Шматок украинского сала
1.
Что ж, зимы у нас широкие, озорные. Где-нибудь в конце января в голову вполне могут прийти такие строки: "Наверно, зима никогда не пройдет, наверное, снег никогда не растает..." В эту пору полезно вспомнить что-нибудь весеннее. Я, например, люблю вспоминать месяц март. Не вообще, а определенный, Шевченковский март.
Короче, в той, советской, жизни, стараниями одного скрупулезного писателя и знатока Шевченко (по инициалам Л. Н. Г.) проходили в первые дни весны празднования в память о пребывании у нас Тараса Григорьевича. Случалось это ежегодно, иной раз скромно - две-три встречи с читателями в библиотеках, а в даты более или менее круглые - довольно-таки громко и торжественно. Март, который мне помнится, был именно таким. Из братской Украины к нам приехал целый десант: два письменника, профессор Института имени Шевченко, две музейные работницы - мрачноватые чернявые девушки, говорившие с нами исключительно на "мове", и даже два дизайнера, пожелавшие посмотреть наши музейные экспозиции, посвященные Кобзарю, а заодно прикинуть - не сгодится ли орская яшма (о которую, как выразился письменник и поэт из Одессы Мыкола Карп, "кровавил свои босы ноженьки наш Тарасу") для оформления шевченковского музея в Киеве.
Член Одесского отделения Союза писателей Мыкола Карп вообще любил, говоря о Шевченко, потрясать и себя, и нас иногда чересчур сильными образами. Он тоже разговаривал с нами по-украински, однако одесская его "мова" постоянно критиковалась чернявыми музейными дивчинами. Они, как пояснил нам добродушный киевлянин Петр Засенко (тоже поэт), были с Западной Украины и чистоту "мовы" блюли строже девичьей чести.
С общением у нас было даже весело. Гости обращались к нам на "мове", мы к ним - на русском, и переводчик нам не потребовался ни разу. Правда, в Орске кто-то из гостей предложил прогуляться до гостиницы:
- Пидемо пишки! - сказал он, и смешливый наш стихотворец Г. Ф. рассмеялся.
- Ну ще ж вы змеетесь? То ж мова! - обиделся профессор-шевченковед.
Но его успокоил замечательный Петр Засенко, напомнив, как веселят их иные "москальские" фразы. Был рассказан тут же анекдот "а як по-москальски пыво?", который рассмешил даже суровых музейных дивчин. Вообще, смешного хватало. Мыкола Карп, например, не только перевирал "ридну мову", но и забывал ее после второй рюмки, а возлияния были ежевечерними, и каждый вечер Мыкола переходил на русский, и музейщицы дергали его за рукав и шипели:
- Кажи на мове! Кажи на мове!
Впрочем, "кажу" заранее: они были очень славные девушки. Ну любили родную речь, ну что ж. Дай Бог всякому...
2.
Центр праздника предполагался, естественно, в Орске, и по просьбе наших гостей повезли нас туда автомобильной дорогой приблизительно тем путем, которым проследовал в орскую крепость Тарас Григорьевич. Наш фургон чувствительно продувался, но и мы, и гости были плотно одеты, а главное - яркое солнце, сияющие весенние снега, бирюзовое небо веселили и грели душу. Мартовская дорога с темно-лиловыми колеями ныряла вдруг в глубоком снегу пробитое ущелье, из которого видно было, что зима еще сильна, вновь выносила на взгорок, где по асфальту змеилась поземка, а в машине сразу становилось прохладнее, но мы не мерзли. Нас в этом тряском "уазике" согревал Тарас Григорьевич. В его судьбе главное обстоятельство - это то, что он поэт. России он дорог не меньше, чем Украине. Его судьба горька, и в наши степи он не в турпоездку прибыл. Но нам не стыдно было перед гостями за наших предков-оренбуржцев. Они насколько возможно облегчили участь опального поэта, помогли не угаснуть его творческому горению.
Где-то на третьем часу пути мы остановились у родника - у криницы. Хрустальная вода пробила кружевной лед и смело текла, не желая замерзать.
- А може тут наш Тарасу, з цей криницы... у кандалах... во-оду пы-ил! - со слезами провозгласил Мыкола, поднимая рюмку "Столичной". Мы выпили. Но честный Петр Засенко сказал:
- Та не було на Тарасе кандалов! Вин був солдат, а не арестант.
