ДВАДЦАТЬ ОДНА МИНУТА
Рассказ
Я бежал по длинному коридору. Вернее – не бежал, а убегал.
Я слышал стук своих ботинок о коридорный паркет, и слышал эхо этого стука. Глухое такое эхо, идущее от стен и потолка. Я слышал своё дыхание.
Я бежал давно, и уже начинал задыхаться.
Я больше не мог бежать. Мне казалось, что, не смотря на шумные, и интенсивные дыхательные движения, воздух уже не поступает в лёгкие. В моих глазах темнело, а во рту был привкус крови.
И тут я увидел лифт. Я слёту нажал на кнопку. Преследователей я не видел, но ощущал. Они были близко, очень близко.
Я ощущал преследователей не просто так, а по страху. Страх ударял в меня с каждым ударом сердца, с каждой пульсовой волной прокатывался по мне…
Он бился вместе с моим сердцем, этот страх. Он достигал самых потаённых мест моего тела. Он поднимал дыбом мои волосы.
Пока я бежал, я сопротивлялся страху. Я знал, что пока я бегу, страх не сумеет побороть меня, не сумеет меня свалить.
Но я задыхался, а лифт всё не подъезжал.
Ещё мгновение, и моё сопротивление прекратиться. Ещё мгновение – и я упаду.
Тогда мои преследователи настигнут меня.
А-а-а… Мною овладевало что-то вроде предвкушения... предвкушения танцев... на моём поверженном теле. А-а-а…
Лифт, наконец, подъехал. Створки его распахнулись, и я рванулся внутрь. Я успел проникнуть в лифт только рукой и ногой...
Меня настигли. Меня схватили
– Нет! Нет! – закричал я от страха и боли.
И проснулся.
Тьфу ты, напасть какая! Сколько можно! Всю жизнь – один единственный сон! Уже, казалось бы, такого положения в жизни достиг, что и самому не верится. Всё имею... почти всё...
А сон – всё тот же! Только в детстве я застревал дверях, а студентом, и после того – в основном, в транспорте. В трамвае застревал, или в троллейбусе. Даже в метро застревал! Как будто я бегу, только успеваю в двери вагона просунуть руку – а тут: «Осторожно, двери закрываются». И меня хватают.
И страх, всё тот же, бьющийся, тёмный, холодный. Ст-раш-ныыы-й...
Да...
Пора было вставать. Сегодня ожидался трудный день. Надо было пораньше прийти в свою контору. Провернуть одно дельце... комбинацию одну.
Конкурирующая фирма… Высоко взлетевшие. Но – не выше меня! Они, вероятно, думали, что сумеют меня «развести». Но я был готов, и готов давно, и предвкушал удачу. Бизнес есть бизнес, что поделаешь.
Мне давно пора было вставать, а я лежал, как парализованный. Я думал о том... Я подумал...
Бог его знает, как такая ерунда могла в голову залезть! Да ещё в такой ответственный день!
Хотя...
Я взглянул на будильник. До его звонка оставалось ещё минут двадцать. Успею?
Что успею, что успею! Нет, это же дурь такая! Это нелепость!
Я не хотел! Или хотел?
Хотел… Я хотел… я очень хотел понять, почему этот сон преследует меня. И... что же там дальше, после того, как «они» меня настигают?
Я решил вернуться. Туда, в сон. Почему-то я был уверен, что это у меня получится. И получится – именно сегодня.
Но сон не шёл ко мне.
Я просто вспомнил. Это было так давно, что уже казалось неправдой.
Яркий солнечный день всплыл в памяти...
Утоптанная дорожка, тенистый сад. Высокий забор. Яблоки! Какие вкусные яблоки были в саду, и как нам хотелось яблок!
Нас было пятеро, и мы перелезли в сад через дыру в заборе. Мы набрали полные пазухи, и уже не в первый раз.
И тут сторож Петрович припустил за нами.
Да, я был последний. Я убегал, и сердце моё так стучало, что я ощущал его и в голове, и в ногах. Во всём теле...
Петрович поймал меня, когда я, как раз, влез в дыру. В дыру, в заборе. Красные яблоки покатились по зелёной траве...
Петрович выволок меня за ухо, провёл по саду, потом вывел в калитку, и повёл по улице, так и держа меня за ухо. Повёл к нашему дому, к родителям. А уж отец мой был на расправу крут. И так же скор, как и крут...
С надеждой поглядывал я по сторонам. Сначала я думал, что пацаны отобьют меня. Потом я думал, что пацаны придут, и скажут моему отцу... что я не виноват, что я – как все...
Но никто не спас меня. А отец взял ремень...
Ой, как больно!
Как стыдно!
Как страшно!
Как обидно!
– А-а-а! – закричал я.
Я проснулся.
Тьфу ты, да Бог знает, что такое! Мне опять снился сон! Я проснулся, но сердце колотилось. Мне казалось, что я кричал, кричал вслух...
Прошло всего семь минут. Будильник не врал. Нет, больше я не хочу. Я не хочу больше видеть этих снов!
