Формула счастья
Жить без вина мы не можем,
ибо на Руси все веселие
и удовольствие
бывает в подпитии…
Князь Владимир
Душа Мартьяна Никифоровича, вместе с судорожными подергиваниями диафрагмы, медленно продвигалась вдоль по позвоночнику наверх, к свету. Однако, распластанный на широком диване ординаторской старик, видимо вспоминая советы беззубых старух, силился дрожащей рукой прикрыть плохо слушающийся полуоткрытый рот. Он всерьез полагал, что душа отлетает именно так и сейчас бесспорно жалел об отсутствии вставного протеза нижней челюсти.
Он умирал и прекрасно понимал это, но никак не принимал это. Расстаться с жизнью, отправиться в никуда мешало воспоминание лежавшее грузом, тяжелым камнем, почти намертво придавившим родник оставшихся еще мыслей и чувств. «Стена!.. Моя стена!.. Там была стена, а теперь ее нету!!!». Протяжно, с каким-то надрывом выдохнув, он затих. Неимоверным усилием его сознание отодвинуло от себя черный массив пустоты. Облегченно выдохнув, Мартьян Никифорович принялся проворачивать свою киноленту жизни сначала.
Детство и отрочество пронеслись как один миг. Вот и служба в армии. А вот и ПТУ, посвящение в профессию. Причем запомнилась именно неофициальная часть. На заработанные впервые деньги пригласил своих мастеров-наставников отметить пошедший в актив рабочий стаж, на что те ему постоянно намекали, весьма сакраментальной фразой: «Не подмажешь – не поедешь!». Эта водка запомнилась на всю жизнь, она была какой-то особо жгучей и проглатывать ее никак не получалась, все время стремилась назад в стакан. Весь этот водочный эксперимент случился на берегу красавицы Волги, за стеной бывшего купеческого, затем артельного, а теперь бесхозного склада, надежно укрывавшего пристрастившихся граждан от любопытных глаз прохожих достаточно оживленной улицы.
Вечером ему первый раз было так плохо, как будто он пил не водку, а какую-то изощренную, придуманную специально, для бесконечных мучений, отраву.
…А затем с каждым следующим разом, в другие дни и с другими людьми новые глотки шли уже легче. Сколько потом было этих бутылок, гладких и удобно лежавших в руке, пробок, стаканов и губ, жадно пьющих из них и… мгновений! Некоторые из них он помнил, но многие слились каким-то причудливым калейдоскопом на фоне его стены, на фоне его набережной. Маленький продуктовый магазинчик, примостившийся неподалеку от склада, как будто застыл во времени. Его не коснулась ни хрущевская застройка, ни веяния более позднего советского времени и, по-прежнему, мастеровые, неторопливо заходя в винный отдел, также степенно от него вскоре отходили, засовывая в широкие карманы пальто или брюк поллитровую «любовницу-ревнивицу».
Аванс, получка, премия, праздники, дни рождения проходили по отработанной схеме: работа–магазин–стена–дом. Мартьян Никифорович знал свою норму и никогда ее не нарушал – чуть больше двух третей стакана «белого», когда на «троих», либо полный стакан, когда на «двоих». Красное и, вообще, вино не уважал. Правда, иногда на него находило – он приходил один, брал четвертинку «белого», реже пару бутылок пива, черного хлеба, колбасы, усаживался у своей стены и отдыхал душой. Вдоль крутого с изломами берега бежала, переливаясь светом дня, могучая река. По ней сновали лодочки и катера; труженики буксиры, тяжело вздыхая и пыхтя, тащили баржи с арбузами и помидорами наверх, в дальние приволжские города. И все вокруг дышало спокойствием и умиротворением.
Казалось, что эта атмосфера передавалась и всем тем, кто здесь бывал. Тут был свой особый мир, царили свои законы. Здесь не было ссор, напрочь отсутствовала всякая суета. Главным критерием хорошего отношения друг к другу была честность при разливе спиртного. Здесь каждый чувствовал себя как у бога за пазухой.