Мыкола, перестав жевать сало, возразил:
- Н-ну... ще то ж було! Може, сапоги жали...
Тут же он предложил назвать крыницу тарасовыим именем и утвердить над ней хотя бы мемориальную доску. Где-то за Медногорском он уже и дорогу нашу переименовал Шевченковским шляхом. А, увидев в лощине, в которую спускался наш фургон, красивую усадьбу процветающего, по-видимому, хозяйства, и его пожелал назвать именем Шевченко. Тут его, однако, разочаровали: совхоз, растивший в парниках огурцы, помидоры и всякую зелень для сталеваров Новотроицка, уже назывался именем Кобзаря и даже имел во дворике перед конторой памятник поэту.
В совхозе у нас была первая остановка. Нас обогрели после дороги чаем и с пылу с жару беляшами, встреча с овощеводами прошла на одном дыхании. Выходит, любили тогда поэзию! И нашим, и украинским стихам аплодировали так, как нынче, пожалуй, чествуют лишь юмористов. Под занавес разошлись и наши музейные дивчины, и запели, довольно звучно и стройно, про чернявого Иванко. Им тут же стали подпевать из зала. Кончив петь, они удивленно спросили:
- Так вы мову разумиете?
- А як же! - гаркнул зал, в котором на треть сидели обрусевшие оренбургские наши хохлы.
После хлебосольного ужина с пельменями из трех мяс, домашними соленьями, копченостями и прочим, нас, наконец, отпустили в Орск, вручив на память по килограмму свежих огурцов. В те времена даже на Украине огурцы зимой были дефицитом, и Мыкола Карп обрадовался им как дитя.
- Жинка моя дюже огирки любит!
Он и не подозревал еще, что это первые подношения. Подарков и сувениров будет еще довольно! А Мыкола, как выяснилось, очень их любил и задачу поставил: все, что подарят, - довезти до Одессы, где был литературный музей, для которого необходимы они были, как экспонаты.
3.
В Орск мы прибыли к полуночи. И когда помогали братьям письменникам и музейным дивчинам устраиваться по номерам, то удивились, как странно тяжелы их чемоданы. Разъяснилось все утром, когда мы собрались позавтракать вместе домашними припасами. Оказывается, письменники наши собирались к нам, как в голодный край, и каждый вез с собой запас сала, колбас и шанег в таком количестве, чтобы хватило себе и возможным спутникам недели на две. Отчасти они действовали так по инструкции, данной им нашим скрупулезным знатоком Шевченко, Л. Н. Г. Поскольку и мы с собой кое-что прихватили, а после вчерашнего ужина налегали больше на чай, то облегчить чемоданы гостей шансов было немного.
В Орске мы выступали в библиотеках, школах, на заводах. Очень запомнилась поездка на никелевый завод. Страшны его цехи, особенно те, где выплавляют гранулированный никель. Отсветы огня, чад, грохот - рукотворный ад! Но Мыколу все очень вдохновило. Он поклялся, что напишет поэму о том, как на земле, по которой ходил Тарасу, плавят теперь никель для танковой брони. Наш проводник по заводу, парторг, тоже, к слову, украинец, разрешил Мыколе набрать сколько угодно гранул для Одесского музея, но предупредил, что впереди цех, в котором путем электролиза производят самый чистый, самый дорогой никель - "три девятки", килограмм которого стоит аж сорок рублей! Пластины электролизного никеля сияли, как натертое серебро. Чтобы упаковать эти пластины, с них обрезают фаски. Эти-то обрезки (которые вообще-то поступают в переплавку) и разрешили набрать слегка ожидовевшему Мыколе. Он стал набирать обрезки подлиннее, пошире, а они оказались острыми, как бритва, и тут же прорезали ему карманы дорогого драпового пальто, что еще хуже - в кровь поранили пальцы. Пришлось вести Мыколу в медпункт, а никелевые обрезки хорошенько завернуть.
Никеля он вынес с завода килограмма полтора-два и был счастлив, что увезет его в Одессу. И я уверен, что поэт Мыкола Карп был совершенно бескорыстен: сверкающий никель покорил его. Возможно, он задумал отлить из него статую Кобзаря? Во всяком случае, скупок цветного металла тогда и духу не было.
