Монгол
Наши ворвались в Крым вместе с весной. Был апрель – лето по крымским меркам, миндаль отцветает ещё в феврале. Но последние три года было не до миндаля. И теперь в Ялте говорили: «Наши пришли – и весна пришла!»
Очень скоро, в июне, всех достигших совершеннолетия ялтинцев начали вызывать в НКВД. Дошёл черёд и до Оли Андреевой, высокой и очень худой девушки с двумя толстыми русыми косами, перекинутыми на грудь. Косы были гораздо толще бледных синюшных рук. Крупный заострившийся нос по-утиному выпирал из малокровного треугольного личика с огромными серыми глазами…
– Но в июне тебе не было восемнадцати! – перебиваю маму.
Она отмахивается: «Значит, с шестнадцати…»
В кабинете старинного особняка за столом, заваленном папками с делами, сидел Монгол.
– Почему «монгол»? Может, киргиз или узбек? Он говорил с акцентом? Неужели настоящий монгол?
Маму раздражает моя непонятливость:
– Никакого акцента. При чём тут узбеки? Монгол. Наверно, настоящий. В Красной армии и китайцы были. Все в Ялте так и звали его: Монгол.
Мама прожила в Ялте всю жизнь. Она никогда не встречала говорящих с акцентом узбеков или киргизов. Во времена СССР приезжавшие на отдых гости из среднеазиатских республик по-русски говорили чисто. Слово «гастарбайтер» моя восьмидесятилетняя мама, скорее всего, знает, но не как нынешнюю проблему Москвы, а просто потому, что с детства в совершенстве владеет немецким – у неё была гувернантка-немка.
Во время оккупации Оля по просьбе соседок переводила иногда записки для немецких солдат. И устно, конечно, тоже – помогала общаться. Некоторые женщины заводили романы. Я знаю сына одной из них. Вилли, племянник нашей соседки Марьи Михайловны. Симпатичный дядька, электрик. Назван в честь отца-оккупанта. Его происхождение не скрывали ни сразу после войны, ни позже. По паспорту – Вилли Виллиевич Степанов. Его мать репрессиям не подвергалась. В школе Вилли не дразнили. И только Марья Михайловна иногда оправдывалась за сестру: «Молодая была…», хотя мы и не думали осуждать…
Нет, не о любовных записках стал допрашивать Монгол семнадцатилетнюю Олю Андрееву. Она не понимала, чего он от неё хочет. «Я всё про вас знаю, рассказывайте!» – стучал кулаком по столу. «Что «всё»? Я ничего не знаю» – она действительно ничего не знала. Тогда, в июне сорок четвёртого, она не знала и ещё не могла знать многого. Например, того, что наша симферопольская родственница Тамара всю войну была в партизанском отряде.
Оля с родителями жила в центре Ялты, на улице Виноградной. Когда началась война, моему деду было шестьдесят лет. Во время оккупации он исходил весь Крым – возил на тачке книги, одежду, ложки-вилки, посуду из дореволюционных сервизов… Бабушка зашивала ему в специальный пояс серебряные «николаевские» рубли. Менял на продукты. Сам почти не ел, отдавал дочке и жене. Несколько раз всё тело его покрывалось страшными язвами – от голода.
«Всё, всё про вас знаю, рассказывайте!» – грозил Монгол. Она не успела испугаться. Монгол заглянул в бумаги: «Вы – Ольга Андреева? Я знаю вашего отца. Идите, свободны» – и подписал пропуск.
– Наверно, Монголу рассказали, что твой дедушка во время оккупации спасал евреев. Приходил к немцам в канцелярию и подписывал бумагу о том, что он, «русский, православный, свидетельствует и ручается», что этот человек не еврей, а немец, если фамилия немецкая, или поляк, если польская фамилия, потому что он как учитель хорошо знает эту семью…
– А может, он и с партизанами был связан, если ездил с тачкой по всему Крыму?
Об этом мама ничего не может сказать. Ни мой дед, ни тётя Тамара никогда ей об этом не говорили. Всё может быть… Во всяком случае тогда же, июньским утром сорок четвёртого, в наш двор въехал «воронок» с другим офицером НКВД, не Монголом: «Андреев? Михаил Иосифович? Вам придётся поехать с нами».
Дед взял заранее приготовленный узелок (как бывший капитан царской армии, вдобавок женатый на поповне, он все двадцатые и тридцатые годы был готов к аресту), простился с семьёй, соседями – было часов шесть утра, и ялтинский двор уже жил обычной летней жизнью. «Энкаведэшник» терпеливо ждал у машины.
