Развилка
Перед камнем тяжелым стоя
на развилке из трех дорог,
я вас помню, любимые мною,
и надеюсь, что помнит Бог.
Рвется в в клетке судьба, ревнуя,
норовя из оков улететь.
Как сдержать ее, не минуя
чью-то жизнь или чью-то смерть?
И чтоб день мой не стал бесплодным
а написанное - не пустым,
я иду путем, неугодным
захмелевшим мирам больным.
И когда рыжеокий вечер
тени длинные склонит к ногам,
я на все вопросы отвечу
и неотданный долг отдам.
И когда я дойду до храма,
постарев неожиданно, вдруг...
Я скажу тебе правду, мама,
и тебя обниму, мой друг.
Влюбленный человек
Такой разговаривает музыкой и стихами.
Говорит во сне, но, обычно, молчит вне сна.
Время его – единственный месяц – май, и
Не его – лето, осень, зима, и остальная весна.
Если кошки поют во дворах, он вторит
Их немыслимо ясной космической жажде в теле.
Если воют собаки, он тоже воет
О прощании, доме, верности и измене
***
От Енисея до Невы
раскинул руки бес любовный.
Он не играет в поддавки
и не выстеливает ровно
постель из мшистых облаков,
что переваливают лихо
за тень хребта в долине снов
под Шмидта*.
От Енисея до Невы
простер орел крыла свободы.
Он не дал мне живой воды
и падшую не оживил природу.
Слов недосказанных, хмельных
не вырастит земля чумная,
и я останусь для своих
чужая...
_____________________________________________________________________
*гора Шмидта в Норильске (названа так в честь Фридриха Богдановича Шмидта
(1832 - 1908), российского геолога)
Эмиграция
Российское небо меняет оттенок
в тысячу первый раз.
Свежие новости за бесценок
лежат на прилавках касс.
Желтые, глянцевые, интеллигентные,
целые этажи:
рассказывают обыкновенные
человеческие миражи.
Он собирался покинуть город,
в котором прожил сто лет,
в котором не слышен ни шепот, ни ропот
и невозможен ответ.
Но если вопрос больше шара земного,
Куда продолжать свой путь?
Года тринадцатого, рокового
ему не догнать, не вернуть.
- Скажите, билеты на въезд или выезд?
- Не задерживайте поток, -
и билетерша в окошечке выдаст
кем-то назначенный срок.
Прощай, горе-матушка, стылые хляби
суровой, как быль, земли.
За горизонт улетают печальные
авиакорабли.
Что-то мелькнуло хлебом насущным
в толпе незнакомых лиц...
Пророчества классиков вездесущи,
вываливаются из страниц.
Это обрывки воспоминаний,
занесенные пылью тома.
Оборачиваются журавлями
Вспорхнувшие с рук слова.
Прощание/прощение
Не будет венчальных праздников в декабрьских похоронах.
Можно вступать откровенно в гражданские войны неравных.
Сыпется белыми хлопьями ужас в перебродивших дворах,
следы укрывая, скрывая разломы мостов попранных.
Алчностью бешеной ты разверзаешь скуластую пасть,
с вьюгой отчаянно воешь свои сумасшедшие трели,
но кто-то хватает за волосы, не позволяя пасть -
Неведомый, сильный - вытягивает из глубины на мель, и
рыбой беззубой таращишь глазницы пустые на лед
бьешься, хватая губами отбитыми яростный воздух.
А кто-то, извлекший тебя из отравленной бездны, поет
о том, что зимой хоронить слишком тягостно и непросто.
Можно забыться, укутавшись в чай, или свечи возжечь,
бросить на стол записные свои или чьи-то забытые книги,
серой и пыльной фатою отчистить от ржавчины меч
и отражения в нем выбирать, и примеривать вздохи и крики,
стоять над обрывом собственной слепоты,
скалиться по привычке карикатуре кудлатого бога.
Но кто-то спокойный немного занервничает от пустоты,
и будет несносно томительно ощущаться его тревога.
И снова ты мечешься между теплом колыбельным и братской войной,
Срываешь замки и толчёшь в металлической ступе надежды.
Зима наступает, она уже рядом, и мечется вместе с тобой,
а ты замерзаешь в потрепанной сквозняками ветхой одежде.