После посещения завода мы с Мыколой выступали в ПТУ. И там опять случился небольшой казус с "мовой". Он рассказывал ребятам о своем детстве, о работе. О том, что печатается в Одессе в детском журнале, который называется совершенно непереводимым на русский язык словом "Усмишки".
- Переводят словом "усмешки" - а это неправильно! Тут другой смысл! - жаловался Мыкола Карп. Но тут бойкий парнишка, тянувший все это время руку, самовольно встал и отчетливо сказал:
- Надо перевести - "Смешинки"!
Мыкола открыл рот, помолчал и признался:
- Га! А це добре!
И больше о непереводимости украинских слов не заговаривал.
После выступления в разных точках города нас накормили царским обедом в потайной столовой горисполкома, куда проникать нужно было через дверку с очень высоким порогом и низкой притолокой, предусмотрительно прикрытой мягким валиком. А вечером, только было гости расположились закатить нам пир с хохлацкими деликатесами, как подъехали хозяева и безжалостно увезли всех в ресторан на торжественный ужин, где среди прочих яств очень уж выделялись цыплята-табака - страшно вкусные, но такие огромные, что съесть одного целиком не смог никто из нас. Милейший Петр Засенко, изобразив грусть, сказал мне:
- Вот, Володю, в лихую годину мы этих цыплят вспомним...
4.
Прощальный вечер для нас гости смогли организовать лишь в гостинице "Оренбург". Они увозили кучу книг, сувениров, наши пуховые платки. Особо нагружен был, конечно, Мыкола Карп. Кроме лишь на четверть освободившегося от домашней снеди чемодана, кроме подарков, он увозил еще подвядшие "огирки", пару килограммов никеля, с полпуда необработанной орской яшмы.
- Вот напрасно ты с нами на ОХМК не съездил, - подначивал его Петр Засенко, - Там бы тебе пару болванок белого чугуна подарили...
Но Мыкола и без чугуна был доволен.
Этот прощальный вечер был и долгим, и сердечным. Музейные дивчины добыли на рынке настоящего творогу и сотворили в гостиничных условиях настоящие хохляцкие галушки. Они преодолели даже такую трудность, как отсутствие в гостинице дуршлага, воспользовавшись полотенцем... Мы пили горилку, закусывали копченостями, пели русские и украинские песни. Но когда запевали наши музейные дивчины, все замолкали - так серьезно и здорово у них получалось. За каких-то три дня мы сдружились и не то, чтобы поняли, а еще раз осознали, что мы - дети одной матери, что вместе нам хорошо, и "мова" нам не чужая, и русский язык для хохла внятен и полон смысла. Вдруг поднялся Петр Засенко и, лукаво на меня поглядывая, сказал:
- Когда я уезжал из Киева, жена вручила мне, помимо прочего, шматок сала и сказала: "Петро! Там в России с харчами туго, настоящего сала нема. Вот встретишь там самого худенького письменника, подари ему от нас..." Мы тут посовещались, и решили, что самый худенький письменник - это ты, Володю! Это настоящее наше сало. Жинка моя дюже гарно его выбирает.
Под смех и восклицание и, однако, стоя, мне вручили опрятно упакованный кусок сала граммов на восемьсот. Это и смешно было, и торжественно. У Мыколы, к примеру, вид был такой, словно меня наградили неким украинским орденом.
Мы, конечно, обменялись адресами и сборничками, но течет вода из криницы, ковыляет старик-время. Давным-давно съедено восхитительное сало с Киевского базара, переписка с украинскими письменниками заглохла, Шевченковские марты перестали отмечать. А самое горькое, ридна Украйна стала чужой страной, и кучка мерзавцев настойчиво проращивает неприязнь и вражду между нашими народами.
Скоро придет март. Но письменники наши не приедут. Чем они там заняты? Поют американский гимн, приложив руку к сердцу? Крепят незалежность?
А все-таки как это трогательно, что когда-то в столице более свободной и счастливой, чем ныне, Украины жена украинского письменника озаботилась вдруг и решила подкормить самого худенького письменника из тех мест, где горевал в ссылке их Тарасу. Ей-богу, трогательно. Неужто ничего подобного больше не повторится?
1.