Но… до конца? До конца! Мне же надо дойти до конца!
Нет!
Да...
Лифт подошёл, и я успел всунуть внутрь только руку и ногу. «Они» вытащили меня из лифта. Я ослаб, и не сопротивлялся. Уже не страх, а холодный ужас охватил меня. Я вдруг оказался голым. Я видел, как переплетаются вены в моей белой коже...
Они стали рвать меня. Они рвали мою плоть. Руки, ноги, живот, бока.
Они рвали меня на куски. Куски как бы прирастали снова, но их снова рвали, рвали...
Это было больно, страшно, унизительно.
Унизительно потому, что я не знал, где, из какой части моего тела, через секунду вырвут кусок. Я не мог сопротивляться. Прикрыться не мог...
Мучителей своих я не видел, а только чувствовал. Я понял, что если увижу их – мука будет еще большей.
Я кричал. Я хотел проснуться, но не мог. Тогда я стал бить себя по щекам. Там, во сне, я с остервенением бил себя по щекам, чтобы проснуться.
– А-а-а! – кричал я.
Я проснулся.
Сердце колотилось.
Сон был так ясен и так реален, что я посмотрел на свои руки. Мне казалось, что на них должны быть следы... раны...
Следов не было.
Всё, хватит с меня! А что, будильник ещё не звонил?
Боже мой! Снова прошло семь минут! Всё, встаю!
Солнечный свет заливал комнату. Видно было, как пылинки передвигаются в солнечном луче.
Отец бил меня ремнём по заголенному месту, и приговаривал:
– Не кради! Не кради! Не кради!
Потом он делал перерыв, И снова повторял:
– Не кради! И заруби ты её, на чём хочешь: хочешь – на носу, а хочешь – на заднице... заруби ты себе её, эту восьмую заповедь. Не укради! Не обманывай!
Дальше случилось вот что: я сидел в углу, размазывая по щекам сопли и слёзы. Потом встал и вышёл в коридор.
Тут я снова почувствовал погоню, и услышал, как мои ботинки стучат о паркет. Я был взрослым и сильным, но не мог убежать от «них».
Лифт, кнопка.
Нет.
Я повернулся навстречу преследователям. Мне ещё было страшно, и сердце колотилось, но я знал, что мне надо делать.
Я пошёл по коридору назад, навстречу «им», твердя про себя, как заклинание:
– Не укради! Не укради! Не укради!
Страха не было. Была радость, и словно бы колокола звонили надо мной.
Ибо, я был уже не в коридоре, а на вольном просторе, на высокой круче, под бездонным, сияющим небом...
В некоем месте, напоминающем виденную в детстве картину... То есть репродукцию с картины, напечатанную в старом журнале «Огонёк». Эти журналы были свалены на нашем чердаке, и я любил их рассматривать. В детстве.
«Над вечным покоем», кажется. Да, эта картина называлась так: «Над вечным покоем».
Оттуда, из бревенчатого храма, стоящего на высокой круче, разливался по окрестностям, колокольный звон.
Этот звон обнимал меня, и нёс меня над землёю...
– А-а-а... – запел я от счастья.
И проснулся. Звонил будильник.
Примерно через час, «крутой» джип спокойно поворачивал в сторону, противоположную от деловой части города
Хозяин сам сел за руль, отпустив и водителя, и охрану.
Сначала он долго слушал, как разрывается его телефон. Потом он улыбнулся чему-то своему, и отключил его.
Татьяна Шипошина
Окончание повести
«Грустное и непутёвое житие Таньки Ромашкиной»
916-736-04-59
feodossan@mail.ru
ЧАСТЬ 6
Не мешай детству фантазировать, юности
фонтанировать, зрелости упорствовать, а
старости юродствовать.
В. Кротов
Вздохи слышатся и стоны:
«Боже, не оставь меня»
И юродивый поклоны
Бьёт, веригами звеня
Иеромонах Роман (Матюшин)
«Отложим попечение»
ВСТУПЛЕНИЕ
Вот и приступаем мы к последней части нашего повествования. Сейчас, когда я её
начинаю писать, эта часть ещё лежит где-то в пространстве-времени.
Она ещё не написана!
Автор не водит пером по бумаге, а стучит по клавиатуре компьютера. Но это – не главное.
Главное, что даже в голове автора нет ещё всех подробностей окончания повести.
Но!
Когда читатель возьмёт книгу в руки, она ведь уже напечатана будет? Значит, и
написана?
Вот вам и подтверждение того, что всё в мире относительно, включая самое главное:
время.
***
- Та не лякайтеся нашойи Тетяны, - суетилась вторая нищенка. – Она,
найспрвди, божевильна, але…
ГЛАВА 1
Как прекрасны наши славянские языки! Русский, и все языки братья. Украинский,
белорусский, польский, чешский, словацкий, сербский…
Сколько смысла вложено в каждое слово!
Божевильна…
Божевольная – значит, сошедшая с ума. Збожеволила – сошла с ума.
Как это перевести?
