого Наратая.
- Приезжайте к нам в любое время, когда сможете, - говорил, провожая нас, Константин Романович.
 Мы обещали приехать, но всё как-то не получалось. И только мною судьба распорядилась, вопреки моим желаниям, так, что через год с небольшим я вернулся в Степановскую школу … в качестве ее директора.

Наратайский период в моей биографии был периодом адаптации и первых уроков, которые можно назвать уроками востребованности. Я адаптировался к местным условиям. Научился обходиться минимумом простой еды и одежды. Не боялся тайги и, хотя с хозяином-медведем не встречался, но волков видел близко. Не боялся морозов.
Ангару с некоторых пор воспринимал как живое существо.
Спал мало. Гулял мало: работа поглощала всё.
Сблизился и сдружился со многими односельчанами, часто был зван ими в гости и бывал во многих домах.
Я сильно привязался к своим ученикам, и мысли почти постоянно были о них. Они платили мне доверием и радостными улыбками, и я отчетливо понимал, что нужен этим детям. Востребован.


























Рассказы (ещё не публиковались)


Квашеный арбуз
 (Бессарабия, конец марта 1944 года)

В последние дни марта, когда шли бои за освобождение города от оккупантов – румын, итальянцев и немцев, – артиллерийские обстрелы и бомбежки почти не прекращались.
Мы с матерью, как и все жители нашей магалы Берестечко, жили на южной окраине города в небольшом саманном домике. Бомбы не падали на нашу окраину – кому мы были нужны? – но мы страшно боялись. Война научила бояться всего.  
Артиллерия Красной Армии била днем и ночью, орудийный гул с каждым днем приближался, нарастал и, наконец, стал таким мощным, что земля постоянно вздрагивала, колыхались стены нашего домика и с потолка начинало что-то сыпаться.
Особенно страшно было во время бомбежек. Когда приближалась армада советских бомбардировщиков, в небе стоял такой рев, что ничего, кроме этого рева, не было слышно. Сотни самолетов летели так низко, что, казалось, вот-вот начнут сбрасывать свой груз на наши головы. Грозные машины несколько раз бомбили что-то в районе станции Реуцел, северного и западного вокзалов города, не так уж далеко от нас, но чаще бомбы сбрасывались где-то дальше. Говорили – под Яссами.
Во время бомбежек мама падала на колени и торопливо молилась:
- Господи, Боже наш, не дай нам погибнуть! Господи, спаси и помилуй нас!
А я сразу залезал под кровать. Там в пыли, на земляном полу, было трудно дышать, но было как-то надежнее: разрывы бомб и снарядов мне по-малолетству казались не такими страшными.
Так продолжалось несколько дней. Наконец, бомбежки прекратились, но залпы артиллерии и стрельба еще слышались в северной и центральной частях города.
И вот наступил день, когда не стало слышно ни разрывов бомб, ни выстрелов. Наступила тишина. Это было так необычно, что люди начали выходить из своих жилищ и громкими голосами переговариваться между собой.  
- Неужели ремуны ушли из города? – спрашивала мою мать соседка старая бабка, которую звали Флячиха.
- Не знаю, – отвечала мать. Откуда она могла что-то знать: радио у нас не было, а последние дни она никуда не выходила из дома и ни с кем не общалась.
Так в тишине и спокойствии прошел целый день. Люди повеселели, на улице появились дети. Я тоже вышел погулять.

На следующий день мы проснулись в хорошем настроении. Мама сходила к колодцу и принесла два ведра воды, покормила поросенка, потом наложила в миску дробленой кукурузы и вышла во двор. Она приоткрыла дверцу небольшого сарайчика, который прилегал к дому, и громко позвала:
- Цип, цип, цип!
Тут же из сарайчика стали выбегать и вылетать, обгоняя друг дружку, курочки. Их было десятка полтора – наше богатство, которое мы старались прятать, особенно, от жадных румынских глаз.
- Ципоньки мои милые! – приговаривала мама, рассыпая своим любимицам дробленку.
Первое дело в хозяйстве, даже таком маленьком, как наше, – было накормить и напоить животных. Иначе они покоя не дадут: некормленый поросенок будет орать так, будто его собираются резать, а куры – бросаться друг на друга.
Потом мама разожгла огонь в печке, быстро сварила в чугунке мамалыгу, несколько яиц – курочки неслись хорошо, – достала ведерко с топленым салом, запасенным прошлой осенью, положила на сковородку две большие с верхом ложки смальца, разогрела его на плите, затем отрезала два кусочка овечьей брынзы и –  выставила всё это богатство на стол.
Наша трап\еза началась. Мама разрезала  мамалыгу суровой ниткой на тонкие ломти, мы брали горячие ломти и макали в топленый смалец, затем, не спеша, поедали их вместе с брынзой и яйцами. Еда была неслыханно роскошной, такое мы редко себе позволяли.  В то время ничего вкуснее я не ел.

Раздался осторожный стук в дверь – пришла соседка, тетя Маруся, Мусина мама.
- Сидай с нами, Маруся! – пригласила мама соседку.
Тетя Маруся, как порядочная дама, начала было отнекиваться, но совсем отказаться от угощения было, наверное, трудновато. Она села с нами за стол и, попробовав нашей еды, первым делом стала нахваливать хозяйку:
- Ну, Дуся, ни одна баба в нашей магале не умеет варить такую мамалыгу. Ох, и мамалычка! Прямо тает во рту.
Потом женщины стали говорить о своих делах, которые мне были не очень интересны, а я продолжал наслаждаться едой.

А когда всё на столе было съедено и запито колодезной водой, тетя Маруся вдруг и говорит:
- Слыхала я, что сегодня в городе будет парад.
Городом у нас называли его центральную часть, а мы считали себя как бы пригородом.
- Что за парад? – насторожилась мама.
- В город войдут советские.
Всех русских в то время бессарабцы звали «советскими».
- Пусть входят, мне какое дело?    
- Дуся, как ты не понимаешь. Это же конец оккупации. Это победа. Наши победили, понимаешь?
Мама молчала. Про «советских» мы знали очень мало. Меньше года мы прожили при советской власти, так и не поняв, хорошая это власть или плохая. А потом началась война, мужей позабирали в Красную Армию. В Бессарабию снова вернулись румыны, и пришли они не одни, а с немецкими и итальянскими солдатами. А вместе с ними появились и бывшие хозяева земли, домов, заводов. Объявился даже владелец нашего домика и потребовал с мамы плату за проживание. Мама – в слезы: денег нет. Помог свекор, дедушка Николай – с горем пополам рассчитались с румыном.