Что ж, зимы у нас широкие, озорные. Где-нибудь в конце января в голову вполне могут прийти такие строки: "Наверно, зима никогда не пройдет, наверное, снег никогда не растает..." В эту пору полезно вспомнить что-нибудь весеннее. Я, например, люблю вспоминать месяц март. Не вообще, а определенный, Шевченковский март.
Короче, в той, советской, жизни, стараниями одного скрупулезного писателя и знатока Шевченко (по инициалам Л. Н. Г.) проходили в первые дни весны празднования в память о пребывании у нас Тараса Григорьевича. Случалось это ежегодно, иной раз скромно - две-три встречи с читателями в библиотеках, а в даты более или менее круглые - довольно-таки громко и торжественно. Март, который мне помнится, был именно таким. Из братской Украины к нам приехал целый десант: два письменника, профессор Института имени Шевченко, две музейные работницы - мрачноватые чернявые девушки, говорившие с нами исключительно на "мове", и даже два дизайнера, пожелавшие посмотреть наши музейные экспозиции, посвященные Кобзарю, а заодно прикинуть - не сгодится ли орская яшма (о которую, как выразился письменник и поэт из Одессы Мыкола Карп, "кровавил свои босы ноженьки наш Тарасу") для оформления шевченковского музея в Киеве.
Член Одесского отделения Союза писателей Мыкола Карп вообще любил, говоря о Шевченко, потрясать и себя, и нас иногда чересчур сильными образами. Он тоже разговаривал с нами по-украински, однако одесская его "мова" постоянно критиковалась чернявыми музейными дивчинами. Они, как пояснил нам добродушный киевлянин Петр Засенко (тоже поэт), были с Западной Украины и чистоту "мовы" блюли строже девичьей чести.
С общением у нас было даже весело. Гости обращались к нам на "мове", мы к ним - на русском, и переводчик нам не потребовался ни разу. Правда, в Орске кто-то из гостей предложил прогуляться до гостиницы:
- Пидемо пишки! - сказал он, и смешливый наш стихотворец Г. Ф. рассмеялся.
- Ну ще ж вы змеетесь? То ж мова! - обиделся профессор-шевченковед.
Но его успокоил замечательный Петр Засенко, напомнив, как веселят их иные "москальские" фразы. Был рассказан тут же анекдот "а як по-москальски пыво?", который рассмешил даже суровых музейных дивчин. Вообще, смешного хватало. Мыкола Карп, например, не только перевирал "ридну мову", но и забывал ее после второй рюмки, а возлияния были ежевечерними, и каждый вечер Мыкола переходил на русский, и музейщицы дергали его за рукав и шипели:
- Кажи на мове! Кажи на мове!
Впрочем, "кажу" заранее: они были очень славные девушки. Ну любили родную речь, ну что ж. Дай Бог всякому...
2.
Центр праздника предполагался, естественно, в Орске, и по просьбе наших гостей повезли нас туда автомобильной дорогой приблизительно тем путем, которым проследовал в орскую крепость Тарас Григорьевич. Наш фургон чувствительно продувался, но и мы, и гости были плотно одеты, а главное - яркое солнце, сияющие весенние снега, бирюзовое небо веселили и грели душу. Мартовская дорога с темно-лиловыми колеями ныряла вдруг в глубоком снегу пробитое ущелье, из которого видно было, что зима еще сильна, вновь выносила на взгорок, где по асфальту змеилась поземка, а в машине сразу становилось прохладнее, но мы не мерзли. Нас в этом тряском "уазике" согревал Тарас Григорьевич. В его судьбе главное обстоятельство - это то, что он поэт. России он дорог не меньше, чем Украине. Его судьба горька, и в наши степи он не в турпоездку прибыл. Но нам не стыдно было перед гостями за наших предков-оренбуржцев. Они насколько возможно облегчили участь опального поэта, помогли не угаснуть его творческому горению.
Где-то на третьем часу пути мы остановились у родника - у криницы. Хрустальная вода пробила кружевной лед и смело текла, не желая замерзать.
- А може тут наш Тарасу, з цей криницы... у кандалах... во-оду пы-ил! - со слезами провозгласил Мыкола, поднимая рюмку "Столичной". Мы выпили. Но честный Петр Засенко сказал:
- Та не було на Тарасе кандалов! Вин був солдат, а не арестант.