Да как хотите… Может, воля Божия исполнена, таким вот образом, для данной,
конкретной души.
Может быть…
С того самого дня, как Танька ушла из своей «дворницкой» квартиры, ходила она от
церкви к церкви. Из города в город, из села в село. Где давали ей приют в какой-нибудь
каморке, где разрешали пожить день, где – неделю. Передвигалась Танька, в основном,
пешком, а меж городами-деревнями ездила в электричке, набрав мелочи на билет.
В электричке Танька садилась куда-нибудь в уголок, чтоб не запачкать пассажиров, и,
вообще, не пугать их своим видом.
Потому, что только ленивый не останавливал её возгласом:
- Куда прёшь, грязная старуха!
И зимой, и летом ходила Танька в тапочках, напоминавших домашние, на босу ногу.
И зимой, и летом на голове у Таньки было два платка – нижний, повязанный назад, и
второй, накинутый сверху.
Уже давно она не была рыжей. Всю рыжину съела седина.
Только глаза…
Глаза, окружённые сетью морщин, оставались такими же ясно-зелёными, как в детстве.
И если кто-то, где-то, и «посылал» эту идущую или едущую бабку, то только до тех пор,
пока не ловил своими глазами взгляда её удивительных зелёных глаз.
Даже самый ярый ругатель притормаживал. А некоторые даже лепетали:
- Извините…
Иногда губы Танькины шевелились, иногда – слёзы текли по щекам. Но билет на
электричку она старалась покупать всегда.
Труднее стало ей, когда на больших станциях турникеты появились. Пришлось эту науку
осваивать – куда билет вставлять, куда совать-то его, этот билет…
Видимо, в конце времён такие автоматические турникеты, как сейчас ставят на
железнодорожных вокзалах, поставят повсюду.
Не имея надписи-микрочипа во лбу, или в правой реке, никто из нас не сможет ни
воспользоваться электричкой, ни купить продуктов в супермаркете, ни просто жить в своей
квартире.
Но пока ещё, слава Богу, мы передвигаемся, покупаем и едим.
ГЛАВА 2
Только Бог знает пути божевольного.
Только сам безумный знает, куда ведёт его Господь. «Боже, Ты знаешь безумие мое, и
грехи мои не сокрыты от тебя» (Пс. 68.6)
Если это большой город – значит, будет большой город. Если малый – значит, малый.
Деревня – так деревня, столица – так столица.
Говорят, похожую на Таньку нищенку видели в столице.
Некоторое время сидела она около большого храма. Правда, местная нищая братия
сначала не хотела, принимать её. Ведь это тайна великая: сколько в столице нищим
подают.
Делиться – никто не хочет. Ни те, кого называют олигархами, ни те, кто сидит в обносках,
но на хлебном месте.
А Танька…
В общем, в храме том служили три священника. Между прочим, это тоже тайна великая,
какая у некоторых священников в столице зарплата.
Вот Танька к одному из священников прикопалась. Как только он мимо проходит, она, как
бы невзначай, говорит:
- Слезь с БМВ! Слезь с БМВ!
Ему ли говорит, не ему… не понятно.
- Слезь!
Однажды священник не выдержал, остановился против Таньки, и спросил:
- А если не слезу?
- Лучше – слезь. Сгоришь… и…
- Это ты про что? Про ад?
- «Пойди, всё, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на
небесах…» (От Марка 10:17-22)
Батюшка хмыкнул.
- Да вы не слушайте её, батюшка! – поспешил разрулить ситуацию сосед-нищий. – Она
сумасшедшая!
- Оно и видно, - сказал священник. – Разрешают вам тут сидеть, так сидите тихо.
Когда священник отошёл, сосед-нищий, исполняющий должность главного, уж не знаю,
как сказать, кроме как «смотрящего», накинулся на Таньку:
- Молчи, дура! Из-за тебя нас всех отсюда могут попросить! И вообще! Откуда ты тут
взялась, умная такая! Иди вон!
- «Горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение" (Лк.6:24), - ответила Танька. –
Огонь! Горит кругом огонь адский! Мир в огне…
- Да ну тебя! Надоела!
Нет, не поднялась рука «смотрящего, чтоб Таньку в тот раз выгнать. А на следующий
день она снова начала. Идёт батюшка мимо, а она креститься, и причитает:
- "Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего!», "Избави мя от кровей, Боже, Боже
спасения моего!», "Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего!» …
Сто раз повторила!
Да громко так – глухой услышит!
И вслед батюшке прокричала:
- Слезь!
Обернулся священник столичный, хотел было сказать что-то, да вдруг как наткнётся на
Танькин взгляд!
Ничего не сказал.
Только через несколько минут вышла охрана, и потихоньку всех нищих оттеснила с
церковных ступеней.
«Смотрящий» матерился, да и остальная нищая братия в выражениях не стеснялась. А
Танька перекрестилась на купола, поклонилась им земно, и похромала себе, Бог знает,
куда.