И все-таки кто-то, кто был, и по-прежнему рядом стоит,
губы кривит, если ты притворяешься, что его не видишь.
"Послушай, - он говорит, - ветер над крышей ревет, рычит
Слышишь его бесконечные вопли? Конечно слышишь!
Можно теперь возвращаться к пледам и матимачеховым чаям.
Там вероятнее будет отыскано подвенечное платье"...
Но снегом засыпало город, и невозможно идти по следам.
Ты молча стоишь на ветру, костенея и теребя распятье.
Так провожают в последний путь тех, с которыми выживал,
с кем уходили на дно океана, горели в кабине пилота.
Тех, кто вытаскивал из твоего почерневшего тела кинжал
и поливал на уже умирающую душу живую воду.
Может случится однажды, что ветер устанет выть,
Выдохнув внутрь оставленной бездны последние силы.
Но если придет тот час, когда некого станет похоронить,
Тогда обнаружишь внезапно, что сердце твое остыло.
Угли да зола
Все ушли. Остались только дети,
пироги и старый серый кот.
Я еще не пожила на свете,
но уйду, не выставляя счет.
Так бывало, что в санях каталась,
а бывало, и в упряжке шла.
Если же за мной что и осталось,
так сухие угли да зола.
Но хотя не голосят о долге
Кредиторы милые мои,
Знаю, что должна им ровно столько,
сколько задолжали мне они.
Мимо храма (триптих)
1.
Дикое поле - ты -
Конь
ловит мою ладонь.
Я принесу тебе сахар, милый,
только не тронь.
Боль мою только не тронь.
Жжет, прожигает солнце глаза.
Или наоборот.
Беру в оборот
речь твою
парнокопытную.
Неуловимый огонь -
грива твоя.
2.
Мне говорят - СМИ.
Сни-ми
с плеч моих эту заботу.
Я не выгадываю погоду,
когда будет лучшее время вставать,
флагом размахивать,
прочих идти убеждать
в это болото.
Сон мой - сусальное золото.
В нем мне и помирать.
3.
Златогривые колосья бьются, бьются по ногам.
Путь мой в поле через храм.
Путь мой в поле через храм.
А на звоннице, а на звоннице
бьет набат слепой гусар...
Он не дышит, но живой,
он не умер, но не мой.
Паруса в его груди молча ветер пьют как ладан,
путь гусаром мой разгадан,
не разгадан он людьми.
Мимо храма, мимо храма проплывают корабли.
А созревшую пшеницу,
а созревшую пшеницу,
на погосте Авраама
собирают короли.
Любо жить
Спи, покуда ночь длинна, свято-любчик мой.
Снов текучих череда под рукой.
Ночь пройдет – была ли? Нет?
Мигом в прошлый день.
Будешь буднями воспет. Им не лень.
А во сне и блудный – чист, как родник святой.
Веришь, нет, а побожись твердою рукой.
Образа твой сон глядят букой из угла.
Спи, родной… глаза болят, густо душит мгла.
Спи, пока сама Земля хоть трещит по шву.
Я в ладонях от огня – сберегу.
Любо, любо, милый, жить! Сроком не кичись.
Как начнет собака выть – помолись.
Ода поэту
Кто хочет быть поэтом?
Пиджак, борода и коллекция толстых журналов.
У него в карманах - говорящие мыши,
диктующие сатирические междометия и обороты.
А от любовной икоты
поэт имеет несколько капель душистого спирта,
которые он разводит соленым раствором слез.
То ли плачет, то ли смеется.
И ежедневно стирает грязное белье в мазуте цивилизации.
Можно пойти в Академию, учиться хирургии, мамопластике,
растить цинизм как коноплю на подоконнике.
Но никто не переплюнет поэта в мастерстве взрезать плоть
и ковыряться во внутренностях.
Он будет насмехаться над исповедальным,
курить твои мысли
и говорить, что сам их выдумал,
а втихаря подкармливать сахаром грустных мышей в карманах.
Я не хочу быть поэтом:
у меня никогда не вырастет борода.
Да и смеяться не выгодно - гуинпленов и так достаточно.
Рыжий пёс Ёлёнгмир
"Никогда не останавливайся. Никогда.
Я не могу долго смотреть на море, потому что
потом все, что происходит на земле, мне больше
не интересно..."