Вечером деда привезли домой, почтительно высадили из «воронка», пожали руку, вручили паёк… Оказалось, наши прекрасно знали, что дед – не только учитель химии, но и инженер-технолог, специалист по фаянсу, фарфору и черепице. Немцы, уходя, заминировали Ливадийский дворец, и мой дед в течение нескольких недель помогал сапёрам готовить его к Ялтинской конференции.
Маминой подруге Наде не повезло. Она была двумя годами старше мамы и заканчивала ялтинское педучилище. Её отец был на фронте. Когда Монгол стал кричать «Всё про вас знаю!», Надя не испугалась, а удивилась. Мелькнула даже шальная мысль, что она понравилась Монголу и он решил таким образом произвести на неё впечатление. Монгол был молод, а Надя всё же не так устрашающе худа как Оля Андреева. И вдруг он, стукнув несколько раз кулаком по столу, выхватил то ли из кобуры, то ли из кармана галифе пистолет, направил на Надю и всадил пулю в стену над её головой. Больше Надя ничего не помнила. Не помнила, как пришла домой, как повалилась на кровать и пролежала молча, с открытыми глазами, в оцепенении двое суток. А когда очнулась и вспомнила, её прошиб холодный пот: днём раньше она должна была сдавать в педучилище госэкзамен…
– А какой был тогда госэкзамен? Научный коммунизм как у нас? – я снова перебиваю маму. Она не помнит.
Надя побрела в педучилище – будь что будет. Увидев её из окна, во двор выскочила испуганная завуч и, не дав Наде рта раскрыть, поздравила с получением диплома. В красной книжечке в строке «Государственный экзамен» стояло размашистое «Отлично», все необходимые подписи, печати и число – то самое, вчерашнее.
Надя никогда больше не встречала Монгола, и всё складывалось хорошо. Она поступила в институт в Симферополе, окончив его, работала по специальности, вышла замуж, родила двоих детей… И уже в самом конце шестидесятых, два раза в год, весной и осенью, Надежда Фёдоровна начала приходить к Ялтинскому отделению КГБ…
– Оно было там же где и тогда, в сорок четвёртом?
– Тогда было за «Магарачом», – припоминает мама. – А потом… почём я знаю… откуда мне знать!
«Мерзавцы! Палачи! – кричала Надежда Фёдоровна в «кагэбэшные» окна. – Убийцы! Вы убили моего отца!»
Вызывали «Скорую». Надежду увозили в симферопольскую психиатрическую лечебницу. Нет, лечили не электрошоком, а таблетками, и, продержав недели две, выписывали. Но через полгода всё повторялось. Постепенно кагэбэшники привыкли и перестали обращать на неё внимание. Надежда Фёдоровна говорила дочери: «Кажется, у меня начинается…» и сама ехала в Симферополь. Однако через несколько лет от неё отказались и психиатры – таблетки прописывали, но в больницу не клали, а ялтинские врачи, кажется, не очень охотно и не всегда выдавали больничные.
Отец Нади вернулся в сорок пятом с ранениями, орденами и медалями, долечивался в крымских госпиталях и умер дома, в своей постели, окружённый родными, через двадцать лет после Победы. Может, прожил бы и дольше, но сказались старые раны. Он происходил из простой рабочей семьи, никогда не сидел, не был ни в оккупации, ни в плену, ни в штрафбате и, по-видимому, не имел никакого отношения ни к НКВД, ни к КГБ…
Мама не могла сказать с точностью, когда прекратились Надины припадки, но утверждала, что в промежутках между ними она была абсолютно нормальным, спокойным и жизнерадостным человеком, а к старости совсем забыла о своей душевной болезни и отличалась от многих ровесников живым умом и здравостью суждений.
* * *
Моей мамы не стало пять лет назад, а Надежда Фёдоровна умерла в прошлом месяце, успев проголосовать за воссоединение Крыма с Россией. Сказала внуку: «Какое счастье! Я родилась в России и умру в России». Ей было девяносто лет. Вспоминала ли она, как Монгол выхватил пистолет внезапным и хищным движением кочевника, точно стрелу из колчана? Как с детства привычный набрасывать аркан на шеи гривастых степных кобыл, всадил он пулю в метровой толщины стену крымского бута чуть повыше девичьей головы? И сохранилась ли отметина под многолетними слоями штукатурки? Должно быть, сохранилась – дом-то стоит. А вот Монгола наверняка давно уже нет на земле. Помнит ли кто-нибудь о нём, кроме меня? И надо ли, чтобы помнили? Не знаю.
