Я люблю тебя, мама
Май. Ночь. Жарко. Я лежу в постели с закрытыми глазами и слушаю, как тикает будильник. Тик-так, тик-так... Иногда мне кажется, что будильник перестаёт идти – тиканье исчезает и комната наполняется другими звуками – хлопают чьи-то большие крылья, я слышу далёкий голос, похожий на мамин.
– В следующую десятидневку я обязательно приеду, – говорит мамин голос. – Лиза, ты делаешь домашнее задание?.. Лиза... Лиза!..
Я просыпаюсь, открываю глаза и смотрю вверх, на потолок, на едва заметную трещину в штукатурке. Трещина большая и извилистая. Она напоминает букву «С». Трещина идёт через всю комнату – от входной двери к столу у окна, за которым сейчас сидит моя подружка Машка и что-то пишет при мутном свете настольной лампы.
Нам с Машкой по двенадцать лет. Мы живём в спортивном пансионе под Москвой уже два месяца. Мы подаём надежды. Вернее, Машка подаёт надежды, а я нет. Утром подъём – воспитатель Ирина Петровна входит в комнату, включает свет и сдёргивает с нас одеяла. Свет такой резкий и беспощадный, что от него хочется зарыться с головой в подушку и снова спать. Потом пробежка, завтрак, занятия в школе, и теннис, теннис, теннис... Тренер, Антон Антонович, Антошка, вырывает из моих рук ракетку и стучит ею по моей голове. Голова как мяч пружинит от ударов ракетки.
– Иди в душ, дура, – говорит тренер, – я тебя больше видеть не могу!
Я иду в душ.
Я люблю эти минуты. Я стою под струёй горячей воды, не закрывая глаз, чтобы не пропустить, когда в душевую войдёт Антошка. Антошка любит иногда пройти в корпус через женскую душевую. «Девочки, я не смотрю, не смотрю..». Девочки визжат и прикрываются полотенцами. Я стою под струёй горячей воды – вода барабанит по голове, стекает тёплыми струйками по лицу, забирается в нос и уши, дальше вниз – по плечам и груди, нежным струящимся одеялом укутывает меня, убаюкивает волшебным водяным шёпотом, словно мама, которая забежала перед сном в твою комнату и...
– Лиз, а как пишется слово «паломничество»? Через «о» или через «а»?
Я просыпаюсь, сажусь в кровати и смотрю на Машку. У Машки короткая стрижка, один глаз голубой, а другой карий. Машка грызёт ручку и раскачивается на стуле.
– Не знаю. Не приставай, – говорю я. – Ты готова?
– Я записку пишу, – говорит Машка, – пусть нас не ищут.
Я достаю из-под кровати рюкзак. В нём мыло, зубная щётка, смена белья, компас, автомобильный атлас Московской области, два бутерброда с котлетой, вода в пластиковой бутылке и плюшевый тигрёнок с оторванным хвостом. Тигрёнка подарила мне мама. Я смотрю на тигрёнка, целую его и оставляю на кровати.
– Пора, – говорю я Машке. – Пошли.
Машка вздыхает, берёт свою сумку, и мы идём в Иерусалим.
В Иерусалим придумала идти Машка. Она прочитала книжку про Бога. Я книжку про Бога не читала – я вообще читать не люблю. Но Машка сказала, что если пешком дойти до Иерусалима, то Бог выполнит одно желание.
***
Мы второй час на земляном корте отрабатываем подачу. Мяч в левой руке, бросок – мяч летит вверх, прыжок – ракетка как продолжение руки, удар всем плечом, всем телом – мяч со свистом летит в стену, подпрыгивая, возвращается назад.
– Только одно желание? – спрашиваю я.
– Тебе мало? – спрашивает Машка.
Удар – мяч летит в стену.
Почему мало? Мне хватит.
***
Свет в комнате погашен – мы осторожно, стараясь не шуметь, обуваемся. Машка приоткрывает дверь, выглядывает в коридор.
– Никого нет, – говорит она шёпотом.
Мы выходим в коридор, идём к лестнице мимо дверей комнат пансиона. Комнат много – в каждой сейчас спят девочки, по двое в комнате.
Машка выходит на лестничную площадку, прислушивается и вдруг бежит назад, едва не сбивая меня с ног.
– Атас, – кричит шёпотом Машка. – Ирина идёт.
Мы лежим одетые, в своих кроватях, стараясь не дышать – одеяла натянуты до подбородка. Притворяемся, что спим. В коридоре тишина. Через пять минут я спрашиваю:
– Может, тебе показалось?