Сила была в руках оккупантов, и она проявлялась и в поборах продовольствия и фуража, реквизициях лошадей, коров и овец, повальных арестах евреев, коммунистов, заложников, а, главное, наверное, в том, что румыны сразу всем  показали, что они – господари, и всё принадлежит им, и жители Бессарабии  – молдаване, украинцы, русские, евреи, цыгане – тоже их собственность. Бессарабцам дали понять, что они – не подданные королевской Румынии, а подневольные данники. Рабочий скот.
Всё это я стал понимать много позднее, а тогда, во время войны, большая часть событий казалась случайными и непонятными.
Румынские солдаты часто шныряли по нашим улицам. Завидев их, горожане тихо матерились и говорили: «Опять идут ремуны с палками». И прятались, кто как мог.

Теперь пришли «советские», но как они себя поведут, было неизвестно.

- Евдокия, – убежденно говорила тетя Маруся. – Советские – они же наши. Свои.
- Да, – проговорила мама, задумавшись. –  Где-то наши мужья? Что с ними? Третий год от моего Васи никаких известий. Живой ли? Только во сне и вижу его.
- А ты верь, что он живой-здоровый, и раз пришли советские, то скоро придут и письма от наших солдатиков.
- Ты, правда, так думаешь?
- Конечно.

В сенях послышался шум, дверь отворилась, и в дом, наклонив из-за высокого роста  голову под притолокой, вошел дедушка Николай, а за ним тихонько прошмыгнула тетя Сеня, его дочь. Они жили на соседней улице.
- Вы что расселись? – с порога зашумел дедушка. – Наши пришли! Наши! Русские вот-вот войдут в город. Добрые люди давно уже в центре.
Сам дедушка Николай, воевавший как солдат русской армии с японцами на Дальнем Востоке еще в 1905 году, всегда был за Россию.
Без всяких предисловий дедушка велел нам с мамой собираться.
- Пойдем, встретим наших, – понужал он. И было видно, что для него это событие очень важное.  

Через некоторое время мы всей семьей вышли на улицу.
Был теплый солнечный день. В садах начали проклевываться бутончики яблонь и слив.
Мы шли налегке, и только у дедушки на плече висела холщёвая торба, в которой было что-то увесистое.
Со всех сторон по одному, по двое или группами в ту же сторону, что и мы, шли люди.

Как мы не спешили, к началу «парада» всё же опоздали. Головные части и танки уже прошли, оставив после себя сизый туман солярочного дыма.
Наконец, пробиваясь сквозь густеющую толпу, мы добрались до места, которое считалось центром. По обе стороны от площади и центральной улицы, лежали развалины, и лишь один одноэтажный дом уцелел, в нем находился продуктовый магазин. Здесь мы остановились. Из репродукторов доносилась громкая музыка, но брусчатая мостовая была пустынна.
Несколько минут спустя послышалось урчание двигателей, и из-за дальнего поворота показался танк. Потом – другой, третий …  По мере приближения урчание превратилось в сплошной рев, который вместе с ужасающим лязгом гусениц заглушал все остальные звуки. Я никогда не видел танки вблизи. Теперь, когда они были совсем рядом, казалось, что громадные зеленые чудовища передвигаются по мостовой сами по себе, как одушевленные существа. В передних люках виднелись бледные лица танкистов в шлемах, которые казались неживыми, а из башен выглядывали стоящие по пояс командиры танков. Как им удавалось управляться с этими страшилищами, было непонятно.
Танков было штук двадцать. Потом пошли самоходные артиллерийские установки такого же устрашающего вида, с неправдоподобно громадными стволами пушек. Вся эта лязгающая и ревущая техника, оставившая после себя облака смрадного дыма, вызывала благоговейный трепет с некоторой примесью ужаса.
Так проходил «парад». Скорее, это был не парад с атрибутами праздничных приветствий и шествий под оркестр, а победное прохождение войск по улицам освобожденного города. Некое подобие триумфального марша.

Люди стояли по обе стороны улицы. Они молчали, отчужденно рассматривая проходящую технику с белыми цифрами на бортах. Было непривычно и страшновато.

Но вот снова послышалось несколько бравурных аккордов. На этот раз звуки исходили не из репродукторов. Толпу попросили расступиться, и в образовавшемся круге появился оркестр. Такие оркестры и раньше я не раз видел на молдавских свадьбах и праздниках: скрипач, худой седовласый старик с почерневшей от ветхости миниатюрной скрипкой, невысокий лысый дядечка с висевшим на шейном ремне струнным инструментом под названием цимбалы, старый усатый весельчак с сияющей на солнце трубой, толстяк-барабанщик с колотушкой в руке и огромным барабаном наперевес и потрясающей красоты женщина с ниспадающим водопадом черных кудрей, осторожно несущая на груди роскошные перламутровое чудо – аккордеон. Все, кроме аккордеонистки, были людьми довольно преклонного возраста.
Трубач с толстыми усами, увидев в толпе моего высокого дедушку, вдруг подошел к нам и, радостно протягивая свою черную крестьянскую ладонь, церемонно поздоровался:
- Буна зиуа, мош Николай! –  Потом так же торжественно он отвесил поясной поклон женщинам: – С праздником!
- Здравствуй, мош Ион! – ответствовал дедушка так же церемонно, растянув в мягкой улыбке щёточку своих усов. – Доброго тебе здоровья, старый мой друг!
- Когда-то мы вместе играли на свадьбах, – пояснил дедушка. Позже я узнал, что в молодости он неплохо играл на скрипке.

Музыканты встали полукругом, скрипач взмахнул смычком, и над толпой полилась незнакомая величавая мелодия. По мере исполнения лица оркестрантов становились всё более сосредоточенными и просветленными, а музыка звучала торжественно и строго. Окончив игру, скрипач сказал, что сегодня впервые на земле освобожденной Бессарабии исполнялся государственный гимн Советского Союза. Зрители вежливо захлопали.
И вдруг без всякого перехода музыканты заиграли танец, который в наших местах знают все, даже малые дети. Это была зажигательная, огненная «Молдовеняска», мелодия, от которой руки-ноги начинают двигаться сами по себе и сердце подпрыгивает в груди. Через пару мгновений на брусчатку вылетела дюжина танцоров в национальных молдавских костюмах: все – девушки, но половина была в юбках, украшенных цветными лентами, а другая половина, изображавшая юношей, – в широких шароварах и с заломленными кучмами на головах. Взявшись за руки, плясуньи образовали круг и закружились так лихо, так ладно, так радостно и задорно, что многие зрители стали подтанцовывать.
Сколько дней, недель и месяцев эти люди не слышали хорошей музыки, не видели доброго веселья, которыми всегда была так богата наша милая родина! И вот теперь такой подарок – эта светлая, такая любимая и родная мелодия, от которой отлетали прочь дурные мысли, оживали души и весеннее солнце зайчиком заиграло в сотнях глаз.
И когда только девушки успели подготовить такой танец?! Впрочем, у молдаванок музыка в крови, и танцу многие выучиваются с малых лет.
Артистам долго хлопали, обнимали их. У многих на глазах были слезы. Это были слезы нежданной и светлой радости.          
Были и другие выступления. Пышная черноволосая красавица запела веселым дискантом:
- Марица, Марица, тынере фетица! (Марица, Марица, юная девица!)
Лица людей засветились улыбками.
Потом дородный дядька с висячими усами басом затянул:
- Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю,
  Чому я нэ сокил, чому нэ литаю?