(монолог Джулианы, к/ф "Красная пустыня" М.Антониони)
Рыжий пёс царапает дверь этой комнаты по ночам.
Боже, да это всего лишь кухня, келья моя, мастерок в руке,
Одноядерный, монитор 10 дюймов,
Это вам не какая-то там ячейка вселенной,
И даже не орбита сотворения мира, не Альфа и Омега.
Рыжий пёс – мистификация детских страхов, вырвавшихся на свободу
Из-под страниц бытия.
Помнишь, Катунь бушевала под нами, когда лошади шли по мосту,
Подвесному мосту - доски гнилые на крепких канатах -
В котором встречались провалы.
И я спросила: а что, падают (лошади)? И услышала: всякое бывает.
Всякое. И лошади тоже люди, и лошади порой спотыкаются.
Рыжий пёс Ёлёнгмир, ты зачем меня отдал детям Алтая в потеху?
Ведь они до сих пор приносят своим богам человеческие жертвоприношения.
«Потому что люди, как лошади, как лошади, идут на водопой и падают, спотыкаясь.
Иди и ты».
Так сказал Ёлёнгмир.
И я пошла, и была я – жена канаана.
Понимала язык цветов и бесшерстных, уродливых кошек,
Что сидят под мордами сфинксов на границе язычества и монобожия,
Умываются лениво, а восходящее солнце бросает блики на их усы.
Так, наверное, Гильгамеш целовал своего Энкиду, мертвого Энкиду,
Как я целовала своего канаана.
Но и тот ушел, и другой иссяк, и семя его утекло бессмысленно, безответно.
Хотя, почему? Ведь цветы все равно растут,
Ведь цветы растут под дождем лучше, чем за стеклом и под лейкой,
В праздник – купание в душе, хозяйка бережно вытирает пыль с тугих листов.
Нет, Энкиду все же не зря пропал, не зря,
Брат его, друг его, возлюбленный его, Гильгамеш, теперь знает тайну смерти и успокоен.
Играя с демоном, не заигрывай: так парят орлы над Красной пустыней,
Над красной Шамбалой,
В скалах над местом слияния Сумульты с Катунью,
По ночам напоминающие пейзаж какого-то северного портового городка.
"Маленькая Джулиана, разве ты счастливой хотела быть?
Вон, закопалась как в сакральной урбанизации, будто ахатин в кокосовую стружку,
сыну сказки рассказываешь, на небо глядишь,
На Ёлёнгмир летучий,
И лжешь, лжешь безбожно, о том, что скалы умеют петь".
Ах, если бы нет, если бы нет!
Я была женой канаана, стала послушницей в Иерусалиме.
Альфа и Омега теперь обитают в руке моей,
И слышу, слышу подспудно: «Рыжий пёс просит еды, дай ему еды, дай, а сама не ешь».
Ёлёнгмир, ты всегда побеждаешь.
Но я
Выключаю питание монитора.
Яффо. Голуби.
В развалинах у старого Яффо
Мы слышали писк,
Похожий на беседу тысячи голосов сразу:
Беседу о великом сотворении мира,
Споры о том, что появилось первым - день или ночь.
Так и было: под куполом разрушенной церкви метались летучие мыши,
И так они волновались,
ослепленные лучом света,
Что проникал во тьму здания в это время суток.
К решетке с глупой вывеской:
"Осторожно, ведутся ремонтные работы" -
Мы припали с интересом и внимательно вглядывались
В мультяшно клокочущий полумрак,
Полный тоненьким многоголосьем.
Дети смеялись, незадумчивые, счастливые:
"Мама, смотри, смотри, как их много!
Целая туча. И как быстры, будто черные молнии.
Неужто они вампиры?"
И пугались игрушечно.
А я смотрела на балку под сферой потолка с выщербленными,
Кривыми кирпичами.
На ней сидели два голубя - сизых - и целовались.
И я вспоминала Блока - а как же!
Но не завидовала голубям.
А лишь печалилась,
Что никого нет рядом, с кем можно было бы разделить свой восторг:
Смешные твари не замечали голубей,
Носились вокруг, да все мимо.
А те были увлечены друг другом и ворковали,
Заглушая, казалось, мышиный суетливый писк.
Так тихо и искренно они любили
Под рассыпающимся сводом
Старого францисканского храма.