Уходила Танька так же неожиданно, как и приходила. Как только народ за её спиной
начинал перешёптываться и говорить, что, мол, Танька тому-то и тому-то будущее
предсказала, или от болезни кого-то отмолила…
Как только такие разговоры начинались – уходила.
А ещё, бывало, уходила после того, как люди – те, с кем она пыталась поговорить, её не
слышали.
Раз попытается, два – и уходит.
Хоть нога у неё и хромая, но уходит так быстро и так неожиданно, что никто и не поймёт,
куда.
Вот и в этот раз – встала, и пошла.
И всё.
А через пару дней священник этот разогнал ночью свой БМВ, и на большой скорости с
управлением не справился. Вынесло его на автобусную остановку, и сбил он несколько
человек.
Двоих – насмерть.
А вот был он пьяным, или не был? Адвокат его утверждает, что не был. Свидетели – что
был.
Только нужен ли священнику иной адвокат, кроме Бога?
Можно было бы об этом у Таньки спросить, да только ушла она от этого храма.
ГЛАВА 3
Сидит под храмом нищая старуха. Не смотрит, что ей подают. Не смотрит, кто подаёт, не
смотрит, сколько. Сидит, плачет. Слёзы по морщинистым щекам текут.
О чём плачешь, бабка?
О том, что на старости лет одна осталась? О том, что негде тебе отдохнуть, негде тебе
главы преклонить?
О том, что не знаешь, будет ли у тебя вечером еда, будет ли крыша над головой?
Или нет? Не об этом?
О чём же тогда?
- Бабушка, а чего вы плачете?
Детские глаза чисты. В ладошке зажат пятак, вложенный мамой: «Поди, подай, кому
хочешь!»
- Плачу, деточка, плачу. «Мир во зле лежит», вот и плачу.
- Бабушка, а я? Я – во зле?
- Храни тебя Господь, малыш. Храни тебя Господь, Сашенька.
- А… а вы откуда знаете, как меня зовут?
- Саша! Ты что там застрял? – это уже зовёт малыша мама.
- Сейчас! Бабушка, а…
- Трудной будет твоя жизнь, Сашенька. Военным будешь! Придётся тебе повоевать, и
раны принять. Только Господа не забывай – жив останешься. Запомнил?
- Да…
- Иди с Богом, иди, чай, мама заждалась тебя… Маму береги, не огорчай…
Мальчик отрывается от приникающего в душу взгляда зелёных глаз, и бежит к маме. А
нищенка продолжает тихо говорить:
- Короток век мамы твоей…
Плачет нищенка, плачет…
- Танька! Кончай слёзы лить!
«Товарищам» по паперти вроде даже и неловко, что Танька плачет.
- Слезами горю не поможешь! О чём плачешь?
Вопрос сопровождает недвусмысленный пинок Таньке под бок.
- Хватит!
Танька с трудом поднимает глаза. Как будто только что находилась она не здесь, ни на
этих храмовых ступенях, а в иных мирах, для обозрения смертным недоступных.
- О чём плачешь-то?
Вопрос, скорее, риторический. Рассчитан на то, чтоб над Танькой посмеяться. Ну, и
согреться, размяться – заодно.
- О России…
- Вот это – да! Больше плакать, что ли, не о чем?
- О России – пусть Государственная Дума плачет! - вступает в разговор другой сосед-
коллега.
- Пусть президент в Кремле порыдает! – вступает третий.
В храме служба идёт. Все, кто туда шёл – прошли уже. Милостыню подали. Обратно
народ двинется через час-полтора. Самое время – о политике поговорить. О политике – у
нас на всех уровнях дебаты идут.
На всех. От – и до.
- И что ты там наплакала? – интересуется Танькина соседка. – Что будет с нами? Ну, с
Россией нашей?
Что-то такое соседка чувствует. Поняла, что не всё так просто, с этой сумасшедшей
старухой.
- С Россией, спрашиваешь… С Россией то будет, что России не будет, - отвечает Танька.
- Что, совсем?
- Нет… не совсем… А сколько России останется, зависит от того, сколько ты молиться
будешь.
- Я?
- Ты!
- Сумасшедшая!
- «Блажен, кому отпущены беззакония, и чьи грехи покрыты!» (Пс. 31, 1-2). Молись, чтоб
России греха Господь не вменил …
- Больше некому, что ли, молиться?
- Твоей молитвы не хватает… лично твоей… Под церковью сидишь, а когда в последний
раз молилась? В Бога-то веруешь, или так?
Зелёные глаза прожигают насквозь. По спине соседки мурашки побежали.
Отворачивается соседка:
- Веруешь, не веруешь! Много берёшь на себя, Танька! Ты – кто такая? Сидишь тут, слёзы
крокодиловы льёшь! Вон, батюшки пусть молятся! Они за это зарплату получают!
Отворачиваются от Таньки «товарищи» по несчастью. Сумасшедшая! Что с неё взять…
А Танька сидит, и плачет. Не уходит. Видно, не пришла ещё пора этот храм покидать. Да и
праздник завтра – Вербное Воскресенье.