– Я что, слепая, – шипит Машка.
Мерно тикает будильник. Скоро его тиканье затихает, я снова слышу лёгкий шум крыльев.
Меня кто-то трогает за плечо. Я просыпаюсь. Это Машка.
– Хватит спать, – говорит Машка. – Полезли через окно.
За окном стоят леса – наш корпус ремонтируют. Машка ловко спрыгивает через окно на леса, говорит мне оттуда:
– Сумку подай.
Я протягиваю ей сумку. Сумка лёгкая, в ней наверняка то же, что и в моём рюкзаке. Плюс теннисная ракетка.
– Ракетку зачем попёрла? – спрашиваю я уже внизу.
– Тренироваться буду. Форму поддерживать, – говорит Машка.
Наш пансион – огороженное бетонным забором глухое лесное место, с теннисными кортами, небольшим спортивным залом, школой и спальными корпусами. Мы идём вдоль забора к КПП. У КПП в заборе есть дырка. О ней знает вся школа. Через неё старшие мальчики каждый вечер бегают в посёлок за сигаретами. Чтобы вылезти на дорогу, надо отогнуть сетку, лечь на землю и ползти. Я ползу первая. Земля под сеткой каменистая, я едва не обдираю коленки, цепляюсь юбкой за сетку. Машка сзади ругается:
– Вот ты корова неуклюжая!..
Я стараюсь не огрызаться. Машка ужасно нервная, всегда всем недовольна, вот и сейчас, уже отцепив меня от сетки, продолжает ворчать.
Странно, но воздух на свободе какой-то особенный – пахнет свежей травой и речкой. Хоть ещё очень рано, но воздух уже раскалён. Мы идём по пустынной автомобильной дороге довольно бойко. На ногах у меня кеды – они мягко пружинят по асфальту, не успевшему остыть за ночь. Машка идёт сзади и всё время говорит:
– У Шараповой в этом году на Роллан Гароссе и шансов никаких не было. Она травму колена на тренировке получила. Я однажды играла с больной ногой – чуть в больницу не загремела. И вообще, надо ехать в Штаты тренироваться. Папа говорит – там сильные теннисные традиции.
Папа у Машки работает где-то на севере, нефть качает. Машка по нему очень скучает, только виду не подаёт. Он два месяца назад приезжал к ней, привёз конфет, кучу спортивных костюмов, мобильный телефон, дорогую ракетку и пузырёк с нефтью. Настоящей, не очищенной. Машка этой нефтью полкорпуса мальчиков вымазала ночью. Её чуть из пансиона не выгнали, но оставили – надежды подаёт.
Машка достаёт из сумки ракетку и мяч и начинает на ходу набивать мяч ракеткой. Машка считает вслух:
– Шесть, семь, восемь…
Машка может так делать несколько часов подряд – и мяч с ракетки не упадёт. Талант.
– Сто пятнадцать, сто шестнадцать… Слушай, – говорит Машка и останавливается, – жрать охота.
На воздухе наши бутерброды с пансионными котлетами кажутся какой-то экзотической пищей, вроде ананасов. Мы сидим на пеньке в лесу, через редкие деревья которого видна асфальтовая дорога, жуём, переговариваемся. Машка играет в телефон – он у неё дорогой, экран светится розовым в сумраке леса. У меня телефона нет. И вряд ли мама когда-нибудь сделает мне такой подарок. Но я Машке не завидую. Машке никто не завидует. Машка хорошая. Мы жуём бутерброды и изредка прислушиваемся к шуму проезжающих по дороге автомобилей. Я говорю Машке:
– Может, попутку остановим?
– Какую попутку? – спрашивает Машка. – В Иерусалим?.. Дяденька, не подбросите?.. А если маньяк? Мы с тобой, между прочим, лакомые кусочки, Красные Шапочки, соображаешь?
Я соображаю. Запиваю бутерброд водой из пластиковой бутылки.
С дороги слышен звук останавливающегося автомобиля. Машка тянет меня с пенька на землю.
Из кабины грузовика выходит небритый человек лет пятидесяти. В зубах у него сигарета. Мы лежим за деревом и наблюдаем, как человек расстёгивает ширинку. Машка отворачивается, ложится на спину, начинает нажимать кнопки телефона. Я ложусь рядом, срываю травинку. Когда машина отъезжает, Машка говорит:
– Я тебе говорила.
Я киваю.