Короткий концерт закончился, и артисты пошли дальше и через несколько минут уже выступали перед другой группой людей. А мы продолжали ждать продолжения шествия Красной Армии.
И дождались.
Вдали появилась пара грузовиков, «студебеккеров», за ней другая, третья, четвертая … Целая колонна. Когда машины поровнялись с нами, выяснилось, что к каждой прицеплена пушка; значит, это были артиллерийские части. Солдаты-артиллеристы, сидевшие в кузовах машин, весело махали нам руками. Из толпы бросали солдатам яблоки, груши, орехи, какой-то мужчина подбежал к машине и протянул литровую бутылку с красным вином, которая тут же с благодарностью была принята.    
- Да здравствует Красная Армия! Трэяскэ Армата Рошие! Ура! – гремело из репродуктора на русском и молдавском языках.
- Ура-а! – кричали артиллеристы.
- Ура-а! – подхватила толпа. Мы с дедушкой тоже кричали «Ура!». Наши женщины улыбались.

Потом пошла артиллерия на конной тяге. Это было еще интереснее: шестерки здоровенных битюгов тащили орудия большого калибра. Управляли лошадьми пожилые солдаты, сидя на высоком облучке. За пушками в пешем строю шли расчёты.
- Да здравствует Советская Молдавия! Трэяскэ Молдова Советикэ! Ура! – загремело опять радио.
- Ура-а! – кричали теперь все: и красноармейцы-пушкари, и мы, жители Молдавии, которой предстояло стать советской.

Были еще здравицы в честь дружбы молдавского и русского народов, в честь победы над фашистской Германией и боярской Румынией, в честь Сталина. Теперь, научившись, все дружно кричали «Ура!». Но вдруг откуда-то сверху, не иначе как с неба, начали сыпаться грецкие орехи. Они  обильно падали и на горожан, и на красноармейцев, и на мостовую. Было очень забавно, когда мы, малышня (а детей на «параде» было много), бросились подбирать орехи. Солдаты смеялись: они шли, не останавливаясь.
Кто придумал этот номер с орехами, не знаю, но было здорово. Потом еще несколько раз чудеса с орехопадом повторялись, но загадка этого явления так и осталась для меня неразрешённой.  

Наконец, пошла пехота. Именно по тому, как шли солдаты, сутулясь под тяжестью не очень тяжелых винтовок и тощих сидоров за спиной, как скупо улыбались измученными улыбками в ответ на наши приветствия, было видно, как они устали. Сильно устали. Очень сильно. И выглядели они не по-парадному: выцветшие гимнастерки, поверх которых были надеты скатки шинелей, на ногах редко у кого кирзовые сапоги, у большинства ботинки с обмотками. Лица худые и почерневшие, цвета той земли, к которой они, наверное, прижимались, пробиваясь с боями в наш город.
Пехота, главная боевая сила войны, шла нескончаемым потоком: взвод за взводом, рота за ротой, батальон за батальоном …
- Да здравствует Советский Союз! Трэяскэ Униуня Советикэ! – звучали призывы по радио.
- Ура-а! – кричали пехотинцы вместе с нами, бессарабцами, которые отныне тоже являлись частью народа единого Союза.

Красноармейцы продолжали шагать, и вид у них был совсем не триумфальный. Люди с каким-то напряженным вниманием вглядывались в лица воинов, словно надеясь увидеть своих близких. Возможно, многим казалось, что они узнают в них родных: сыновей, братьев, мужей.
Молодые женщины и девушки подбегали к солдатам и протягивали им фрукты, домашнее печенье, хлеб, сало, брынзу, бутылки с вином, банки с солениями и прочей снедью. У кого что было, тем и делились.

Не слышно было песен в строю. Все устали.
Война уморила всех.

Дедушка Николай долго стоял на краю тротуара и тоже внимательно всматривался в лица красноармейцев. Я был рядом и слышал, как он тихо не то говорил, не то спрашивал кого-то:
- Где-то наш Вася? Живой ли?
Вася – сын дедушки, мой отец.
Потом, заметив, что я смотрю на него, сказал:
- Твой отец такой же солдат. Где он сейчас, кто знает …

В это время подошел взвод пехотинцев, которыми командовал совсем молодой рослый лейтенант. Чернявый, крепкого сложения, он, наверное, чем-то был похож на моего отца.  Дедушка быстро снял с плеча торбу и достал из неё что-то завернутое в серую бумагу. Оказалось, что это арбуз, небольшой, килограмма на три с немного сморщенной кожурой.
Какие могут быть арбузы в марте месяце? Оказалось, у дедушки – могут быть. Это был квашеный арбуз.
- Сынок, – протянул он арбуз офицеру. – Возьми. Я специально берег это к тому дню, когда придёте вы.
- Спасибо, отец! – Лейтенант принял арбуз и крепко обнял дедушку.

Солдаты шли и шли, и шествие их было нескончаемым. А дедушка всё стоял и стоял у обочины и всё махал проходящим поднятой рукой, и я видел на его усах повисшие капли слез.
Шествие Красной Армии продолжалось с перерывами до вечера.
         
            От Васи, точнее, моего отца Василия Николаевича,  долго не было вестей.
            Но он был жив.





Письмо с фронта
(Советская Молдавия, начало мая 1945 года)

Май – мой любимый месяц. В Молдавии, стране моего детства, природа начинает пробуждаться к жизни в марте: вскрываются спящие подо льдом мелкие речки и неожиданно превращаются в бурные и опасные потоки, на лугах и полях появляется щетина зелени, а на деревьях проклёвываются почки. В марте начинают цвести и в апреле-мае полностью распускаются деревья сливы, яблони, груши, черешни, вишни, абрикоса, персика, айвы. В мае же кусты персидской сирени начинает фонтанировать нежно-лиловыми кистями и, наконец, каштаны зажигают величественные паникадила своих соцветий. Воздух пропитывается таким сумасшедшим бело-розовым дурманом, от которого кружится голова и появляются нелепые желания.
 Никогда природа Молдавии не бывает так прекрасна и так вызывающе нарядна, как в мае. Никогда кровь в жилах не бурлит так сильно и так настойчиво, будоража сознание и всю сердечнососудистую и эндокринную системы.
Зелёная солнечная страна наполняется счастьем и радостным ожиданием …
Май – время наивысшей активности всего живого и возрождения всего самого красивого в нашем мире. Я так думаю.