Рассказ
Я бежал по длинному коридору. Вернее – не бежал, а убегал.
Я слышал стук своих ботинок о коридорный паркет, и слышал эхо этого стука. Глухое такое эхо, идущее от стен и потолка. Я слышал своё дыхание.
Я бежал давно, и уже начинал задыхаться.
Я больше не мог бежать. Мне казалось, что, не смотря на шумные, и интенсивные дыхательные движения, воздух уже не поступает в лёгкие. В моих глазах темнело, а во рту был привкус крови.
И тут я увидел лифт. Я слёту нажал на кнопку. Преследователей я не видел, но ощущал. Они были близко, очень близко.
Я ощущал преследователей не просто так, а по страху. Страх ударял в меня с каждым ударом сердца, с каждой пульсовой волной прокатывался по мне…
Он бился вместе с моим сердцем, этот страх. Он достигал самых потаённых мест моего тела. Он поднимал дыбом мои волосы.
Пока я бежал, я сопротивлялся страху. Я знал, что пока я бегу, страх не сумеет побороть меня, не сумеет меня свалить.
Но я задыхался, а лифт всё не подъезжал.
Ещё мгновение, и моё сопротивление прекратиться. Ещё мгновение – и я упаду.
Тогда мои преследователи настигнут меня.
А-а-а… Мною овладевало что-то вроде предвкушения... предвкушения танцев... на моём поверженном теле. А-а-а…
Лифт, наконец, подъехал. Створки его распахнулись, и я рванулся внутрь. Я успел проникнуть в лифт только рукой и ногой...
Меня настигли. Меня схватили
– Нет! Нет! – закричал я от страха и боли.
И проснулся.
Тьфу ты, напасть какая! Сколько можно! Всю жизнь – один единственный сон! Уже, казалось бы, такого положения в жизни достиг, что и самому не верится. Всё имею... почти всё...
А сон – всё тот же! Только в детстве я застревал дверях, а студентом, и после того – в основном, в транспорте. В трамвае застревал, или в троллейбусе. Даже в метро застревал! Как будто я бегу, только успеваю в двери вагона просунуть руку – а тут: «Осторожно, двери закрываются». И меня хватают.
И страх, всё тот же, бьющийся, тёмный, холодный. Ст-раш-ныыы-й...
Да...
Пора было вставать. Сегодня ожидался трудный день. Надо было пораньше прийти в свою контору. Провернуть одно дельце... комбинацию одну.
Конкурирующая фирма… Высоко взлетевшие. Но – не выше меня! Они, вероятно, думали, что сумеют меня «развести». Но я был готов, и готов давно, и предвкушал удачу. Бизнес есть бизнес, что поделаешь.
Мне давно пора было вставать, а я лежал, как парализованный. Я думал о том... Я подумал...
Бог его знает, как такая ерунда могла в голову залезть! Да ещё в такой ответственный день!
Хотя...
Я взглянул на будильник. До его звонка оставалось ещё минут двадцать. Успею?
Что успею, что успею! Нет, это же дурь такая! Это нелепость!
Я не хотел! Или хотел?
Хотел… Я хотел… я очень хотел понять, почему этот сон преследует меня. И... что же там дальше, после того, как «они» меня настигают?
Я решил вернуться. Туда, в сон. Почему-то я был уверен, что это у меня получится. И получится – именно сегодня.
Но сон не шёл ко мне.
Я просто вспомнил. Это было так давно, что уже казалось неправдой.
Яркий солнечный день всплыл в памяти...
Утоптанная дорожка, тенистый сад. Высокий забор. Яблоки! Какие вкусные яблоки были в саду, и как нам хотелось яблок!
Нас было пятеро, и мы перелезли в сад через дыру в заборе. Мы набрали полные пазухи, и уже не в первый раз.
И тут сторож Петрович припустил за нами.
Да, я был последний. Я убегал, и сердце моё так стучало, что я ощущал его и в голове, и в ногах. Во всём теле...
Петрович поймал меня, когда я, как раз, влез в дыру. В дыру, в заборе. Красные яблоки покатились по зелёной траве...
Петрович выволок меня за ухо, провёл по саду, потом вывел в калитку, и повёл по улице, так и держа меня за ухо. Повёл к нашему дому, к родителям. А уж отец мой был на расправу крут. И так же скор, как и крут...
С надеждой поглядывал я по сторонам. Сначала я думал, что пацаны отобьют меня. Потом я думал, что пацаны придут, и скажут моему отцу... что я не виноват, что я – как все...
Но никто не спас меня. А отец взял ремень...
Ой, как больно!
Как стыдно!
Как страшно!
Как обидно!
– А-а-а! – закричал я.
Я проснулся.
Тьфу ты, да Бог знает, что такое! Мне опять снился сон! Я проснулся, но сердце колотилось. Мне казалось, что я кричал, кричал вслух...
Прошло всего семь минут. Будильник не врал. Нет, больше я не хочу. Я не хочу больше видеть этих снов!