– Ты не бойся, – говорит Машка. – Если что, я папе позвоню.
Я и не боюсь. Я верю Машке.
Уже совсем рассвело. Становится очень жарко. Лес заканчивается. Мы выходим какими-то огородами к реке. Долго идём вдоль берега. Я думаю о том, как далеко от нас Иерусалим, и что я попрошу у Бога, когда мы придём, и что попросит Машка. Голову начинает припекать.
– Фу-у, жарко, – говорит Машка, – искупаться бы.
Она спускается к воде, мочит лоб, голову, машет мне рукой. Я спускаюсь к ней.
– Лодка, – говорит Машка и показывает на привязанную к берегу лодку.
Машка, конечно, человек решительный, без тормозов. Но только не надо думать, что я не сопротивляюсь, всегда плыву по течению, что Машка мною руководит. Это не так. Я, к примеру, сразу ей говорю, что плаваю плохо, как топор. Что лодка чужая, что это воровство, что нет вёсел, и как мы поплывём без вёсел, а, главное, куда мы поплывём.
Машка меня не слушает – толкает в лодку, бросает вслед наши сумки, отталкивает лодку от берега и плюхается со мною рядом. Лодка медленно, очень медленно выплывает на середину реки.
Тонуть мы начинаем минут через десять. Вначале вода поступает через днище, потом через рассохшиеся борта. Вскоре мы уже сидим в лодке по пояс в воде. Лодка почти полностью погрузилась в воду, со стороны её не видно – кажется, что посередине реки плывут два поплавка в виде девочек.
Я крепко держусь за борта лодки. Мне страшно. Хочется плакать. Но плакать нельзя – Машка засмеёт.
Хотя Машке тоже не до смеха.
– Давай не будем дёргаться, – говорит Машка почему-то шёпотом. – Может, нас к берегу прибьёт.
Мы сидим друг против друга молча, ухватившись руками за борта лодки – между нами в воде плавают наши вещи. Машка сосредоточенно сопит, иногда притягивает к себе свою сумку. Кажется, что время остановилось. Оно начинает двигаться с того момента, когда утонувшую лодку медленно разворачивает на излучине, лодка ударяется о корягу, и мы с Машкой с визгом вываливаемся в воду.
Мы выползаем на берег, и Машка сразу начинает раздеваться. Она развешивает мокрую одежду по кустам, достаёт из сумки телефон, бросает его в воду.
– Всё, накрылся, – говорит Машка и ложится на тёплый песок. Машка совсем голая – её спортивное тело розовеет под утренним солнцем.
– А ты не боишься, что увидят? – спрашиваю я, ложась рядом.
– Девочки, я не смотрю, не смотрю, – передразнивает Машка нашего тренера, переворачиваясь на живот. – Полчасика позагораем и дальше пойдём.
Машка – девочка без комплексов. «Я ведь не кисейная барышня», – говорит Машка. Я тоже не хочу быть кисейной барышней – я лежу на тёплом песке рядом со своей подружкой Машкой, повернувшись голой задницей к солнцу. Солнце висит над горизонтом и играет горячими обручами своих лучей. Я достаю из сумки компас, верчу его в разные стороны. Стрелка упорно показывает на север. Иногда она врёт и показывает на северо-запад. Тогда я стучу ногтем по стеклу компаса, и стрелка исправляется.
– Лиз, – говорит неожиданно Машка. – У меня что-то по ноге ползёт, посмотри.
Я смотрю, как по спортивной, подающей надежды, Машкиной икре ползёт Божья коровка: вот она забирается в небольшую впадинку под коленкой, потом по бедру переползает к ослепительно белым Машкиным ягодицам, ещё выше по позвоночной впадине к острым лопаткам… Я кладу голову на руки и шепчу:
– Божья коровка, полети в Иерусалим…
Божья коровка раскрывает крылья и с жужжанием исчезает в утреннем небе.
Божья коровка исчезает, а жужжание её крыльев остаётся. Оно вначале едва слышно, это жужжание. Потом жужжание становится более громким. Божья коровка возвращается. Крылья у неё блестящие, переливаются на солнце. Теперь они не жужжат, а хлопают – большие ангельские крылья. У Божьей коровки человеческое лицо – чистое и радостное. Оно похоже на лицо моей мамы. Божья коровка садится на моё голое плечо и говорит:
– Знаешь, Лиза, я в эту десятидневку снова не приеду. Ты скажи Богу в Иерусалиме, что я обязательно приеду в следующий раз. Пусть он не сердится.