Надо сказать, что, по прошествии определенного времени, Мартьян Никифорович мог бы даже с закрытыми глазами пройти каждый поворот извилистой тропинки от магазинчика к стене, здесь каждый кустик был его приятелем, каждая щербинка на камнях кладки знакома на ощупь. Наверное, это то, что сейчас называется понятием мышечная память.
Так вот о памяти. Если вспомнить основное, что было до выхода на пенсию нашего героя, так это будет то, что его все очень ценили. Начальство уважало в нем «золотые руки», соседи – «золотой характер», доктора – «золотое здоровье». И еще у него были весьма редкие для окружающих качества. Дело в том, что за всю жизнь он никогда и никуда ни разу не пожаловался, никогда ни у кого ничего не выпросил, всегда и всем был доволен. И, вот, совсем недавно, во время медосмотра молодой Эскулап, нажав пальцами в подреберье, вызвал мучительную боль. Но и в кабинете врача он не стал унижаться жалобами. А вот сейчас, лежа на одре, за ширмой импровизированной палаты, готов был встать на колени, если бы смог, перед любым человеком в белом халате. Лишь бы еще раз, последний, краем затухающего глаза взглянуть на его набережную, его Волгу, его облюбованное место,… так безжалостно раздавленное гусеницами бульдозера… Черти!!! Подняв с трудом руку, он вдавил негнущийся палец в кнопку звонка у изголовья кровати, предусмотрительно проведенного в ординаторскую (ему еще повезло, в коридоре лежал с десяток таких же больных-страдальцев, обычная история в районной больнице). «Доктора, доктора, быстрее сестричка» - на одном выдохе попросил он у склонившегося через минуту лица, сам же продолжал усиленно размышлять, насколько позволяло состояние. «Кто же посмел так безжалостно втоптать в землю его траву, кусты, с корнем вырвать деревья, и сделать такое со старинной постройкой? – он застонал. «Вам плохо?» – совсем юный врач-дежурант выходного дня профессиональным движением, не допускающим возражений, завладел его рукой, пытаясь сосчитать пульс. «Доктор!» – на глазах Мартьяна Никифоровича вдруг показались слезы, и он с трудом попытался подобрать нужные слова просьбы, в произношении которых очень мешала набежавшая откуда-то солоноватая слюна. «Ну как, доктор?», а тот его и слушать до конца не стал, уловив смысл сказанного: «Вы, что, хотите, чтобы меня под суд отдали?». Но, потом,… помяв основательно живот больного, исследовав его дополнительно с помощью термометра, тонометра и шпателя, заглянув еще раз в глаза старику, решился.
Через час перевозка «скорой помощи» уже мчалась через духоту летней пополудни, немного смягченной кратковременным «грибным» дождем, в старую часть города. На счастье доктора его пациенту, нашпигованному к отъезду коктейлем из медикаментозных средств, не стало хуже. Дыхание, наоборот, стало ровнее, хотя пульс еще был напряженным. «Прибыли!» – кто-то сказал из санитаров и старого рабочего вместе с носилками стали выкатывать из машины на свежий воздух. …Пахло сиренью и жимолостью. Лучи солнца томно разливались по округе, испаряя и так небольшие капли дождевой влаги. От яркого света Мартьян Никифорович сначала зажмурился, а когда открыл глаза, то не мог им поверить – все было, как и прежде. Вот стена, сроднившегося с ним строения с обвалившейся крышей, вот его насиженное уютное местечко, окруженное зарослями зеленеющего кустарника, а вот и его могучие, стоявшие чуть поодаль тополя, дающие такую прохладу в нестерпимый зной.