Но… до конца? До конца! Мне же надо дойти до конца!
Нет!
Да...
Лифт подошёл, и я успел всунуть внутрь только руку и ногу. «Они» вытащили меня из лифта. Я ослаб, и не сопротивлялся. Уже не страх, а холодный ужас охватил меня. Я вдруг оказался голым. Я видел, как переплетаются вены в моей белой коже...
Они стали рвать меня. Они рвали мою плоть. Руки, ноги, живот, бока.
Они рвали меня на куски. Куски как бы прирастали снова, но их снова рвали, рвали...
Это было больно, страшно, унизительно.
Унизительно потому, что я не знал, где, из какой части моего тела, через секунду вырвут кусок. Я не мог сопротивляться. Прикрыться не мог...
Мучителей своих я не видел, а только чувствовал. Я понял, что если увижу их – мука будет еще большей.
Я кричал. Я хотел проснуться, но не мог. Тогда я стал бить себя по щекам. Там, во сне, я с остервенением бил себя по щекам, чтобы проснуться.
– А-а-а! – кричал я.
Я проснулся.
Сердце колотилось.
Сон был так ясен и так реален, что я посмотрел на свои руки. Мне казалось, что на них должны быть следы... раны...
Следов не было.
Всё, хватит с меня! А что, будильник ещё не звонил?
Боже мой! Снова прошло семь минут! Всё, встаю!
Солнечный свет заливал комнату. Видно было, как пылинки передвигаются в солнечном луче.
Отец бил меня ремнём по заголенному месту, и приговаривал:
– Не кради! Не кради! Не кради!
Потом он делал перерыв, И снова повторял:
– Не кради! И заруби ты её, на чём хочешь: хочешь – на носу, а хочешь – на заднице... заруби ты себе её, эту восьмую заповедь. Не укради! Не обманывай!
Дальше случилось вот что: я сидел в углу, размазывая по щекам сопли и слёзы. Потом встал и вышёл в коридор.
Тут я снова почувствовал погоню, и услышал, как мои ботинки стучат о паркет. Я был взрослым и сильным, но не мог убежать от «них».
Лифт, кнопка.
Нет.
Я повернулся навстречу преследователям. Мне ещё было страшно, и сердце колотилось, но я знал, что мне надо делать.
Я пошёл по коридору назад, навстречу «им», твердя про себя, как заклинание:
– Не укради! Не укради! Не укради!
Страха не было. Была радость, и словно бы колокола звонили надо мной.
Ибо, я был уже не в коридоре, а на вольном просторе, на высокой круче, под бездонным, сияющим небом...
В некоем месте, напоминающем виденную в детстве картину... То есть репродукцию с картины, напечатанную в старом журнале «Огонёк». Эти журналы были свалены на нашем чердаке, и я любил их рассматривать. В детстве.
«Над вечным покоем», кажется. Да, эта картина называлась так: «Над вечным покоем».
Оттуда, из бревенчатого храма, стоящего на высокой круче, разливался по окрестностям, колокольный звон.
Этот звон обнимал меня, и нёс меня над землёю...
– А-а-а... – запел я от счастья.
И проснулся. Звонил будильник.
Примерно через час, «крутой» джип спокойно поворачивал в сторону, противоположную от деловой части города
Хозяин сам сел за руль, отпустив и водителя, и охрану.
Сначала он долго слушал, как разрывается его телефон. Потом он улыбнулся чему-то своему, и отключил его.
Татьяна Шипошина
Окончание повести
«Грустное и непутёвое житие Таньки Ромашкиной»
916-736-04-59
feodossan@mail.ru
ЧАСТЬ 6
Не мешай детству фантазировать, юности
фонтанировать, зрелости упорствовать, а
старости юродствовать.
В. Кротов
Вздохи слышатся и стоны:
«Боже, не оставь меня»
И юродивый поклоны
Бьёт, веригами звеня
Иеромонах Роман (Матюшин)
«Отложим попечение»
ВСТУПЛЕНИЕ
Вот и приступаем мы к последней части нашего повествования. Сейчас, когда я её
начинаю писать, эта часть ещё лежит где-то в пространстве-времени.
Она ещё не написана!
Автор не водит пером по бумаге, а стучит по клавиатуре компьютера. Но это – не главное.
Главное, что даже в голове автора нет ещё всех подробностей окончания повести.
Но!
Когда читатель возьмёт книгу в руки, она ведь уже напечатана будет? Значит, и
написана?
Вот вам и подтверждение того, что всё в мире относительно, включая самое главное:
время.
***
- Та не лякайтеся нашойи Тетяны, - суетилась вторая нищенка. – Она,
найспрвди, божевильна, але…
ГЛАВА 1
Как прекрасны наши славянские языки! Русский, и все языки братья. Украинский,
белорусский, польский, чешский, словацкий, сербский…
Сколько смысла вложено в каждое слово!
Божевильна…
Божевольная – значит, сошедшая с ума. Збожеволила – сошла с ума.
Как это перевести?