В один из майских дней мать окучивала картошку в нашем огородишке, а мы с соседкой Мусей осваивали новый снаряд – качели. Они были устроены просто: один конец толстой веревки был привязан к крепкой ветке дерева шелковицы, которое росло в нашем дворе, другой – состоял из большой петли, в которую надо было просунуть одну или обе ноги, и – качайся сколько хочешь. Сначала попробовал себя на качелях я – понравилось, потом Муся – ей тоже понравилось, потом мы решили, что веревка толстая, выдержит, и взгромоздились в петлю оба. Но мама, увидев нашу игру, тут же зашумела:
- Диты, вы зломыты дэрэво!  
И правда: тяжесть двоих, даже таких тощих, какими были мы с Мусей, дерево, пожалуй, не выдержит.
Вернулись к первоначальному варианту и качались по очереди: то Муся, то я, то Муся, то я. Было хорошо и весело. Только веревка сильно натирала ягодицу.

Время близилось к обеду, когда у калитки раздался требовательный окрик:
- Мадам Крёстная!
Это была тетя Марица, женщина почтенных лет и внушительных объемов. Она была почтальоном в нашей магале. У тети Марицы на необъятном животе висела толстая сумка на широком ремне, которая придавала ей весьма солидный вид. Прежде, бывало, она иногда заходила в наш дом, чтобы передохнуть и перекинуться с матерью парой слов. Они были старые знакомые.
- Мадам Крёстная! – снова повторился густой бас почтальонши.
- Что случилось, тётя Марица? – спросила мама, отставив сапу (тяпку).
- Вы имеете получить скрисоаре. Письмо. – Тётя Марица была молдаванка и не всегда понятно говорила по-русски. – Письмо из фронт. – Она протянула матери треугольник письма.
Мама ни жива, ни мертва подошла к почтальонше и дрожащими руками приняла письмо.
- Письмо с фронта? – растерянно переспросила она. Письмо могло быть хорошее, а могло быть и совсем нехорошее. – От кого же оно?
- Там написан полевой почта и нумеле – Крёстный Василий.
- Значит, от Васи. Слава Богу! Спасибо, тётя Марица!

Письмо было необычайно важным событием в нашей жизни. Но прочитать его мы не могли: мама была неграмотной, я – пока тоже. Что делать? Читать умели только дедушка Николай и тётя Сеня. Баба Маня читала только печатные тексты и то по слогам. Надо было идти к ним.
Муся ушла домой, а мы с мамой огородами, напрямик – для сокращения пути – отправились к своим.

Дедушка, как всегда, был в работе. Он сидел в тени огромного старого ореха на табурете и, постукивая молотком по толстому косарю, щепал дранку из еловых чурбачков. Дедушка считался лучшим кровельщиком-гонтарем не только в нашей магале, но и в ближних селах.
Пока мы жили в оккупации, в его ремесле никто не нуждался, но вот врага прогнали, для бессарабцев наступило спокойное время, и люди стали думать не только о том, как выжить. Снова стали строить дома. Такие кровельные материалы, как шифер или жесть, были недоступны. Дома крыли либо трощей (тростником), либо дранкой. И дедушка Николай Степанович стал нарасхват.
- Тато, – задыхаясь от волнения и быстрой ходьбы, проговорила мама, – пришло письмо от Васи. – И она протянула дедушке драгоценный треугольник.
Дедушка отложил в сторону свой инструмент и бережно принял письмо:
- Ну-ка, ну-ка, – проговорил он, вскрывая корявым мозолистым пальцем треугольник. – Да, это письмо от нашего Васи. Ну, пойдем в хату.

Баба Маня возилась на кухне, готовя обед, а в горнице тетя Сеня что-то шила, громко строча на швейной машине «зингер». С детства после какой-то тяжелой болезни она получила искривление позвоночника и стала горбатой, но была старательна и трудолюбива, выучилась у знакомого мастера-еврея кройке и шитью и теперь к ней, как к «модистке», тоже стали обращаться разные заказчики.
Узнав, что пришло письмо от Васи, баба Маня и тетя Сеня первым делом заплакали. Но дедушка резко прикрикнул на женщин и властно приказал:
- Сенька, бросай свое шитьё. Будешь читать.

Всё наше семейство расселось по лавкам, покрытым разноцветными самоткаными налавниками, и тетя Сеня начала медленно, растягивая каждый слог, читать:
«Здрав-ств-уй-те, до-ро-ги-е и род-ные мо-и тато, мама, сестра Ксения, жена Докия и мой сын Павел – хлопчик с золотою головкою! Во первых строках своего письма сообщаю, что я жив и здоров, чего и вам желаю».
- Ну, слава Богу, – дрожащим от напряжения голосом произнесла бабушка. – Почти три года ни одной весточки … Слава Богу, жив-здоров. – И не выдержав, баба Маня снова заплакала, уткнувшись морщинистым лицом в фартук.
Тетя Сеня сделала паузу, высморкалась в платочек и продолжила свое чтение:
«Ещё сообщаю, что мы бьем врага на его территории и приближаемся к его логову. Я участвовал в боях, был ранен, но, слава Богу, уже выздоравливаю…»
- Смотри-ка, – прервал чтение дедушка, – был, оказывается, ранен. А куда ранен, не пишет?
- Нет, – ответила тетя Сеня и продолжила:
«У меня хорошие товарищи, мы живем дружно. Каждый знает, что сегодня он выручает товарища, а завтра, может быть, придется выручать его. Иначе нельзя».
- Иначе нельзя, – повторил дедушка. Возможно, он вспомнил свои солдатские годы и своих товарищей по окопу.      
«Как вы живете, родные? Имеете ли что кушать? Не голодаете ли? Как ваше здоровье? Отпишите мне. Помогает ли маме и дедушке с бабушкой мой сын с золотою головкою?  
Жду ответа. Ваш Василий, младший сержант. 22 апреля 1945 г.».

- Уже сержант, – прокомментировала тетя Сеня. – Молодец, Васька.