Перед камнем тяжелым стоя
на развилке из трех дорог,
я вас помню, любимые мною,
и надеюсь, что помнит Бог.
Рвется в в клетке судьба, ревнуя,
норовя из оков улететь.
Как сдержать ее, не минуя
чью-то жизнь или чью-то смерть?
И чтоб день мой не стал бесплодным
а написанное - не пустым,
я иду путем, неугодным
захмелевшим мирам больным.
И когда рыжеокий вечер
тени длинные склонит к ногам,
я на все вопросы отвечу
и неотданный долг отдам.
И когда я дойду до храма,
постарев неожиданно, вдруг...
Я скажу тебе правду, мама,
и тебя обниму, мой друг.
Влюбленный человек
Такой разговаривает музыкой и стихами.
Говорит во сне, но, обычно, молчит вне сна.
Время его – единственный месяц – май, и
Не его – лето, осень, зима, и остальная весна.
Если кошки поют во дворах, он вторит
Их немыслимо ясной космической жажде в теле.
Если воют собаки, он тоже воет
О прощании, доме, верности и измене
***
От Енисея до Невы
раскинул руки бес любовный.
Он не играет в поддавки
и не выстеливает ровно
постель из мшистых облаков,
что переваливают лихо
за тень хребта в долине снов
под Шмидта*.
От Енисея до Невы
простер орел крыла свободы.
Он не дал мне живой воды
и падшую не оживил природу.
Слов недосказанных, хмельных
не вырастит земля чумная,
и я останусь для своих
чужая...
_____________________________________________________________________
*гора Шмидта в Норильске (названа так в честь Фридриха Богдановича Шмидта
(1832 - 1908), российского геолога)
Эмиграция
Российское небо меняет оттенок
в тысячу первый раз.
Свежие новости за бесценок
лежат на прилавках касс.
Желтые, глянцевые, интеллигентные,
целые этажи:
рассказывают обыкновенные
человеческие миражи.
Он собирался покинуть город,
в котором прожил сто лет,
в котором не слышен ни шепот, ни ропот
и невозможен ответ.
Но если вопрос больше шара земного,
Куда продолжать свой путь?
Года тринадцатого, рокового
ему не догнать, не вернуть.
- Скажите, билеты на въезд или выезд?
- Не задерживайте поток, -
и билетерша в окошечке выдаст
кем-то назначенный срок.
Прощай, горе-матушка, стылые хляби
суровой, как быль, земли.
За горизонт улетают печальные
авиакорабли.
Что-то мелькнуло хлебом насущным
в толпе незнакомых лиц...
Пророчества классиков вездесущи,
вываливаются из страниц.
Это обрывки воспоминаний,
занесенные пылью тома.
Оборачиваются журавлями
Вспорхнувшие с рук слова.
Прощание/прощение
Не будет венчальных праздников в декабрьских похоронах.
Можно вступать откровенно в гражданские войны неравных.
Сыпется белыми хлопьями ужас в перебродивших дворах,
следы укрывая, скрывая разломы мостов попранных.
Алчностью бешеной ты разверзаешь скуластую пасть,
с вьюгой отчаянно воешь свои сумасшедшие трели,
но кто-то хватает за волосы, не позволяя пасть -
Неведомый, сильный - вытягивает из глубины на мель, и
рыбой беззубой таращишь глазницы пустые на лед
бьешься, хватая губами отбитыми яростный воздух.
А кто-то, извлекший тебя из отравленной бездны, поет
о том, что зимой хоронить слишком тягостно и непросто.
Можно забыться, укутавшись в чай, или свечи возжечь,
бросить на стол записные свои или чьи-то забытые книги,
серой и пыльной фатою отчистить от ржавчины меч
и отражения в нем выбирать, и примеривать вздохи и крики,
стоять над обрывом собственной слепоты,
скалиться по привычке карикатуре кудлатого бога.
Но кто-то спокойный немного занервничает от пустоты,
и будет несносно томительно ощущаться его тревога.
И снова ты мечешься между теплом колыбельным и братской войной,
Срываешь замки и толчёшь в металлической ступе надежды.
Зима наступает, она уже рядом, и мечется вместе с тобой,
а ты замерзаешь в потрепанной сквозняками ветхой одежде.