Да как хотите… Может, воля Божия исполнена, таким вот образом, для данной,
конкретной души.
Может быть…
С того самого дня, как Танька ушла из своей «дворницкой» квартиры, ходила она от
церкви к церкви. Из города в город, из села в село. Где давали ей приют в какой-нибудь
каморке, где разрешали пожить день, где – неделю. Передвигалась Танька, в основном,
пешком, а меж городами-деревнями ездила в электричке, набрав мелочи на билет.
В электричке Танька садилась куда-нибудь в уголок, чтоб не запачкать пассажиров, и,
вообще, не пугать их своим видом.
Потому, что только ленивый не останавливал её возгласом:
- Куда прёшь, грязная старуха!
И зимой, и летом ходила Танька в тапочках, напоминавших домашние, на босу ногу.
И зимой, и летом на голове у Таньки было два платка – нижний, повязанный назад, и
второй, накинутый сверху.
Уже давно она не была рыжей. Всю рыжину съела седина.
Только глаза…
Глаза, окружённые сетью морщин, оставались такими же ясно-зелёными, как в детстве.
И если кто-то, где-то, и «посылал» эту идущую или едущую бабку, то только до тех пор,
пока не ловил своими глазами взгляда её удивительных зелёных глаз.
Даже самый ярый ругатель притормаживал. А некоторые даже лепетали:
- Извините…
Иногда губы Танькины шевелились, иногда – слёзы текли по щекам. Но билет на
электричку она старалась покупать всегда.
Труднее стало ей, когда на больших станциях турникеты появились. Пришлось эту науку
осваивать – куда билет вставлять, куда совать-то его, этот билет…
Видимо, в конце времён такие автоматические турникеты, как сейчас ставят на
железнодорожных вокзалах, поставят повсюду.
Не имея надписи-микрочипа во лбу, или в правой реке, никто из нас не сможет ни
воспользоваться электричкой, ни купить продуктов в супермаркете, ни просто жить в своей
квартире.
Но пока ещё, слава Богу, мы передвигаемся, покупаем и едим.
ГЛАВА 2
Только Бог знает пути божевольного.
Только сам безумный знает, куда ведёт его Господь. «Боже, Ты знаешь безумие мое, и
грехи мои не сокрыты от тебя» (Пс. 68.6)
Если это большой город – значит, будет большой город. Если малый – значит, малый.
Деревня – так деревня, столица – так столица.
Говорят, похожую на Таньку нищенку видели в столице.
Некоторое время сидела она около большого храма. Правда, местная нищая братия
сначала не хотела, принимать её. Ведь это тайна великая: сколько в столице нищим
подают.
Делиться – никто не хочет. Ни те, кого называют олигархами, ни те, кто сидит в обносках,
но на хлебном месте.
А Танька…
В общем, в храме том служили три священника. Между прочим, это тоже тайна великая,
какая у некоторых священников в столице зарплата.
Вот Танька к одному из священников прикопалась. Как только он мимо проходит, она, как
бы невзначай, говорит:
- Слезь с БМВ! Слезь с БМВ!
Ему ли говорит, не ему… не понятно.
- Слезь!
Однажды священник не выдержал, остановился против Таньки, и спросил:
- А если не слезу?
- Лучше – слезь. Сгоришь… и…
- Это ты про что? Про ад?
- «Пойди, всё, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на
небесах…» (От Марка 10:17-22)
Батюшка хмыкнул.
- Да вы не слушайте её, батюшка! – поспешил разрулить ситуацию сосед-нищий. – Она
сумасшедшая!
- Оно и видно, - сказал священник. – Разрешают вам тут сидеть, так сидите тихо.
Когда священник отошёл, сосед-нищий, исполняющий должность главного, уж не знаю,
как сказать, кроме как «смотрящего», накинулся на Таньку:
- Молчи, дура! Из-за тебя нас всех отсюда могут попросить! И вообще! Откуда ты тут
взялась, умная такая! Иди вон!
- «Горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение" (Лк.6:24), - ответила Танька. –
Огонь! Горит кругом огонь адский! Мир в огне…
- Да ну тебя! Надоела!
Нет, не поднялась рука «смотрящего, чтоб Таньку в тот раз выгнать. А на следующий
день она снова начала. Идёт батюшка мимо, а она креститься, и причитает:
- "Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего!», "Избави мя от кровей, Боже, Боже
спасения моего!», "Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего!» …
Сто раз повторила!
Да громко так – глухой услышит!
И вслед батюшке прокричала:
- Слезь!
Обернулся священник столичный, хотел было сказать что-то, да вдруг как наткнётся на
Танькин взгляд!
Ничего не сказал.
Только через несколько минут вышла охрана, и потихоньку всех нищих оттеснила с
церковных ступеней.
«Смотрящий» матерился, да и остальная нищая братия в выражениях не стеснялась. А
Танька перекрестилась на купола, поклонилась им земно, и похромала себе, Бог знает,
куда.