Наши ворвались в Крым вместе с весной. Был апрель – лето по крымским меркам, миндаль отцветает ещё в феврале. Но последние три года было не до миндаля. И теперь в Ялте говорили: «Наши пришли – и весна пришла!»
Очень скоро, в июне, всех достигших совершеннолетия ялтинцев начали вызывать в НКВД. Дошёл черёд и до Оли Андреевой, высокой и очень худой девушки с двумя толстыми русыми косами, перекинутыми на грудь. Косы были гораздо толще бледных синюшных рук. Крупный заострившийся нос по-утиному выпирал из малокровного треугольного личика с огромными серыми глазами…
– Но в июне тебе не было восемнадцати! – перебиваю маму.
Она отмахивается: «Значит, с шестнадцати…»
В кабинете старинного особняка за столом, заваленном папками с делами, сидел Монгол.
– Почему «монгол»? Может, киргиз или узбек? Он говорил с акцентом? Неужели настоящий монгол?
Маму раздражает моя непонятливость:
– Никакого акцента. При чём тут узбеки? Монгол. Наверно, настоящий. В Красной армии и китайцы были. Все в Ялте так и звали его: Монгол.
Мама прожила в Ялте всю жизнь. Она никогда не встречала говорящих с акцентом узбеков или киргизов. Во времена СССР приезжавшие на отдых гости из среднеазиатских республик по-русски говорили чисто. Слово «гастарбайтер» моя восьмидесятилетняя мама, скорее всего, знает, но не как нынешнюю проблему Москвы, а просто потому, что с детства в совершенстве владеет немецким – у неё была гувернантка-немка.
Во время оккупации Оля по просьбе соседок переводила иногда записки для немецких солдат. И устно, конечно, тоже – помогала общаться. Некоторые женщины заводили романы. Я знаю сына одной из них. Вилли, племянник нашей соседки Марьи Михайловны. Симпатичный дядька, электрик. Назван в честь отца-оккупанта. Его происхождение не скрывали ни сразу после войны, ни позже. По паспорту – Вилли Виллиевич Степанов. Его мать репрессиям не подвергалась. В школе Вилли не дразнили. И только Марья Михайловна иногда оправдывалась за сестру: «Молодая была…», хотя мы и не думали осуждать…
Нет, не о любовных записках стал допрашивать Монгол семнадцатилетнюю Олю Андрееву. Она не понимала, чего он от неё хочет. «Я всё про вас знаю, рассказывайте!» – стучал кулаком по столу. «Что «всё»? Я ничего не знаю» – она действительно ничего не знала. Тогда, в июне сорок четвёртого, она не знала и ещё не могла знать многого. Например, того, что наша симферопольская родственница Тамара всю войну была в партизанском отряде.
Оля с родителями жила в центре Ялты, на улице Виноградной. Когда началась война, моему деду было шестьдесят лет. Во время оккупации он исходил весь Крым – возил на тачке книги, одежду, ложки-вилки, посуду из дореволюционных сервизов… Бабушка зашивала ему в специальный пояс серебряные «николаевские» рубли. Менял на продукты. Сам почти не ел, отдавал дочке и жене. Несколько раз всё тело его покрывалось страшными язвами – от голода.
«Всё, всё про вас знаю, рассказывайте!» – грозил Монгол. Она не успела испугаться. Монгол заглянул в бумаги: «Вы – Ольга Андреева? Я знаю вашего отца. Идите, свободны» – и подписал пропуск.
– Наверно, Монголу рассказали, что твой дедушка во время оккупации спасал евреев. Приходил к немцам в канцелярию и подписывал бумагу о том, что он, «русский, православный, свидетельствует и ручается», что этот человек не еврей, а немец, если фамилия немецкая, или поляк, если польская фамилия, потому что он как учитель хорошо знает эту семью…
– А может, он и с партизанами был связан, если ездил с тачкой по всему Крыму?
Об этом мама ничего не может сказать. Ни мой дед, ни тётя Тамара никогда ей об этом не говорили. Всё может быть… Во всяком случае тогда же, июньским утром сорок четвёртого, в наш двор въехал «воронок» с другим офицером НКВД, не Монголом: «Андреев? Михаил Иосифович? Вам придётся поехать с нами».
Дед взял заранее приготовленный узелок (как бывший капитан царской армии, вдобавок женатый на поповне, он все двадцатые и тридцатые годы был готов к аресту), простился с семьёй, соседями – было часов шесть утра, и ялтинский двор уже жил обычной летней жизнью. «Энкаведэшник» терпеливо ждал у машины.