Тут догадка, словно вспышка молнии, блеснула в голове у больного. Ведь в тот самый вечер, когда его провожали на пенсию, он впервые в своей жизни нарушил Правило. Сначала был прощальный банкет в красном уголке, затем в карман ему кто-то засунул бутылку красного на опохмелку, которую он опустошил в скверике сразу за проходной. Позже его вдруг потянуло на старое привычное место на волжском бережку, захотелось прохладного ветерка и речного простора. В душном автобусе его сморило, и он проехал лишних три остановки, а когда вышел, то с пьяных глаз не разглядел, что попал в район строящегося волжского коллектора. Потом с горя пил целую неделю дома, чего сроду за ним не водилось, пока не открылись сильнейшие рези под ребрами.
«Вот – дурачина!» – прошептали губы, и блаженная улыбка осветила лицо больного. С другого берега величавой реки вдруг поплыли изумительно чистые, гармонического звучания, колокольные перезвоны действующей церкви города, зовущей к запоздалой обедне. «Это меня благовестят, доктор!» – зашептали губы старика, ласково гладившего ладонями, пробивавшуюся к солнцу, изумрудного цвета траву.
Через две недели Мартьяна Никифоровича выписали из больницы, а еще через две он прибавил в весе на пять килограммов, при этом окончательно пропала желтушность кожи, лицо приобрело вполне здоровый вид. Он окончательно бросил пить, и каждый день пешком, в любую погоду, приходил на свое место у стены на набережной. Летом слушал птиц, зимой прикармливал не улетающих какой год на юг уток. Он прожил еще двадцать лет и был абсолютно счастлив.
Молодой доктор за это время стал маститым ученым, он часто и охотно рассказывает студентам об удивительнейшем из его практики случае, подчеркивая при этом живительную силу интуиции и решительных действий. Но о чем он никогда не рассказывает своим питомцам, так это о том нагоняе, который он получил от главного врача больницы, на имя которого поступила докладная от фельдшера машины «скорой помощи». А зачем жаловаться? Ведь он приобрел формулу счастья, когда стал придерживаться «Золотого Правила» от Мартьяна Никифоровича: «Ничего в жизни не мешай, будь то любовь или бутылка водки!».
Жить без вина мы не можем,
ибо на Руси все веселие
и удовольствие
бывает в подпитии…
Князь Владимир
Душа Мартьяна Никифоровича, вместе с судорожными подергиваниями диафрагмы, медленно продвигалась вдоль по позвоночнику наверх, к свету. Однако, распластанный на широком диване ординаторской старик, видимо вспоминая советы беззубых старух, силился дрожащей рукой прикрыть плохо слушающийся полуоткрытый рот. Он всерьез полагал, что душа отлетает именно так и сейчас бесспорно жалел об отсутствии вставного протеза нижней челюсти.
Он умирал и прекрасно понимал это, но никак не принимал это. Расстаться с жизнью, отправиться в никуда мешало воспоминание лежавшее грузом, тяжелым камнем, почти намертво придавившим родник оставшихся еще мыслей и чувств. «Стена!.. Моя стена!.. Там была стена, а теперь ее нету!!!». Протяжно, с каким-то надрывом выдохнув, он затих. Неимоверным усилием его сознание отодвинуло от себя черный массив пустоты. Облегченно выдохнув, Мартьян Никифорович принялся проворачивать свою киноленту жизни сначала.
Детство и отрочество пронеслись как один миг. Вот и служба в армии. А вот и ПТУ, посвящение в профессию. Причем запомнилась именно неофициальная часть. На заработанные впервые деньги пригласил своих мастеров-наставников отметить пошедший в актив рабочий стаж, на что те ему постоянно намекали, весьма сакраментальной фразой: «Не подмажешь – не поедешь!». Эта водка запомнилась на всю жизнь, она была какой-то особо жгучей и проглатывать ее никак не получалась, все время стремилась назад в стакан. Весь этот водочный эксперимент случился на берегу красавицы Волги, за стеной бывшего купеческого, затем артельного, а теперь бесхозного склада, надежно укрывавшего пристрастившихся граждан от любопытных глаз прохожих достаточно оживленной улицы.