Уходила Танька так же неожиданно, как и приходила. Как только народ за её спиной
начинал перешёптываться и говорить, что, мол, Танька тому-то и тому-то будущее
предсказала, или от болезни кого-то отмолила…
Как только такие разговоры начинались – уходила.
А ещё, бывало, уходила после того, как люди – те, с кем она пыталась поговорить, её не
слышали.
Раз попытается, два – и уходит.
Хоть нога у неё и хромая, но уходит так быстро и так неожиданно, что никто и не поймёт,
куда.
Вот и в этот раз – встала, и пошла.
И всё.
А через пару дней священник этот разогнал ночью свой БМВ, и на большой скорости с
управлением не справился. Вынесло его на автобусную остановку, и сбил он несколько
человек.
Двоих – насмерть.
А вот был он пьяным, или не был? Адвокат его утверждает, что не был. Свидетели – что
был.
Только нужен ли священнику иной адвокат, кроме Бога?
Можно было бы об этом у Таньки спросить, да только ушла она от этого храма.
ГЛАВА 3
Сидит под храмом нищая старуха. Не смотрит, что ей подают. Не смотрит, кто подаёт, не
смотрит, сколько. Сидит, плачет. Слёзы по морщинистым щекам текут.
О чём плачешь, бабка?
О том, что на старости лет одна осталась? О том, что негде тебе отдохнуть, негде тебе
главы преклонить?
О том, что не знаешь, будет ли у тебя вечером еда, будет ли крыша над головой?
Или нет? Не об этом?
О чём же тогда?
- Бабушка, а чего вы плачете?
Детские глаза чисты. В ладошке зажат пятак, вложенный мамой: «Поди, подай, кому
хочешь!»
- Плачу, деточка, плачу. «Мир во зле лежит», вот и плачу.
- Бабушка, а я? Я – во зле?
- Храни тебя Господь, малыш. Храни тебя Господь, Сашенька.
- А… а вы откуда знаете, как меня зовут?
- Саша! Ты что там застрял? – это уже зовёт малыша мама.
- Сейчас! Бабушка, а…
- Трудной будет твоя жизнь, Сашенька. Военным будешь! Придётся тебе повоевать, и
раны принять. Только Господа не забывай – жив останешься. Запомнил?
- Да…
- Иди с Богом, иди, чай, мама заждалась тебя… Маму береги, не огорчай…
Мальчик отрывается от приникающего в душу взгляда зелёных глаз, и бежит к маме. А
нищенка продолжает тихо говорить:
- Короток век мамы твоей…
Плачет нищенка, плачет…
- Танька! Кончай слёзы лить!
«Товарищам» по паперти вроде даже и неловко, что Танька плачет.
- Слезами горю не поможешь! О чём плачешь?
Вопрос сопровождает недвусмысленный пинок Таньке под бок.
- Хватит!
Танька с трудом поднимает глаза. Как будто только что находилась она не здесь, ни на
этих храмовых ступенях, а в иных мирах, для обозрения смертным недоступных.
- О чём плачешь-то?
Вопрос, скорее, риторический. Рассчитан на то, чтоб над Танькой посмеяться. Ну, и
согреться, размяться – заодно.
- О России…
- Вот это – да! Больше плакать, что ли, не о чем?
- О России – пусть Государственная Дума плачет! - вступает в разговор другой сосед-
коллега.
- Пусть президент в Кремле порыдает! – вступает третий.
В храме служба идёт. Все, кто туда шёл – прошли уже. Милостыню подали. Обратно
народ двинется через час-полтора. Самое время – о политике поговорить. О политике – у
нас на всех уровнях дебаты идут.
На всех. От – и до.
- И что ты там наплакала? – интересуется Танькина соседка. – Что будет с нами? Ну, с
Россией нашей?
Что-то такое соседка чувствует. Поняла, что не всё так просто, с этой сумасшедшей
старухой.
- С Россией, спрашиваешь… С Россией то будет, что России не будет, - отвечает Танька.
- Что, совсем?
- Нет… не совсем… А сколько России останется, зависит от того, сколько ты молиться
будешь.
- Я?
- Ты!
- Сумасшедшая!
- «Блажен, кому отпущены беззакония, и чьи грехи покрыты!» (Пс. 31, 1-2). Молись, чтоб
России греха Господь не вменил …
- Больше некому, что ли, молиться?
- Твоей молитвы не хватает… лично твоей… Под церковью сидишь, а когда в последний
раз молилась? В Бога-то веруешь, или так?
Зелёные глаза прожигают насквозь. По спине соседки мурашки побежали.
Отворачивается соседка:
- Веруешь, не веруешь! Много берёшь на себя, Танька! Ты – кто такая? Сидишь тут, слёзы
крокодиловы льёшь! Вон, батюшки пусть молятся! Они за это зарплату получают!
Отворачиваются от Таньки «товарищи» по несчастью. Сумасшедшая! Что с неё взять…
А Танька сидит, и плачет. Не уходит. Видно, не пришла ещё пора этот храм покидать. Да и
праздник завтра – Вербное Воскресенье.
Комментариев нет:
Отправить комментарий