Письмо было прочитано. Оно оказалось коротким, но всё, что нам надо было знать, в нем было.
- Про какое логово пишет Вася? – спросила бабушка.
- Наверно, это Берлин, – высказал предположение дедушка. – В газетах пишут, что наши войска приближаются к Берлину, который называют логовом врага.
Дедушка слыл человеком знающим: он постоянно читал московскую «Правду» и кишиневскую «Советскую Молдавию».
- Так бы и написал: идем, мол, на Берлин.
- Нельзя, женщина. В армии это называется военная тайна.
- Про товарищей Васька хорошо пишет, – заметила тётя Сеня.
- Да, – сказал дедушка. – Но не забывай, что он младший сержант, то есть – командир. А командир отвечает за своих товарищей еще и по долгу службы.
- Как он там воюет?
- Раз пишет, что участвовал в боях, значит всё в порядке …

… Позже, после демобилизации, мой отец никогда не рассказывал о своем участии в боях. Когда я спрашивал его, за что он получил медали «За боевые заслуги», «За отвагу», «За взятие Берлина» и другие, он постоянно отвечал одно и то же: «Медали как медали. Всем давали, и мне тоже дали». Никаких подробностей до конца своей жизни он так и не сообщил.
И только недавно, много десятилетий спустя, мой младший сын Максим обнаружил в интернете на страницах материалов, посвященных подвигу советского народа, официальный наградной лист на своего деда, Крёстного Василия Николаевича, от 30 мая 1945 года, в котором было написано следующее:
«Младший сержант Крёстный – участник боев по преследованию противника от р. Висла до р. Одер. В боях за деревню Куницдорф 17.02.45 участвовал в отражении контратак противника с танками и самоходными орудиями. В этом бою т. Крёстный из ручного пулемета уничтожил 9 немцев, после чего, перейдя в наступление, т. Крёстный со своим помощником атаковал один дом и захватил в плен 6 немецких солдат. Он – также участник прорыва глубокоэшелонированной обороны немцев на западном берегу реки Одер 16.04.45. Проявил при этом мужество и отвагу. Первым ворвался в траншею противника, бросил гранату и уничтожил 1 немца. В этом бою т. Крёстный был ранен».          
Таким было на самом деле участие отца в боях, документально удостоверенное командиром полка неким полковником Богдановым …

- Хорошее письмо, – сказал в заключение дедушка. – Не всем Господь дает такую радость. Нам дал.
Все молчали. Баба Маня, горестно вздохнув, добавила:
- Многие не вернутся с этой войны. Много горя будет на нашей земле.

- Давайте преклоним колени, – предложила бабушка, – и поблагодарим Господа нашего за добрую весть.
Всё наше семейство опустилось на колени, и в полной тишине зазвучали слова, произносимые глуховатым голосом дедушки:
- Отец наш небесный! Ты даёшь каждому из нас жизнь, хлеб насущный, здоровье и благополучие. Благодарим Тебя, Боже, за всё, что Ты даешь нам, и просим Тебя утешить скорбящих в горе и поддержать слабых. Мы благодарим Тебя за благую весть о нашем сыне, отце и воине Василии. Господи, спаси и сохрани Василия и всех нас. Аминь
- Аминь, – громко повторили мы – баба Маня, тетя Сеня, моя мама и я.

Мы твердо верили, что наша молитва будет услышана.

И правда, мой отец, раненый, а потом и контуженный, весной 45 года с боями дошел до Берлина, расписался на стене рейхстага и летом 46-го вернулся домой.





Ангел-хранитель – лейтенант Володя
         (Казахстан, г. Джезказган, май 1960 года)        ­

Мы, добровольцы, прошлой осенью прибывшие по оргнабору из Молдавии на «ударную комсомольскую стройку», или попросту, – «суки вербованные», как нас звали, были расселены в поселке Центральном.
С наступлением весны трое из нашей дружной команды, Миша Софронов, Боря Панов и Коля Колос, были командированы на какие-то авральные работы в поселок Марганец. В опустевшей нашей комнате в общежитии остались мы вдвоем с Мишей Рошкованом.
… Был жаркий воскресный день. Мы вдоволь поспали, плотно пообедали в столовой. Полежали. Почитали. Было душно, скучно. Еще поспали. Решили, вечером податься на танцы в Желдор. Мне не очень хотелось переться куда-то ради сомнительного удовольствия, но Миша горячо убеждал: «У меня в Желдоре знакомая профура. Тебе тоже подыщем. Там в общаге – одни девки».
На трезвую голову идти на такое дело как-то не принято. Мы на пару «раздавили» бутылку вермута, и тонус немного поднялся.
Идти надо было километра три по каменистому шоссе …

Полное название поселка – Железнодорожный, но почему так его прозвали, было неясно: кроме старой узкоколейки, построенной, вероятно, еще зэками времен ГУЛАГа, здесь не было ни станции, ни нормальной дороги. По узкоколейке изредка проходили игрушечные поезда с малюсенькими платформочками, доверху наполненными рудой и ведомые пыхтящими паровозиками.    
Здесь было место работы моей и моих вербованных товарищей.
Наше строительное управление «СУ – Шахтжилстрой» находилась в Желдоре, на краю поселка. Я работал каменщиком в одной из строительных бригад. В рабочие дни нас к 8 часам привозили в будках МАЗов на наши объекты, а вечером в 17 часов увозили к месту ночевки: кого в поселок Никольский, а нас с Мишей в Центральный.

Однажды – дело было еще в начале марта – я стал свидетелем необыкновенного явления. Много раз в разных местах я видел восход солнца, Но то, что я увидел здесь в казахской степи, поразило.
Наша бригада работала на самом краю поселка. Дальше простиралась бескрайняя пустынная равнина.
Было холодное с колючим ветерком предутреннее время. Ровная как доска серовато-рыжая степь, высушенная прошлогодним зноем и шквальными зимними ветрами, казалась абсолютно безжизненной. Было еще темно.
Но вот из-за линии горизонта появилось легкое свечение, потом вдруг на лиловом небосводе загорелся маленький, но очень яркий уголек, который через два-три мгновения превратился в ярко-красный серпик и стал необычайно быстро расти. Он рос на глазах и превращался в огромный пылающий полукруг. И вот из-под земли уже больше чем наполовину поднялся солнечный диск, необычайно огромный, нависающий над горизонтом, ослепительно-красный с подрагивающими золотыми краями в синем мареве неба. Он казался живым и продолжал подниматься, занимая всё больше и больше небесное пространство, и мощь его продолжала расти. А когда огромное в полнеба живое солнце с трудом оторвалось от земли, жизнь начала обретать краски.
Сильнее подул ветер. Зашевелились длинные тени, отбрасываемые сухими стеблями полыни. Где-то далеко-далеко залаяла собака и заблеяли овечки. А могучее светило поднималось всё выше, демонстрируя свое торжество над этим временно умершим миром и оживляя его.
Не в силах оторваться, я смотрел на чудо восхождения солнца. Потом меня окликнули, и я вернулся на свое рабочее место. Когда примерно через полчаса солнце стало припекать, и я взглянул на него – диск его уже был обычным и спокойно висел в голубом небе.    