И все-таки кто-то, кто был, и по-прежнему рядом стоит,
губы кривит, если ты притворяешься, что его не видишь.
"Послушай, - он говорит, - ветер над крышей ревет, рычит
Слышишь его бесконечные вопли? Конечно слышишь!
Можно теперь возвращаться к пледам и матимачеховым чаям.
Там вероятнее будет отыскано подвенечное платье"...
Но снегом засыпало город, и невозможно идти по следам.
Ты молча стоишь на ветру, костенея и теребя распятье.
Так провожают в последний путь тех, с которыми выживал,
с кем уходили на дно океана, горели в кабине пилота.
Тех, кто вытаскивал из твоего почерневшего тела кинжал
и поливал на уже умирающую душу живую воду.
Может случится однажды, что ветер устанет выть,
Выдохнув внутрь оставленной бездны последние силы.
Но если придет тот час, когда некого станет похоронить,
Тогда обнаружишь внезапно, что сердце твое остыло.
Угли да зола
Все ушли. Остались только дети,
пироги и старый серый кот.
Я еще не пожила на свете,
но уйду, не выставляя счет.
Так бывало, что в санях каталась,
а бывало, и в упряжке шла.
Если же за мной что и осталось,
так сухие угли да зола.
Но хотя не голосят о долге
Кредиторы милые мои,
Знаю, что должна им ровно столько,
сколько задолжали мне они.
Мимо храма (триптих)
1.
Дикое поле - ты -
Конь
ловит мою ладонь.
Я принесу тебе сахар, милый,
только не тронь.
Боль мою только не тронь.
Жжет, прожигает солнце глаза.
Или наоборот.
Беру в оборот
речь твою
парнокопытную.
Неуловимый огонь -
грива твоя.
2.
Мне говорят - СМИ.
Сни-ми
с плеч моих эту заботу.
Я не выгадываю погоду,
когда будет лучшее время вставать,
флагом размахивать,
прочих идти убеждать
в это болото.
Сон мой - сусальное золото.
В нем мне и помирать.
3.
Златогривые колосья бьются, бьются по ногам.
Путь мой в поле через храм.
Путь мой в поле через храм.
А на звоннице, а на звоннице
бьет набат слепой гусар...
Он не дышит, но живой,
он не умер, но не мой.
Паруса в его груди молча ветер пьют как ладан,
путь гусаром мой разгадан,
не разгадан он людьми.
Мимо храма, мимо храма проплывают корабли.
А созревшую пшеницу,
а созревшую пшеницу,
на погосте Авраама
собирают короли.
Любо жить
Спи, покуда ночь длинна, свято-любчик мой.
Снов текучих череда под рукой.
Ночь пройдет – была ли? Нет?
Мигом в прошлый день.
Будешь буднями воспет. Им не лень.
А во сне и блудный – чист, как родник святой.
Веришь, нет, а побожись твердою рукой.
Образа твой сон глядят букой из угла.
Спи, родной… глаза болят, густо душит мгла.
Спи, пока сама Земля хоть трещит по шву.
Я в ладонях от огня – сберегу.
Любо, любо, милый, жить! Сроком не кичись.
Как начнет собака выть – помолись.
Ода поэту
Кто хочет быть поэтом?
Пиджак, борода и коллекция толстых журналов.
У него в карманах - говорящие мыши,
диктующие сатирические междометия и обороты.
А от любовной икоты
поэт имеет несколько капель душистого спирта,
которые он разводит соленым раствором слез.
То ли плачет, то ли смеется.
И ежедневно стирает грязное белье в мазуте цивилизации.
Можно пойти в Академию, учиться хирургии, мамопластике,
растить цинизм как коноплю на подоконнике.
Но никто не переплюнет поэта в мастерстве взрезать плоть
и ковыряться во внутренностях.
Он будет насмехаться над исповедальным,
курить твои мысли
и говорить, что сам их выдумал,
а втихаря подкармливать сахаром грустных мышей в карманах.
Я не хочу быть поэтом:
у меня никогда не вырастет борода.
Да и смеяться не выгодно - гуинпленов и так достаточно.
Рыжий пёс Ёлёнгмир
"Никогда не останавливайся. Никогда.
Я не могу долго смотреть на море, потому что
потом все, что происходит на земле, мне больше
не интересно..."