Вечером деда привезли домой, почтительно высадили из «воронка», пожали руку, вручили паёк… Оказалось, наши прекрасно знали, что дед – не только учитель химии, но и инженер-технолог, специалист по фаянсу, фарфору и черепице. Немцы, уходя, заминировали Ливадийский дворец, и мой дед в течение нескольких недель помогал сапёрам готовить его к Ялтинской конференции.
Маминой подруге Наде не повезло. Она была двумя годами старше мамы и заканчивала ялтинское педучилище. Её отец был на фронте. Когда Монгол стал кричать «Всё про вас знаю!», Надя не испугалась, а удивилась. Мелькнула даже шальная мысль, что она понравилась Монголу и он решил таким образом произвести на неё впечатление. Монгол был молод, а Надя всё же не так устрашающе худа как Оля Андреева. И вдруг он, стукнув несколько раз кулаком по столу, выхватил то ли из кобуры, то ли из кармана галифе пистолет, направил на Надю и всадил пулю в стену над её головой. Больше Надя ничего не помнила. Не помнила, как пришла домой, как повалилась на кровать и пролежала молча, с открытыми глазами, в оцепенении двое суток. А когда очнулась и вспомнила, её прошиб холодный пот: днём раньше она должна была сдавать в педучилище госэкзамен…
– А какой был тогда госэкзамен? Научный коммунизм как у нас? – я снова перебиваю маму. Она не помнит.
Надя побрела в педучилище – будь что будет. Увидев её из окна, во двор выскочила испуганная завуч и, не дав Наде рта раскрыть, поздравила с получением диплома. В красной книжечке в строке «Государственный экзамен» стояло размашистое «Отлично», все необходимые подписи, печати и число – то самое, вчерашнее.
Надя никогда больше не встречала Монгола, и всё складывалось хорошо. Она поступила в институт в Симферополе, окончив его, работала по специальности, вышла замуж, родила двоих детей… И уже в самом конце шестидесятых, два раза в год, весной и осенью, Надежда Фёдоровна начала приходить к Ялтинскому отделению КГБ…
– Оно было там же где и тогда, в сорок четвёртом?
– Тогда было за «Магарачом», – припоминает мама. – А потом… почём я знаю… откуда мне знать!
«Мерзавцы! Палачи! – кричала Надежда Фёдоровна в «кагэбэшные» окна. – Убийцы! Вы убили моего отца!»
Вызывали «Скорую». Надежду увозили в симферопольскую психиатрическую лечебницу. Нет, лечили не электрошоком, а таблетками, и, продержав недели две, выписывали. Но через полгода всё повторялось. Постепенно кагэбэшники привыкли и перестали обращать на неё внимание. Надежда Фёдоровна говорила дочери: «Кажется, у меня начинается…» и сама ехала в Симферополь. Однако через несколько лет от неё отказались и психиатры – таблетки прописывали, но в больницу не клали, а ялтинские врачи, кажется, не очень охотно и не всегда выдавали больничные.
Отец Нади вернулся в сорок пятом с ранениями, орденами и медалями, долечивался в крымских госпиталях и умер дома, в своей постели, окружённый родными, через двадцать лет после Победы. Может, прожил бы и дольше, но сказались старые раны. Он происходил из простой рабочей семьи, никогда не сидел, не был ни в оккупации, ни в плену, ни в штрафбате и, по-видимому, не имел никакого отношения ни к НКВД, ни к КГБ…
Мама не могла сказать с точностью, когда прекратились Надины припадки, но утверждала, что в промежутках между ними она была абсолютно нормальным, спокойным и жизнерадостным человеком, а к старости совсем забыла о своей душевной болезни и отличалась от многих ровесников живым умом и здравостью суждений.
* * *
Моей мамы не стало пять лет назад, а Надежда Фёдоровна умерла в прошлом месяце, успев проголосовать за воссоединение Крыма с Россией. Сказала внуку: «Какое счастье! Я родилась в России и умру в России». Ей было девяносто лет. Вспоминала ли она, как Монгол выхватил пистолет внезапным и хищным движением кочевника, точно стрелу из колчана? Как с детства привычный набрасывать аркан на шеи гривастых степных кобыл, всадил он пулю в метровой толщины стену крымского бута чуть повыше девичьей головы? И сохранилась ли отметина под многолетними слоями штукатурки? Должно быть, сохранилась – дом-то стоит. А вот Монгола наверняка давно уже нет на земле. Помнит ли кто-нибудь о нём, кроме меня? И надо ли, чтобы помнили? Не знаю.
Комментариев нет:
Отправить комментарий