Поселок мне был знаком мало, еще меньше – его обитатели. Здесь было десятка четыре каменных трех-, четырех- и пятиэтажных домов, дом культуры, школа, а в центре – большая столовая, в которой обедали и мы. Население – в основном строители и шахтеры медных рудников. Иногда можно было встретить военных, которые что-то охраняли. Что – никто не знал.
Об аборигенах – казахах – не говорю, они жили на южной окраине поселка в небольших усадьбах, состоящих из глинобитных домиков и надворных построек с загонами для скота. Все держали овец.
Кроме нас, вербованных, среди местного населения было немало народу, не имеющего права выезда: сосланные или отсидевшие срок поволжские немцы, бандеровцы, власовцы. Некоторые из них трудились в нашем СУ и даже в нашей бригаде. Люди как люди, их никто не тревожил лишними расспросами (это как-то не было принято среди нас), они спокойно работали.
Были среди сосланных чеченцы и ингуши. Чем занимались те из них, кто постарше, не знаю, а вот молодых крепких парней часто можно было видеть праздными, – похоже, что они нигде не работали. Ходили они обычно группами по несколько человек и были очень агрессивны. Говорили про них, что они были с ножами, которые часто пускали в ход.

… Мы с Мишей довольно долго брели по унылой каменистой дороге и часам к девяти вечера пришли в Желдор. Вдоль главной улицы тянулись  четырех- и пятиэтажные серые шлакоблочные дома. Один из них, на котором работал и я, был совсем новый, мы недавно сдали его госкомиссии.
Наконец, вышли к освещенному пятачку перед четырехэтажным общежитием, на котором толклись человек сто парней и девушек. Из «ведра» на столбе доносилось проникновенное «Бэ са мэ мучо». Миша некоторое время шарил взглядом в толпе, и, наконец, кого-то высмотрев, устремился вперед. Еще пару раз я видел его с девицей, которая, прижимаясь, едва доставала ему до подмышек, - это, вероятно и была его «профура». Больше я не видел своего кореша до следующего утра.
Я никого здесь не знал и уже начинал злиться, что потащился в такую даль за дешевыми радостями. Переминаясь с ноги на ногу, я равнодушно рассматривал танцующих. Вот несколько поодаль стоящих девушек из бригады отделочниц, их лица и внешний вид выражали ожидание: может быть, кто-то ждал своего милого дружка, кто-то – сказочного принца, а, кто-то, может, просто – мужичка в койку.  Вот – четверо чернявых парней кавказского типа, может быть, чеченцы, а, может, ингуши: один из них пальцем указывал на кого-то в толпе, остальные громко хохотали. Вот мелькнул какой-то офицерик, лейтенант, галантно ребром ладошки поддерживая талию субтильной красотки.
Обычная публика на обычном пролетарском мероприятии того времени.

Из «ведра» полилась забористая мелодия: то были «Брызги шампанского». Мне нравился бодрый ритм этого танго.
- Разрешите? – Круглолицая, плотно сбитая девушка в цветастом ситцевом платье тронула меня за руку.
- Конечно, - сказал я, с радостью подхватив незнакомку за талию.
Несмотря на небольшую полноту, девушка танцевала превосходно, чутко улавливая каждый звук музыки и каждый посыл, идущий от партнера. Я бережно вел её, и всё было так хорошо, так ладно, что я подумал: почему я раньше не заметил её, не познакомился?
У девушки было простоватое улыбчивое лицо с ясным взглядом голубых глаз, несколько конопушек на маленьком носу, ямочка на правой щеке и светлорусые гладкие волосы с пробором посредине. Всё просто, без прикрас. Всё мило. Хотя, может быть, не мешало бы немного яркости. Перцу.

Однажды, в кажущейся такой далекой прошлой жизни, –  еще в девятом классе – одноклассница Алла, которая взялась обучать меня бальным танцам, дала интересный совет,  – я почему-то запомнил его: «Если хочешь узнать, подходит ли тебе девушка,  потанцуй с ней. Если танцуется хорошо, значит и в остальном всё будет хорошо».
С ясноглазой девушкой танцевалось хорошо, и я приободрился. Начало было обнадеживающим. Возможно, и «в остальном» всё сладится, – подумалось тайком.
- Слушай, тебя зовут Клава, верно? –  спросил я. – Ты бригадирша у отделочников, так?
- Да. А тебя я тоже знаю. Тебя зовут Павел.
Я был немного удивлен, но, конечно, обрадован тем, что пользуюсь известностью в среде маляров-штукатуров.

С Клавой оказалось всё просто еще и потому, что она была своя, из нашего строительного мира, простого как шлакобетонные дома, которые мы строили.  И хотя я чувствовал, что она немного не в моем вкусе, я вежливо слушал её рассказ об учебе в рязанском ПТУ, а сам обдумывал, как вести себя дальше.
Мы с Клавой стояли и не столько беседовали, сколько обменивались информацией. Она узнала, что я родом из Молдавии, но после отработки срока вербовки должен буду ненадолго вернуться в Москву на экзаменационную сессию, а куда двинусь потом – не знаю. Я, в свою очередь, узнал, что её родители живут в рязанской глубинке, что она – тоже заочница одного из рязанских техникумов и тоже пока не очень представляет, где окажется через полгода.
- Короче, мы пока скитальцы. И то ли мы выбираем свою судьбу, то ли она нас выбирает, пока неясно, – заключил я.
Клава в ответ только вздохнула.
Наверное, мы бы и дальше беседовали в таком же духе, если бы не обстоятельства, которые резко изменили ход дальнейших событий.  
 
Неожиданно кто-то сильно дернул Клаву за руку так, что она чуть не упала на меня.  
- Абдулла! – вскрикнула Клава. – Отпусти руку, мне больно.
Коренастый, плотно сбитый парень, кавказец, которого девушка назвала Абдуллой, нагло ухмыляясь, продолжал тянуть ее к себе:
- Будешь танцевать со мной! Поняла?
Девушка растерянно посмотрела на меня.
- Ты поняла? Со мной, – повторил кавказец.
И тут мой мужской инстинкт сработал быстрее, чем рассудок.  Не говоря ни слова, я схватил запястье Абдуллы своей пятерней и сжал. Надо сказать, что после многомесячных упражнений в укладке двадцатикилограммовых шлакоблоков в «проектное положение» каждый мой палец стал толщиной с сардельку и приобрел благодаря мозолистым наростам твердость наконечника отбойного молотка.
- Отпусти ее! – как можно спокойнее произнес я.
Абдулла отпустил руку девушки и, уставясь на меня, резко спросил:
- Ты кто такой?
- Человек, – всё ещё спокойно, но, уже напрягаясь, ответил я.