Я киваю маме и улыбаюсь. Мама складывает свои большие ангельские крылья и начинает сосредоточенно чистить задние лапки.
Я просыпаюсь от Машкиного стона. Солнце уже садится. Я смотрю на Машку – её голое тело похоже на апельсин. Оно красно-оранжевое от впитанного за день солнца и словно опухшее. Я смотрю на себя. Я тоже апельсин с начинающей облезать коркой. Голова гудит и кружится. Я толкаю Машку в плечо. Машка взвывает от боли:
– Не прикасайся ко мне! Больно…
Машка открывает глаза и становится на четвереньки. У неё один глаз голубой, а другой карий. Её тошнит на песок. Жёлтая слизь шариками скатывается по раскалённому песку, не впитываясь в него.
– Мне плохо, – говорит Машка и её снова тошнит.
Я пытаюсь встать – со второй попытки это удаётся. Голова гудит, как пустое ведро, по которому ударили теннисной ракеткой, в глазах переливается радуга. Шатаясь, я подхожу к кустам, снимаю с них нашу одежду. Натягиваю кое-как майку и трусы – на большее сил не хватает. От каждого движения в голове вспыхивают солнечные зайчики, кожа болит так, словно её сварили. Я подхожу к Машке, которая продолжает стоять на четвереньках, протягиваю ей одежду. Машка что-то мычит и падает на песок. Я пытаюсь натянуть на неё трусы и топ – Машка даже не плачет, она скулит как щенок, поранивший лапу.
– Машенька, Машенька, – уговариваю я, – надо одеваться, девочка. Машенька, уже темнеет. Мы целый день проспали. Мы сгорели.
Так со мной иногда говорит моя мама.
Неожиданно словно чья-то рука отбрасывает меня в строну, я падаю на колени лицом к воде. Меня тошнит в реку.
***
Я тащу Машку по лесу. Уже совсем стемнело. Я иду наугад, сжимая в руке ненужный компас – ведь всё равно ничего не видно. Машка висит на мне костяным мешком. Я иду так: делаю пять шагов, потом останавливаюсь, поправляю сползающую Машку, и снова делаю пять шагов. Через каждые сто шагов я сажусь на землю, чтобы отдышаться и послушать – дышит ли Машка. Машка дышит неровно, иногда стонет, когда я слишком резко прикасаюсь к её коже. Я что-то ей говорю, смеюсь, но Машка не слышит. Она уже давно не реагирует на мои слова. Хочется пить. Мою голову сжимают горячие обручи давно зашедшего солнца. Они давят на затылок и виски, иногда сжимают горло и тогда становится трудно дышать. Очень трудно. В ушах что-то шумит, шум становится невыносимым, и я проваливаюсь в обморок.
Я иду давно, уже сто дней. Я подсчитала. Столько раз я падала в обморок. Сто раз. Или тысячу. Наверное, Иерусалим уже совсем близко. Ещё двадцать обмороков. Или миллион? Почему же Машка такая тяжёлая? Очень хочется пить. Или сто миллионов миллионов?.. Машка, если ты умерла, скажи мне, я тогда тебя брошу, я очень устала.
Иерусалим показывается неожиданно. Вначале сквозь тёмные силуэты деревьев начинают блестеть далёкие фонари улиц – волшебные гирлянды разноцветных звёзд, потом я различаю подсвеченные стены домов. И фонтаны. Очень много фонтанов со звенящей прохладной водой. А ещё я вижу много храмов. Ведь там, где живёт Бог, должно быть много храмов.
Под нами дорога. Автомобили на ней похожи на разноцветных жуков и красивых птиц. Мы с Машкой выползаем на дорогу. Я кладу Машку на асфальт, сама пытаюсь подняться с четверенек, навстречу яркому свету подъезжающего автомобиля. Я уже не слышу скрипа тормозов, сирены, не вижу бегущих к нам людей – заплаканную Ирину Петровну, растерянного Антошку. Я слышу только, как хлопают крылья. Я вижу Бога. Бог стоит на обочине и протягивает мне руки. В руках Бога плюшевый полосатый тигрёнок без хвоста, Машкин мобильный телефон, с которого капает вода, и теннисная ракетка... И ещё у него мамино лицо. Бог улыбается мне и шепчет:
– Вот ты и пришла, Лиза. Загадывай желание.
Я улыбаюсь Богу и говорю:
– Мама, я люблю тебя.