Мыкола, перестав жевать сало, возразил:
- Н-ну... ще то ж було! Може, сапоги жали...
Тут же он предложил назвать крыницу тарасовыим именем и утвердить над ней хотя бы мемориальную доску. Где-то за Медногорском он уже и дорогу нашу переименовал Шевченковским шляхом. А, увидев в лощине, в которую спускался наш фургон, красивую усадьбу процветающего, по-видимому, хозяйства, и его пожелал назвать именем Шевченко. Тут его, однако, разочаровали: совхоз, растивший в парниках огурцы, помидоры и всякую зелень для сталеваров Новотроицка, уже назывался именем Кобзаря и даже имел во дворике перед конторой памятник поэту.
В совхозе у нас была первая остановка. Нас обогрели после дороги чаем и с пылу с жару беляшами, встреча с овощеводами прошла на одном дыхании. Выходит, любили тогда поэзию! И нашим, и украинским стихам аплодировали так, как нынче, пожалуй, чествуют лишь юмористов. Под занавес разошлись и наши музейные дивчины, и запели, довольно звучно и стройно, про чернявого Иванко. Им тут же стали подпевать из зала. Кончив петь, они удивленно спросили:
- Так вы мову разумиете?
- А як же! - гаркнул зал, в котором на треть сидели обрусевшие оренбургские наши хохлы.
После хлебосольного ужина с пельменями из трех мяс, домашними соленьями, копченостями и прочим, нас, наконец, отпустили в Орск, вручив на память по килограмму свежих огурцов. В те времена даже на Украине огурцы зимой были дефицитом, и Мыкола Карп обрадовался им как дитя.
- Жинка моя дюже огирки любит!
Он и не подозревал еще, что это первые подношения. Подарков и сувениров будет еще довольно! А Мыкола, как выяснилось, очень их любил и задачу поставил: все, что подарят, - довезти до Одессы, где был литературный музей, для которого необходимы они были, как экспонаты.
3.
В Орск мы прибыли к полуночи. И когда помогали братьям письменникам и музейным дивчинам устраиваться по номерам, то удивились, как странно тяжелы их чемоданы. Разъяснилось все утром, когда мы собрались позавтракать вместе домашними припасами. Оказывается, письменники наши собирались к нам, как в голодный край, и каждый вез с собой запас сала, колбас и шанег в таком количестве, чтобы хватило себе и возможным спутникам недели на две. Отчасти они действовали так по инструкции, данной им нашим скрупулезным знатоком Шевченко, Л. Н. Г. Поскольку и мы с собой кое-что прихватили, а после вчерашнего ужина налегали больше на чай, то облегчить чемоданы гостей шансов было немного.
В Орске мы выступали в библиотеках, школах, на заводах. Очень запомнилась поездка на никелевый завод. Страшны его цехи, особенно те, где выплавляют гранулированный никель. Отсветы огня, чад, грохот - рукотворный ад! Но Мыколу все очень вдохновило. Он поклялся, что напишет поэму о том, как на земле, по которой ходил Тарасу, плавят теперь никель для танковой брони. Наш проводник по заводу, парторг, тоже, к слову, украинец, разрешил Мыколе набрать сколько угодно гранул для Одесского музея, но предупредил, что впереди цех, в котором путем электролиза производят самый чистый, самый дорогой никель - "три девятки", килограмм которого стоит аж сорок рублей! Пластины электролизного никеля сияли, как натертое серебро. Чтобы упаковать эти пластины, с них обрезают фаски. Эти-то обрезки (которые вообще-то поступают в переплавку) и разрешили набрать слегка ожидовевшему Мыколе. Он стал набирать обрезки подлиннее, пошире, а они оказались острыми, как бритва, и тут же прорезали ему карманы дорогого драпового пальто, что еще хуже - в кровь поранили пальцы. Пришлось вести Мыколу в медпункт, а никелевые обрезки хорошенько завернуть.
Никеля он вынес с завода килограмма полтора-два и был счастлив, что увезет его в Одессу. И я уверен, что поэт Мыкола Карп был совершенно бескорыстен: сверкающий никель покорил его. Возможно, он задумал отлить из него статую Кобзаря? Во всяком случае, скупок цветного металла тогда и духу не было.