Кавказец вплотную подошел ко мне. Был он ростом с меня, но плотнее и массивнее.
- Ты не человек,  – злобно ощерясь, сказал он. – Ты не человек, – уже задыхаясь от ярости, повторил Абдулла.
Я давно не встречал такого звериного выражения лица и «недержания» эмоций.
Было видно, что он ищет слова, чтобы посильнее оскорбить меня. Я же со своей стороны как раз к этому не стремился.

Тут подошел другой кавказец с красной нарукавной повязкой «Народный дружинник», и сходу – на меня:
- Ты почему оскорбляешь моего друга?
Я  молча пожал плечами: разве я оскорбляю?
- Шамиль,  –  начал пояснять «оскорбленный» Абдулла, – ты сам видишь, этот мудак устанавливает здесь свой порядок …
- У нас тут свой порядок, – жестко отрезал «дружинник» Шамиль. Ростом он был выше меня, немного сутуловат, и смотрел на меня с каким-то необъяснимым презрением.
Похоже, что меня угораздило попасть в плохую компанию.
Вид у обоих кавказцев был предельно агрессивный. По-видимому, я был для них не просто чужаком, но еще и нарушителем каких-то их правил.

Всё, сказал я себе. Хватит!
Танцев мне больше не надо. Пропади всё пропадом со всеми этими абреками и их «профурами»! Пора сматываться…
Но сам почему-то не двинулся с места и как последний «фрайер» начал втягиваться в «базар».
Из «ведра» томно лилась «Тиха вода», и вечер танцев продолжался. Наш «базар» уже шел на повышенных тонах, но танцующие молча обтекали нас, как  будто такие инциденты были здесь в порядке вещей.
- Ты – свинья. – Наконец-то, Абдулла  нашел обидное слово для обозначения моей сущности. На востоке такое оскорбление считается одним из самых унизительных.
Я замолчал. Было невыносимо обидно, но толковать было не о чем. И не с кем. Ясно, что обстановка нагнетается специально.
Прикинул: двое  на одного, это не так уж много. Ну, что ж: чему быть, того не миновать. Хмель прошел. Я  помассировал пальцы рук, - всё функционировало. Пару лет назад в спарринге  у меня неплохо получался хук левой и прямой правый.

 Долговязый Шамиль подал Абдулле какой-то знак, и тот ненадолго исчез. Шамиль тоже умолк и отвернулся от меня, высматривая кого-то в толпе.
 - Паша, – тихо зашептала Клава мне на ухо дрожащим  от страха голосом. Она все еще была рядом. – Уходи быстрей! Пойдем в общежитие, я тебя спрячу. Не то будет плохо.  
 - Нет! – ответил я.
Что я мог еще сказать?

Абдулла снова появился.
- Ну, что, мудак, – начал он опять. Он явно на что-то решился.
Музыка прекратилась.
Где же мой корешок Миша? Где мой землячок? Как было бы хорошо, если бы он стоял сейчас рядом.
 Я с тоской посмотрел на сильно поредевшую толпу, но моего темпераментного приятеля нигде не было.

 Мне вспомнилось, как прошлой осенью, после прибытия нашей молдавской группы в Джезказган, нас направили в поселок Никольский. Мы сразу поселились вместе, впятером. Обстановка в поселке была не просто криминальной, а какой-то очень взвинченной и нервозной. То и дело вспыхивали драки. Мы договорились: ходить только впятером, держаться кучно и в случае опасности становиться в круг, спиной друг к другу. А там уж как выйдет.
 Однажды в столовой какой-то пьяный парень начал приставать к Мише Софронову, а тот, не раздумывая, просто послал его на три буквы. Но, когда, окончив обед, мы вышли на крыльцо, то с удивлением увидели человек семь, которые поджидали нас. У некоторых были в руках кастеты, у двоих – гирьки граммов по триста на резинках.
- В круг! – резко выкрикнул я.
И наша команда приняла бой. Мы были абсолютно безоружны. Никто из нас не обладал какими-то особыми боевыми техниками. Трое из ребят, Боря, Коля и Миша Рошкован – исправно протрубили в армии по три года и завербовались сразу после «дембеля». Миша Софронов, самый тихий в нашей компании, имел за спиной трехлетний зэковский срок отсидки («Грехи молодости, -  объяснял Миша, -  по пьяни с корешками грабанули пивной ларек»), и я, Паша, девятнадцатилетний студент-заочник, не служивший и не «сидевший». Но, как выяснилось, у нас было одно преимущество – чувство локтя и ощущение единства.
В тот раз мы чувствительно вломили местной приблатненной публике. Нас долго потом никто не трогал …
     
 - Муд-д-дак,  – затянул свою злобную песню Абдулла и неожиданно широко размахнулся, чтобы ударить меня. Я легко уклонился и принял боевую стойку.
И тут опять активизировался Шамиль.
- Ах ты, с-сука! – зашипел «дружинник». – Ты обидел моего друга, моего брата … Иди сюда. Я тебе покажу. – Он сделал попытку схватить меня за горло.
Я опять уклонился. Никак у них не получалось спровоцировать меня на драку. Но вдруг в этот момент кто-то третий крепко обхватил меня за талию и резко потребовал:
- Гражданин, пр-р-ройдем! – и что-то гортанно выкрикнул Шамилю.
Смотрю, а это оказывается еще один кавказский «дружинник» с повязкой. Еще один абрек.
- Убери руки! - рявкнул я.- Пойдем, разберемся.
И мы всей компанией пошли с танцплощадки за угол общежития.
Ну, что ж, подумалось: трое – на одного, это, пожалуй, многовато, но выбирать не приходится. Я совсем забыл, что эти трое были не обычные драчуны, которых в то время можно было встретить на многих развлекательных мероприятиях. Это были абреки, которых позднее стали называть «лицами кавказской национальности».
     