КОНЕЦ
Май. Ночь. Жарко. Я лежу в постели с закрытыми глазами и слушаю, как тикает будильник. Тик-так, тик-так... Иногда мне кажется, что будильник перестаёт идти – тиканье исчезает и комната наполняется другими звуками – хлопают чьи-то большие крылья, я слышу далёкий голос, похожий на мамин.
– В следующую десятидневку я обязательно приеду, – говорит мамин голос. – Лиза, ты делаешь домашнее задание?.. Лиза... Лиза!..
Я просыпаюсь, открываю глаза и смотрю вверх, на потолок, на едва заметную трещину в штукатурке. Трещина большая и извилистая. Она напоминает букву «С». Трещина идёт через всю комнату – от входной двери к столу у окна, за которым сейчас сидит моя подружка Машка и что-то пишет при мутном свете настольной лампы.
Нам с Машкой по двенадцать лет. Мы живём в спортивном пансионе под Москвой уже два месяца. Мы подаём надежды. Вернее, Машка подаёт надежды, а я нет. Утром подъём – воспитатель Ирина Петровна входит в комнату, включает свет и сдёргивает с нас одеяла. Свет такой резкий и беспощадный, что от него хочется зарыться с головой в подушку и снова спать. Потом пробежка, завтрак, занятия в школе, и теннис, теннис, теннис... Тренер, Антон Антонович, Антошка, вырывает из моих рук ракетку и стучит ею по моей голове. Голова как мяч пружинит от ударов ракетки.
– Иди в душ, дура, – говорит тренер, – я тебя больше видеть не могу!
Я иду в душ.
Я люблю эти минуты. Я стою под струёй горячей воды, не закрывая глаз, чтобы не пропустить, когда в душевую войдёт Антошка. Антошка любит иногда пройти в корпус через женскую душевую. «Девочки, я не смотрю, не смотрю..». Девочки визжат и прикрываются полотенцами. Я стою под струёй горячей воды – вода барабанит по голове, стекает тёплыми струйками по лицу, забирается в нос и уши, дальше вниз – по плечам и груди, нежным струящимся одеялом укутывает меня, убаюкивает волшебным водяным шёпотом, словно мама, которая забежала перед сном в твою комнату и...
– Лиз, а как пишется слово «паломничество»? Через «о» или через «а»?
Я просыпаюсь, сажусь в кровати и смотрю на Машку. У Машки короткая стрижка, один глаз голубой, а другой карий. Машка грызёт ручку и раскачивается на стуле.
– Не знаю. Не приставай, – говорю я. – Ты готова?
– Я записку пишу, – говорит Машка, – пусть нас не ищут.
Я достаю из-под кровати рюкзак. В нём мыло, зубная щётка, смена белья, компас, автомобильный атлас Московской области, два бутерброда с котлетой, вода в пластиковой бутылке и плюшевый тигрёнок с оторванным хвостом. Тигрёнка подарила мне мама. Я смотрю на тигрёнка, целую его и оставляю на кровати.
– Пора, – говорю я Машке. – Пошли.
Машка вздыхает, берёт свою сумку, и мы идём в Иерусалим.
В Иерусалим придумала идти Машка. Она прочитала книжку про Бога. Я книжку про Бога не читала – я вообще читать не люблю. Но Машка сказала, что если пешком дойти до Иерусалима, то Бог выполнит одно желание.
***
Мы второй час на земляном корте отрабатываем подачу. Мяч в левой руке, бросок – мяч летит вверх, прыжок – ракетка как продолжение руки, удар всем плечом, всем телом – мяч со свистом летит в стену, подпрыгивая, возвращается назад.
– Только одно желание? – спрашиваю я.
– Тебе мало? – спрашивает Машка.
Удар – мяч летит в стену.
Почему мало? Мне хватит.
***
Свет в комнате погашен – мы осторожно, стараясь не шуметь, обуваемся. Машка приоткрывает дверь, выглядывает в коридор.
– Никого нет, – говорит она шёпотом.
Мы выходим в коридор, идём к лестнице мимо дверей комнат пансиона. Комнат много – в каждой сейчас спят девочки, по двое в комнате.
Машка выходит на лестничную площадку, прислушивается и вдруг бежит назад, едва не сбивая меня с ног.
– Атас, – кричит шёпотом Машка. – Ирина идёт.
Мы лежим одетые, в своих кроватях, стараясь не дышать – одеяла натянуты до подбородка. Притворяемся, что спим. В коридоре тишина. Через пять минут я спрашиваю:
– Может, тебе показалось?