Вечером ему первый раз было так плохо, как будто он пил не водку, а какую-то изощренную, придуманную специально, для бесконечных мучений, отраву.
…А затем с каждым следующим разом, в другие дни и с другими людьми новые глотки шли уже легче. Сколько потом было этих бутылок, гладких и удобно лежавших в руке, пробок, стаканов и губ, жадно пьющих из них и… мгновений! Некоторые из них он помнил, но многие слились каким-то причудливым калейдоскопом на фоне его стены, на фоне его набережной. Маленький продуктовый магазинчик, примостившийся неподалеку от склада, как будто застыл во времени. Его не коснулась ни хрущевская застройка, ни веяния более позднего советского времени и, по-прежнему, мастеровые, неторопливо заходя в винный отдел, также степенно от него вскоре отходили, засовывая в широкие карманы пальто или брюк поллитровую «любовницу-ревнивицу».
Аванс, получка, премия, праздники, дни рождения проходили по отработанной схеме: работа–магазин–стена–дом. Мартьян Никифорович знал свою норму и никогда ее не нарушал – чуть больше двух третей стакана «белого», когда на «троих», либо полный стакан, когда на «двоих». Красное и, вообще, вино не уважал. Правда, иногда на него находило – он приходил один, брал четвертинку «белого», реже пару бутылок пива, черного хлеба, колбасы, усаживался у своей стены и отдыхал душой. Вдоль крутого с изломами берега бежала, переливаясь светом дня, могучая река. По ней сновали лодочки и катера; труженики буксиры, тяжело вздыхая и пыхтя, тащили баржи с арбузами и помидорами наверх, в дальние приволжские города. И все вокруг дышало спокойствием и умиротворением.
Казалось, что эта атмосфера передавалась и всем тем, кто здесь бывал. Тут был свой особый мир, царили свои законы. Здесь не было ссор, напрочь отсутствовала всякая суета. Главным критерием хорошего отношения друг к другу была честность при разливе спиртного. Здесь каждый чувствовал себя как у бога за пазухой.
Надо сказать, что, по прошествии определенного времени, Мартьян Никифорович мог бы даже с закрытыми глазами пройти каждый поворот извилистой тропинки от магазинчика к стене, здесь каждый кустик был его приятелем, каждая щербинка на камнях кладки знакома на ощупь. Наверное, это то, что сейчас называется понятием мышечная память.
Так вот о памяти. Если вспомнить основное, что было до выхода на пенсию нашего героя, так это будет то, что его все очень ценили. Начальство уважало в нем «золотые руки», соседи – «золотой характер», доктора – «золотое здоровье». И еще у него были весьма редкие для окружающих качества. Дело в том, что за всю жизнь он никогда и никуда ни разу не пожаловался, никогда ни у кого ничего не выпросил, всегда и всем был доволен. И, вот, совсем недавно, во время медосмотра молодой Эскулап, нажав пальцами в подреберье, вызвал мучительную боль. Но и в кабинете врача он не стал унижаться жалобами. А вот сейчас, лежа на одре, за ширмой импровизированной палаты, готов был встать на колени, если бы смог, перед любым человеком в белом халате. Лишь бы еще раз, последний, краем затухающего глаза взглянуть на его набережную, его Волгу, его облюбованное место,… так безжалостно раздавленное гусеницами бульдозера… Черти!!! Подняв с трудом руку, он вдавил негнущийся палец в кнопку звонка у изголовья кровати, предусмотрительно проведенного в ординаторскую (ему еще повезло, в коридоре лежал с десяток таких же больных-страдальцев, обычная история в районной больнице). «Доктора, доктора, быстрее сестричка» - на одном выдохе попросил он у склонившегося через минуту лица, сам же продолжал усиленно размышлять, насколько позволяло состояние. «Кто же посмел так безжалостно втоптать в землю его траву, кусты, с корнем вырвать деревья, и сделать такое со старинной постройкой? – он застонал. «Вам плохо?» – совсем юный врач-дежурант выходного дня профессиональным движением, не допускающим возражений, завладел его рукой, пытаясь сосчитать пульс. «Доктор!» – на глазах Мартьяна Никифоровича вдруг показались слезы, и он с трудом попытался подобрать нужные слова просьбы, в произношении которых очень мешала набежавшая откуда-то солоноватая слюна. «Ну как, доктор?», а тот его и слушать до конца не стал, уловив смысл сказанного: «Вы, что, хотите, чтобы меня под суд отдали?». Но, потом,… помяв основательно живот больного, исследовав его дополнительно с помощью термометра, тонометра и шпателя, заглянув еще раз в глаза старику, решился.