(монолог Джулианы, к/ф "Красная пустыня" М.Антониони)
Рыжий пёс царапает дверь этой комнаты по ночам.
Боже, да это всего лишь кухня, келья моя, мастерок в руке,
Одноядерный, монитор 10 дюймов,
Это вам не какая-то там ячейка вселенной,
И даже не орбита сотворения мира, не Альфа и Омега.
Рыжий пёс – мистификация детских страхов, вырвавшихся на свободу
Из-под страниц бытия.
Помнишь, Катунь бушевала под нами, когда лошади шли по мосту,
Подвесному мосту - доски гнилые на крепких канатах -
В котором встречались провалы.
И я спросила: а что, падают (лошади)? И услышала: всякое бывает.
Всякое. И лошади тоже люди, и лошади порой спотыкаются.
Рыжий пёс Ёлёнгмир, ты зачем меня отдал детям Алтая в потеху?
Ведь они до сих пор приносят своим богам человеческие жертвоприношения.
«Потому что люди, как лошади, как лошади, идут на водопой и падают, спотыкаясь.
Иди и ты».
Так сказал Ёлёнгмир.
И я пошла, и была я – жена канаана.
Понимала язык цветов и бесшерстных, уродливых кошек,
Что сидят под мордами сфинксов на границе язычества и монобожия,
Умываются лениво, а восходящее солнце бросает блики на их усы.
Так, наверное, Гильгамеш целовал своего Энкиду, мертвого Энкиду,
Как я целовала своего канаана.
Но и тот ушел, и другой иссяк, и семя его утекло бессмысленно, безответно.
Хотя, почему? Ведь цветы все равно растут,
Ведь цветы растут под дождем лучше, чем за стеклом и под лейкой,
В праздник – купание в душе, хозяйка бережно вытирает пыль с тугих листов.
Нет, Энкиду все же не зря пропал, не зря,
Брат его, друг его, возлюбленный его, Гильгамеш, теперь знает тайну смерти и успокоен.
Играя с демоном, не заигрывай: так парят орлы над Красной пустыней,
Над красной Шамбалой,
В скалах над местом слияния Сумульты с Катунью,
По ночам напоминающие пейзаж какого-то северного портового городка.
"Маленькая Джулиана, разве ты счастливой хотела быть?
Вон, закопалась как в сакральной урбанизации, будто ахатин в кокосовую стружку,
сыну сказки рассказываешь, на небо глядишь,
На Ёлёнгмир летучий,
И лжешь, лжешь безбожно, о том, что скалы умеют петь".
Ах, если бы нет, если бы нет!
Я была женой канаана, стала послушницей в Иерусалиме.
Альфа и Омега теперь обитают в руке моей,
И слышу, слышу подспудно: «Рыжий пёс просит еды, дай ему еды, дай, а сама не ешь».
Ёлёнгмир, ты всегда побеждаешь.
Но я
Выключаю питание монитора.
Яффо. Голуби.
В развалинах у старого Яффо
Мы слышали писк,
Похожий на беседу тысячи голосов сразу:
Беседу о великом сотворении мира,
Споры о том, что появилось первым - день или ночь.
Так и было: под куполом разрушенной церкви метались летучие мыши,
И так они волновались,
ослепленные лучом света,
Что проникал во тьму здания в это время суток.
К решетке с глупой вывеской:
"Осторожно, ведутся ремонтные работы" -
Мы припали с интересом и внимательно вглядывались
В мультяшно клокочущий полумрак,
Полный тоненьким многоголосьем.
Дети смеялись, незадумчивые, счастливые:
"Мама, смотри, смотри, как их много!
Целая туча. И как быстры, будто черные молнии.
Неужто они вампиры?"
И пугались игрушечно.
А я смотрела на балку под сферой потолка с выщербленными,
Кривыми кирпичами.
На ней сидели два голубя - сизых - и целовались.
И я вспоминала Блока - а как же!
Но не завидовала голубям.
А лишь печалилась,
Что никого нет рядом, с кем можно было бы разделить свой восторг:
Смешные твари не замечали голубей,
Носились вокруг, да все мимо.
А те были увлечены друг другом и ворковали,
Заглушая, казалось, мышиный суетливый писк.
Так тихо и искренно они любили
Под рассыпающимся сводом
Старого францисканского храма.
Комментариев нет:
Отправить комментарий