– Я что, слепая, – шипит Машка.
Мерно тикает будильник. Скоро его тиканье затихает, я снова слышу лёгкий шум крыльев.
Меня кто-то трогает за плечо. Я просыпаюсь. Это Машка.
– Хватит спать, – говорит Машка. – Полезли через окно.
За окном стоят леса – наш корпус ремонтируют. Машка ловко спрыгивает через окно на леса, говорит мне оттуда:
– Сумку подай.
Я протягиваю ей сумку. Сумка лёгкая, в ней наверняка то же, что и в моём рюкзаке. Плюс теннисная ракетка.
– Ракетку зачем попёрла? – спрашиваю я уже внизу.
– Тренироваться буду. Форму поддерживать, – говорит Машка.
Наш пансион – огороженное бетонным забором глухое лесное место, с теннисными кортами, небольшим спортивным залом, школой и спальными корпусами. Мы идём вдоль забора к КПП. У КПП в заборе есть дырка. О ней знает вся школа. Через неё старшие мальчики каждый вечер бегают в посёлок за сигаретами. Чтобы вылезти на дорогу, надо отогнуть сетку, лечь на землю и ползти. Я ползу первая. Земля под сеткой каменистая, я едва не обдираю коленки, цепляюсь юбкой за сетку. Машка сзади ругается:
– Вот ты корова неуклюжая!..
Я стараюсь не огрызаться. Машка ужасно нервная, всегда всем недовольна, вот и сейчас, уже отцепив меня от сетки, продолжает ворчать.
Странно, но воздух на свободе какой-то особенный – пахнет свежей травой и речкой. Хоть ещё очень рано, но воздух уже раскалён. Мы идём по пустынной автомобильной дороге довольно бойко. На ногах у меня кеды – они мягко пружинят по асфальту, не успевшему остыть за ночь. Машка идёт сзади и всё время говорит:
– У Шараповой в этом году на Роллан Гароссе и шансов никаких не было. Она травму колена на тренировке получила. Я однажды играла с больной ногой – чуть в больницу не загремела. И вообще, надо ехать в Штаты тренироваться. Папа говорит – там сильные теннисные традиции.
Папа у Машки работает где-то на севере, нефть качает. Машка по нему очень скучает, только виду не подаёт. Он два месяца назад приезжал к ней, привёз конфет, кучу спортивных костюмов, мобильный телефон, дорогую ракетку и пузырёк с нефтью. Настоящей, не очищенной. Машка этой нефтью полкорпуса мальчиков вымазала ночью. Её чуть из пансиона не выгнали, но оставили – надежды подаёт.
Машка достаёт из сумки ракетку и мяч и начинает на ходу набивать мяч ракеткой. Машка считает вслух:
– Шесть, семь, восемь…
Машка может так делать несколько часов подряд – и мяч с ракетки не упадёт. Талант.
– Сто пятнадцать, сто шестнадцать… Слушай, – говорит Машка и останавливается, – жрать охота.
На воздухе наши бутерброды с пансионными котлетами кажутся какой-то экзотической пищей, вроде ананасов. Мы сидим на пеньке в лесу, через редкие деревья которого видна асфальтовая дорога, жуём, переговариваемся. Машка играет в телефон – он у неё дорогой, экран светится розовым в сумраке леса. У меня телефона нет. И вряд ли мама когда-нибудь сделает мне такой подарок. Но я Машке не завидую. Машке никто не завидует. Машка хорошая. Мы жуём бутерброды и изредка прислушиваемся к шуму проезжающих по дороге автомобилей. Я говорю Машке:
– Может, попутку остановим?
– Какую попутку? – спрашивает Машка. – В Иерусалим?.. Дяденька, не подбросите?.. А если маньяк? Мы с тобой, между прочим, лакомые кусочки, Красные Шапочки, соображаешь?
Я соображаю. Запиваю бутерброд водой из пластиковой бутылки.
С дороги слышен звук останавливающегося автомобиля. Машка тянет меня с пенька на землю.
Из кабины грузовика выходит небритый человек лет пятидесяти. В зубах у него сигарета. Мы лежим за деревом и наблюдаем, как человек расстёгивает ширинку. Машка отворачивается, ложится на спину, начинает нажимать кнопки телефона. Я ложусь рядом, срываю травинку. Когда машина отъезжает, Машка говорит:
– Я тебе говорила.
Я киваю.
– Ты не бойся, – говорит Машка. – Если что, я папе позвоню.