После посещения завода мы с Мыколой выступали в ПТУ. И там опять случился небольшой казус с "мовой". Он рассказывал ребятам о своем детстве, о работе. О том, что печатается в Одессе в детском журнале, который называется совершенно непереводимым на русский язык словом "Усмишки".
- Переводят словом "усмешки" - а это неправильно! Тут другой смысл! - жаловался Мыкола Карп. Но тут бойкий парнишка, тянувший все это время руку, самовольно встал и отчетливо сказал:
- Надо перевести - "Смешинки"!
Мыкола открыл рот, помолчал и признался:
- Га! А це добре!
И больше о непереводимости украинских слов не заговаривал.
После выступления в разных точках города нас накормили царским обедом в потайной столовой горисполкома, куда проникать нужно было через дверку с очень высоким порогом и низкой притолокой, предусмотрительно прикрытой мягким валиком. А вечером, только было гости расположились закатить нам пир с хохлацкими деликатесами, как подъехали хозяева и безжалостно увезли всех в ресторан на торжественный ужин, где среди прочих яств очень уж выделялись цыплята-табака - страшно вкусные, но такие огромные, что съесть одного целиком не смог никто из нас. Милейший Петр Засенко, изобразив грусть, сказал мне:
- Вот, Володю, в лихую годину мы этих цыплят вспомним...
4.
Прощальный вечер для нас гости смогли организовать лишь в гостинице "Оренбург". Они увозили кучу книг, сувениров, наши пуховые платки. Особо нагружен был, конечно, Мыкола Карп. Кроме лишь на четверть освободившегося от домашней снеди чемодана, кроме подарков, он увозил еще подвядшие "огирки", пару килограммов никеля, с полпуда необработанной орской яшмы.
- Вот напрасно ты с нами на ОХМК не съездил, - подначивал его Петр Засенко, - Там бы тебе пару болванок белого чугуна подарили...
Но Мыкола и без чугуна был доволен.
Этот прощальный вечер был и долгим, и сердечным. Музейные дивчины добыли на рынке настоящего творогу и сотворили в гостиничных условиях настоящие хохляцкие галушки. Они преодолели даже такую трудность, как отсутствие в гостинице дуршлага, воспользовавшись полотенцем... Мы пили горилку, закусывали копченостями, пели русские и украинские песни. Но когда запевали наши музейные дивчины, все замолкали - так серьезно и здорово у них получалось. За каких-то три дня мы сдружились и не то, чтобы поняли, а еще раз осознали, что мы - дети одной матери, что вместе нам хорошо, и "мова" нам не чужая, и русский язык для хохла внятен и полон смысла. Вдруг поднялся Петр Засенко и, лукаво на меня поглядывая, сказал:
- Когда я уезжал из Киева, жена вручила мне, помимо прочего, шматок сала и сказала: "Петро! Там в России с харчами туго, настоящего сала нема. Вот встретишь там самого худенького письменника, подари ему от нас..." Мы тут посовещались, и решили, что самый худенький письменник - это ты, Володю! Это настоящее наше сало. Жинка моя дюже гарно его выбирает.
Под смех и восклицание и, однако, стоя, мне вручили опрятно упакованный кусок сала граммов на восемьсот. Это и смешно было, и торжественно. У Мыколы, к примеру, вид был такой, словно меня наградили неким украинским орденом.
Мы, конечно, обменялись адресами и сборничками, но течет вода из криницы, ковыляет старик-время. Давным-давно съедено восхитительное сало с Киевского базара, переписка с украинскими письменниками заглохла, Шевченковские марты перестали отмечать. А самое горькое, ридна Украйна стала чужой страной, и кучка мерзавцев настойчиво проращивает неприязнь и вражду между нашими народами.
Скоро придет март. Но письменники наши не приедут. Чем они там заняты? Поют американский гимн, приложив руку к сердцу? Крепят незалежность?
А все-таки как это трогательно, что когда-то в столице более свободной и счастливой, чем ныне, Украины жена украинского письменника озаботилась вдруг и решила подкормить самого худенького письменника из тех мест, где горевал в ссылке их Тарасу. Ей-богу, трогательно. Неужто ничего подобного больше не повторится?
Комментариев нет:
Отправить комментарий