 За углом было непривычно темно, но оказалось, что я недооценил силы противника. Вместе с Абдуллой и еще невесть откуда прибывшим «дружинником» кавказцев было четверо. Намерения их были недвусмысленны.
Я прижался спиной к штукатурке стены и приготовился. Будь что будет. Или, как говорила моя бедная мама: «Что Бог даст, то и будет».
Досадно, что я оказался один перед ними. Досадно, что наша команда распалась. Досадно, что даже Миши не было рядом.
Абдулла стоял передо мной. Он держался на безопасном расстоянии, но правую руку прятал за спиной. Он явно замышлял что-то нехорошее, но посматривал на «дружинника» Шамиля: по-видимому, тот был среди них старшим.
Что-то затормозилось, чего-то им не хватало. Чего-то ждали…              

- Петька! – вдруг раздался тенористый голос откуда-то сбоку. – Куда ты пропал? Наконец-то, я тебя нашел. Ты что тут делаешь?
Не сразу я понял, что зовут меня, хотя я был совсем не Петька, и очнулся только тогда, когда меня крепко сжал в объятьях какой-то военный.
Оказалось, это тот самый лейтенант, которого я видел в толпе танцующих.
- Да, вот, - говорю, - немного поспорили тут с ребятами.
- Что ты, Петя, что ты дорогой, с этими парнями не надо ссориться. Они – настоящие джигиты …
… - Ребята,  – как ни в чем не бывало тараторил лейтенант, обернувшись к «джигитам». – Петька мой лучший друг, он мне как брат…
- Шамиль, друг, привет! Рад тебя видеть, уважаемый. – Лейтенант с подчеркнутым вниманием пожал руку «дружиннику». Но после этого он незаметно сделал то, что меня сильно ободрило: передвинул кобуру с пистолетом, которая висела у него на поясе справа, –  к животу.
– Здорово, Абдулла!
 Протягивая лейтенанту правую руку для приветствия, Абдулла вынужден был переложить то, что в ней находилось, в другую руку. Это был нож, точнее, огромный тесак. Много лет спустя я видел такие в кино у чеченских боевиков.
- Ребята! Не обижайтесь на моего друга! Петя мне как брат. – И не давая опомниться абрекам, лейтенант схватил меня за руку и силой потащил, правой рукой придерживая расстегнутую кобуру.

- Пошли, разберемся, что ты тут натворил, – сказал он нарочито сердитым голосом.    
Мы быстрым шагом пересекли танцплощадку. Меня поразило полное безлюдье: на площадке не было никого.
Ни души!..

Я много раз потом спрашивал себя: как могло случиться, что молодые, физически сильные парни и девушки, те, кто был в тот вечер на танцах, увидев, что кавказцы собираются избить незнакомого русского парня, быстро разбежались кто куда? Ведь они могли просто НЕ УХОДИТЬ с площадки, могли просто всей толпой пойти и МОЛЧА СМОТРЕТЬ, как будут развиваться события, то есть БЫТЬ СВИДЕТЕЛЯМИ и тем самым они могли, даже не вмешиваясь  в происходящее, предотвратить худшее.
Но – нет. Кроме лейтенанта, НИКТО НЕ ПОЖЕЛАЛ ВИДЕТЬ, как подонки ведут на расправу парня, который свалился  неизвестно откуда. Но ведь  парень-то – СВОЙ! Это было очевидно.
Что случилось с нашим народом?
Все поголовно стали равнодушными и трусливыми?
            Стали!
            Но не все.

… Несколько минут мы, молча, почти бегом продвигались в темноте плохо освещенных дворов. Лейтенант все время держал пистолет в вытянутой руке.
Наконец, дома Желдора закончились, дальше шла знакомая мне дорога на Центральный.
Мы остановились.  
- Тебя как зовут? – сердито спросил лейтенант, переводя, наконец, дух.
- Павел.
- Меня – Володя.
Лейтенант тяжело вздохнул и посмотрел на меня взглядом сильно уставшего человека, которому всё происходящее до смерти надоело. Наверное, я тоже – это было видно по его покрывшимся ледком стальным глазам – порядком надоел ему со своей петушиной храбростью. Отчужденность мелькнула и ушла, и тут же его скуластое лицо тамбовского или, может быть, брянского деревенского парня с пшеничным чубчиком из-под пилотки снова приняло выражение деловой озабоченности.
Никогда в жизни до сегодняшнего вечера я не встречал этого парня.
- Ты откуда? – спросил лейтенант. Тон его всё ещё был неприязненный.
- Я из вербованных, живу в общаге на Центральном.
- А как в Желдоре оказался?
- Работаю здесь … Но вот, захотелось на досуге пообщаться с дамами … получить удовольствие …
- За дешевые удовольствия иногда приходится дорого платить, – устало заметил Володя. Видно было, что цену этой простой истине он знает хорошо.
Мне стало стыдно и за своё легкомыслие, и за то, что доставил столько хлопот незнакомому человеку.
- Извини, я пойду.
- Проводить тебя дальше? – спросил Володя.
- Нет. Сам дойду.
- Будь осторожен. Они могут догнать тебя, у них есть машина.
- Понял. Спасибо тебе!
- Ладно, чего там. Хорошо, что драки не было, и кавказцы не вошли в раж. Иначе они бы тебя кончили.
Только сейчас до меня начало доходить, чем могло закончиться моё приключение. Но лейтенант … Кинуться на помощь незнакомому бедолаге, который, возможно, сам был виноват в том, что связался с кавказцами, – для это нужно нечто большее, чем отвага …
- Спасибо тебе, Володя!
- Ну, давай. Пока.
- Будь здоров.
- И ты не кашляй.
Мы крепко пожали друг другу руки
 - Слушай, - тихо проговорил Володя на прощание. – Тебе не стоит появляться здесь больше, особенно на танцах. Прошлым вечером, вчера, в поселке убили парня. Похоже, что это их рук дело. Не ходи сюда.

Через час я был в своем общежитии. Лег и хотел уснуть.
Но не мог: меня начало колотить …
Только к утру я немного успокоился.

С тех пор прошло больше полувека. В своей жизни я встречал много смелых и самоотверженных людей, но таких, как лейтенант Володя, больше не встречал.
Он оказался не просто моим спасителем. Он был ангелом-хранителем, из числа тех, кто приходят к тебе на помощь в самые трудные и опасные моменты твоей жизни.
Приходит к тебе твой ангел тогда, когда ты не просто в нем нуждаешься, а когда ты оказываешься на краю пропасти …

Вид у лейтенанта Володи был совсем не героический. Росту в нем было, дай Бог, если метр шестьдесят пять.

Где, на какой земле, какая Мать (да святиться Имя Её!), какой Отец (да будет славен род Его!) воспитали такого светлого человека?!

1 комментарий:

  1. Сильно написано! Человек смог передать свой жизненный опыт в рассказах - с таким погружение в тему, в суть излагаемого может только автор, сам прошедший через все это. Ни один, даже самый талантливый писатель, если он черпает жизнь из книг и фильмов, даже не приблизится к пониманию того корня вещей, которые очевидны для того, кто сам через все это прошел. Так рождается настоящая литература. Однозначно - 5!

    ОтветитьУдалить