Я и не боюсь. Я верю Машке.
Уже совсем рассвело. Становится очень жарко. Лес заканчивается. Мы выходим какими-то огородами к реке. Долго идём вдоль берега. Я думаю о том, как далеко от нас Иерусалим, и что я попрошу у Бога, когда мы придём, и что попросит Машка. Голову начинает припекать.
– Фу-у, жарко, – говорит Машка, – искупаться бы.
Она спускается к воде, мочит лоб, голову, машет мне рукой. Я спускаюсь к ней.
– Лодка, – говорит Машка и показывает на привязанную к берегу лодку.
Машка, конечно, человек решительный, без тормозов. Но только не надо думать, что я не сопротивляюсь, всегда плыву по течению, что Машка мною руководит. Это не так. Я, к примеру, сразу ей говорю, что плаваю плохо, как топор. Что лодка чужая, что это воровство, что нет вёсел, и как мы поплывём без вёсел, а, главное, куда мы поплывём.
Машка меня не слушает – толкает в лодку, бросает вслед наши сумки, отталкивает лодку от берега и плюхается со мною рядом. Лодка медленно, очень медленно выплывает на середину реки.
Тонуть мы начинаем минут через десять. Вначале вода поступает через днище, потом через рассохшиеся борта. Вскоре мы уже сидим в лодке по пояс в воде. Лодка почти полностью погрузилась в воду, со стороны её не видно – кажется, что посередине реки плывут два поплавка в виде девочек.
Я крепко держусь за борта лодки. Мне страшно. Хочется плакать. Но плакать нельзя – Машка засмеёт.
Хотя Машке тоже не до смеха.
– Давай не будем дёргаться, – говорит Машка почему-то шёпотом. – Может, нас к берегу прибьёт.
Мы сидим друг против друга молча, ухватившись руками за борта лодки – между нами в воде плавают наши вещи. Машка сосредоточенно сопит, иногда притягивает к себе свою сумку. Кажется, что время остановилось. Оно начинает двигаться с того момента, когда утонувшую лодку медленно разворачивает на излучине, лодка ударяется о корягу, и мы с Машкой с визгом вываливаемся в воду.
Мы выползаем на берег, и Машка сразу начинает раздеваться. Она развешивает мокрую одежду по кустам, достаёт из сумки телефон, бросает его в воду.
– Всё, накрылся, – говорит Машка и ложится на тёплый песок. Машка совсем голая – её спортивное тело розовеет под утренним солнцем.
– А ты не боишься, что увидят? – спрашиваю я, ложась рядом.
– Девочки, я не смотрю, не смотрю, – передразнивает Машка нашего тренера, переворачиваясь на живот. – Полчасика позагораем и дальше пойдём.
Машка – девочка без комплексов. «Я ведь не кисейная барышня», – говорит Машка. Я тоже не хочу быть кисейной барышней – я лежу на тёплом песке рядом со своей подружкой Машкой, повернувшись голой задницей к солнцу. Солнце висит над горизонтом и играет горячими обручами своих лучей. Я достаю из сумки компас, верчу его в разные стороны. Стрелка упорно показывает на север. Иногда она врёт и показывает на северо-запад. Тогда я стучу ногтем по стеклу компаса, и стрелка исправляется.
– Лиз, – говорит неожиданно Машка. – У меня что-то по ноге ползёт, посмотри.
Я смотрю, как по спортивной, подающей надежды, Машкиной икре ползёт Божья коровка: вот она забирается в небольшую впадинку под коленкой, потом по бедру переползает к ослепительно белым Машкиным ягодицам, ещё выше по позвоночной впадине к острым лопаткам… Я кладу голову на руки и шепчу:
– Божья коровка, полети в Иерусалим…
Божья коровка раскрывает крылья и с жужжанием исчезает в утреннем небе.
Божья коровка исчезает, а жужжание её крыльев остаётся. Оно вначале едва слышно, это жужжание. Потом жужжание становится более громким. Божья коровка возвращается. Крылья у неё блестящие, переливаются на солнце. Теперь они не жужжат, а хлопают – большие ангельские крылья. У Божьей коровки человеческое лицо – чистое и радостное. Оно похоже на лицо моей мамы. Божья коровка садится на моё голое плечо и говорит:
– Знаешь, Лиза, я в эту десятидневку снова не приеду. Ты скажи Богу в Иерусалиме, что я обязательно приеду в следующий раз. Пусть он не сердится.