Через час перевозка «скорой помощи» уже мчалась через духоту летней пополудни, немного смягченной кратковременным «грибным» дождем, в старую часть города. На счастье доктора его пациенту, нашпигованному к отъезду коктейлем из медикаментозных средств, не стало хуже. Дыхание, наоборот, стало ровнее, хотя пульс еще был напряженным. «Прибыли!» – кто-то сказал из санитаров и старого рабочего вместе с носилками стали выкатывать из машины на свежий воздух. …Пахло сиренью и жимолостью. Лучи солнца томно разливались по округе, испаряя и так небольшие капли дождевой влаги. От яркого света Мартьян Никифорович сначала зажмурился, а когда открыл глаза, то не мог им поверить – все было, как и прежде. Вот стена, сроднившегося с ним строения с обвалившейся крышей, вот его насиженное уютное местечко, окруженное зарослями зеленеющего кустарника, а вот и его могучие, стоявшие чуть поодаль тополя, дающие такую прохладу в нестерпимый зной.
Тут догадка, словно вспышка молнии, блеснула в голове у больного. Ведь в тот самый вечер, когда его провожали на пенсию, он впервые в своей жизни нарушил Правило. Сначала был прощальный банкет в красном уголке, затем в карман ему кто-то засунул бутылку красного на опохмелку, которую он опустошил в скверике сразу за проходной. Позже его вдруг потянуло на старое привычное место на волжском бережку, захотелось прохладного ветерка и речного простора. В душном автобусе его сморило, и он проехал лишних три остановки, а когда вышел, то с пьяных глаз не разглядел, что попал в район строящегося волжского коллектора. Потом с горя пил целую неделю дома, чего сроду за ним не водилось, пока не открылись сильнейшие рези под ребрами.
«Вот – дурачина!» – прошептали губы, и блаженная улыбка осветила лицо больного. С другого берега величавой реки вдруг поплыли изумительно чистые, гармонического звучания, колокольные перезвоны действующей церкви города, зовущей к запоздалой обедне. «Это меня благовестят, доктор!» – зашептали губы старика, ласково гладившего ладонями, пробивавшуюся к солнцу, изумрудного цвета траву.
Через две недели Мартьяна Никифоровича выписали из больницы, а еще через две он прибавил в весе на пять килограммов, при этом окончательно пропала желтушность кожи, лицо приобрело вполне здоровый вид. Он окончательно бросил пить, и каждый день пешком, в любую погоду, приходил на свое место у стены на набережной. Летом слушал птиц, зимой прикармливал не улетающих какой год на юг уток. Он прожил еще двадцать лет и был абсолютно счастлив.
Молодой доктор за это время стал маститым ученым, он часто и охотно рассказывает студентам об удивительнейшем из его практики случае, подчеркивая при этом живительную силу интуиции и решительных действий. Но о чем он никогда не рассказывает своим питомцам, так это о том нагоняе, который он получил от главного врача больницы, на имя которого поступила докладная от фельдшера машины «скорой помощи». А зачем жаловаться? Ведь он приобрел формулу счастья, когда стал придерживаться «Золотого Правила» от Мартьяна Никифоровича: «Ничего в жизни не мешай, будь то любовь или бутылка водки!».
Комментариев нет:
Отправить комментарий