Я киваю маме и улыбаюсь. Мама складывает свои большие ангельские крылья и начинает сосредоточенно чистить задние лапки.
Я просыпаюсь от Машкиного стона. Солнце уже садится. Я смотрю на Машку – её голое тело похоже на апельсин. Оно красно-оранжевое от впитанного за день солнца и словно опухшее. Я смотрю на себя. Я тоже апельсин с начинающей облезать коркой. Голова гудит и кружится. Я толкаю Машку в плечо. Машка взвывает от боли:
– Не прикасайся ко мне! Больно…
Машка открывает глаза и становится на четвереньки. У неё один глаз голубой, а другой карий. Её тошнит на песок. Жёлтая слизь шариками скатывается по раскалённому песку, не впитываясь в него.
– Мне плохо, – говорит Машка и её снова тошнит.
Я пытаюсь встать – со второй попытки это удаётся. Голова гудит, как пустое ведро, по которому ударили теннисной ракеткой, в глазах переливается радуга. Шатаясь, я подхожу к кустам, снимаю с них нашу одежду. Натягиваю кое-как майку и трусы – на большее сил не хватает. От каждого движения в голове вспыхивают солнечные зайчики, кожа болит так, словно её сварили. Я подхожу к Машке, которая продолжает стоять на четвереньках, протягиваю ей одежду. Машка что-то мычит и падает на песок. Я пытаюсь натянуть на неё трусы и топ – Машка даже не плачет, она скулит как щенок, поранивший лапу.
– Машенька, Машенька, – уговариваю я, – надо одеваться, девочка. Машенька, уже темнеет. Мы целый день проспали. Мы сгорели.
Так со мной иногда говорит моя мама.
Неожиданно словно чья-то рука отбрасывает меня в строну, я падаю на колени лицом к воде. Меня тошнит в реку.
***
Я тащу Машку по лесу. Уже совсем стемнело. Я иду наугад, сжимая в руке ненужный компас – ведь всё равно ничего не видно. Машка висит на мне костяным мешком. Я иду так: делаю пять шагов, потом останавливаюсь, поправляю сползающую Машку, и снова делаю пять шагов. Через каждые сто шагов я сажусь на землю, чтобы отдышаться и послушать – дышит ли Машка. Машка дышит неровно, иногда стонет, когда я слишком резко прикасаюсь к её коже. Я что-то ей говорю, смеюсь, но Машка не слышит. Она уже давно не реагирует на мои слова. Хочется пить. Мою голову сжимают горячие обручи давно зашедшего солнца. Они давят на затылок и виски, иногда сжимают горло и тогда становится трудно дышать. Очень трудно. В ушах что-то шумит, шум становится невыносимым, и я проваливаюсь в обморок.
Я иду давно, уже сто дней. Я подсчитала. Столько раз я падала в обморок. Сто раз. Или тысячу. Наверное, Иерусалим уже совсем близко. Ещё двадцать обмороков. Или миллион? Почему же Машка такая тяжёлая? Очень хочется пить. Или сто миллионов миллионов?.. Машка, если ты умерла, скажи мне, я тогда тебя брошу, я очень устала.
Иерусалим показывается неожиданно. Вначале сквозь тёмные силуэты деревьев начинают блестеть далёкие фонари улиц – волшебные гирлянды разноцветных звёзд, потом я различаю подсвеченные стены домов. И фонтаны. Очень много фонтанов со звенящей прохладной водой. А ещё я вижу много храмов. Ведь там, где живёт Бог, должно быть много храмов.
Под нами дорога. Автомобили на ней похожи на разноцветных жуков и красивых птиц. Мы с Машкой выползаем на дорогу. Я кладу Машку на асфальт, сама пытаюсь подняться с четверенек, навстречу яркому свету подъезжающего автомобиля. Я уже не слышу скрипа тормозов, сирены, не вижу бегущих к нам людей – заплаканную Ирину Петровну, растерянного Антошку. Я слышу только, как хлопают крылья. Я вижу Бога. Бог стоит на обочине и протягивает мне руки. В руках Бога плюшевый полосатый тигрёнок без хвоста, Машкин мобильный телефон, с которого капает вода, и теннисная ракетка... И ещё у него мамино лицо. Бог улыбается мне и шепчет:
– Вот ты и пришла, Лиза. Загадывай желание.
Я улыбаюсь Богу и говорю:
– Мама, я люблю тебя.
КОНЕЦ
Комментариев нет:
Отправить комментарий