П Р О С Т О Н Е М Е Ц…
РАССКАЗ
- Плохо, Толь, что мы в последнее время встречаемся только на похоронах наших общих родственников или, как сегодня, случайно.
Она на пять лет старше меня, родилась в середине марта 1941 года. Сейчас и родные-то братья с сестрами иногда не знаются, после смерти родителей их наследство нехитрое разделить между собой ума не хватает – чуть ли не врагами становятся, глаза при встрече от злобы слепнут. А Валентина мне сестра троюродная. Сказать, что мы были в близких отношениях, друг без друга за праздничный стол не садились, - нельзя. Да и живу я с семьей километров за двадцать пять от Валиной деревни - в городе. А при редких встречах с ней перекидывались дежурными вопросами: "Как поживаешь? Здорова ли?" или "Как дела?", и разбегались опять до следующего случая. Но всегда при этом у нас в глазах теплые огоньки поблескивали. Наверное, родственная кровь о себе знать все же давала.
- Это ты, Валя, по поводу похорон святую истину говоришь.
На мои слова она отреагировала сдержанной улыбкой.
В ее облике что-то было больше от мужчины, а потом уж от женщины. Я не помню, чтобы Петровна (ее все старожилы деревни Алферово так уважительно называют) когда-нибудь вместо брюк юбку или женское платье надевала. Ей бы мальчишкой босоногим по улице сломя голову гонять, брызги веером после дождя из луж разбрызгивать, а Бог ее девчонкой создал. Она еще школьницей не то в пятом, а может, и в шестом классе на мотоцикле "Минск" носилась. Многим ребятам такая удаль, как у нее, только зависть вызывала. Первой из женщин деревни в начале семидесятых годов, да что там из деревни - всего района, водительские права получила, а потом и высокие кудри пыли на сельской дороге за "Москвичом" оставляла.
Ростом Валя чуть выше среднего. Как я ее помню, она никогда худобой не страдала, стройная, походка упругая, размашистая. Наверное, любой ветер-ураган своей грудью разрезать могла и далеко по сторонам его шаловливые руки отшвырнуть. Замуж она не выходила, да и никто не помнит, чтобы какой-то парень за ней ухаживал. Хотя на лицо Валя была не из дурнушек, если не считать заметный след-рубец на щеке почти у самого левого глаза. Веселая, общительная, она слова никогда ни у кого взаймы не просила, если кому-то надо было горячую или с перчинкой матку-правду выложить, то никогда и никого не стеснялась. А жизнь вот так сложилась: одна деревенские стены сторожит в свои шестьдесят семь, хотя на вид выглядит моложе.
- Только я с тобой на этот раз, Валюш, не случайно встретился, а специально приехал…
- Даже так? Интересно! Хотя похорон наших родичей вроде не намечается, да и их в живых почти не осталось. Свадьбы или другие события на горизонте тоже не маячат, - она не скрывала шутливый тон.
Ответил ей серьезно:
- К моему стыду, я о тебе, своей сестре, да и других родственниках многого не знаю.
- Вот тебе и на, дожились, договорились, - хорошее настроение Валю не покидало. Для нее встреча с любым новым человеком в вымирающей деревне всегда радостью подкатывалась, а тут нежданно-негаданно родственник пожаловал. – Да и с какого такого перепуга тебя судьба родственников заинтересовала? А что касается моей непутевой житухи, это – прикол? Да?
- Я серьезно, Валь.
- Тогда что же ты из загадок паутину плетешь?
- Что-то взбрело мне в голову свою родословную поглубже копнуть. Интересно, к примеру, кто моего деда Андрея Павловича отец был, я даже его отчество не знаю, не говоря уж, откуда наша фамилия начало берет. И ни фотографий, и ни документов никаких. Что во времени затерялось, что в войну сгорело
- И зачем тебе это приспичило? – теперь Валя смотрела на меня с нескрываемым удивлением.
- Обидно, Валь, что наше с тобой поколение – Иваны, не знающие и не помнящие родства, а что будет с внуками и правнуками? Они же от своих корней родовых лишь второго-третьего поколения редкие обрубки находить будут. Душе от такой мысли как-то неуютно и беспокойно…
- Вон ты куда свою удочку любопытства закинул. Ну, а моя-то персона чем тебя заинтересовала?
- Мне недавно рассказали, что тебя в 41-ом в печке чуть не сожгли.
- И кто ж тот следопыт?
- Нашего с тобой дяди Вани жена – тетя Лена. Вроде бы не верить ей - основания нет, а с другой стороны, она уже девяносто лет разменяла. Вот и подумал я грешным делом, может, память ее подводить начала?
- Дай Бог, чтобы у нас с тобой такая память была, как у нее, когда до ее лет доживем.
- Неужели мы с тобой еще лет по тридцать одолеем? Да еще при памяти и разуме?
- В этом я даже не сомневаюсь…
После этих слов, сказанных весело, с вызовом, она вдруг резко замолчала. С ответом на мои вопросы не спешила. Первый раз глазами землю под ногами утюжить начала. Потом неожиданно, словно за спиной ушат с ледяной водой держала и от меня июльскую жару отпугнула:
- Я всегда до безумия жадной была…
- Ты когда-нибудь без шуток обходишься?
- Серьезно тебе говорю. Жить с жадностью – вот чего мне всегда хотелось и хочется. Наверное, эта жадность чуть раньше меня родилась. И тогда, в 41-ом, когда я еще в люльке качалась, она рядышком со мной на какое-то время притихла. А что я в тот свет почти порог переползла - это точно…
Я родился после войны. И слава Богу, что мне довелось о ней лишь слышать из рассказов отца и матери, да в книгах читать. А какая она была - это я понял, когда видел калек соседей по улице, по селу: кого без ног, у кого вместо руки пустой рукав болтался, кому солнце до конца дней черным стало…
А в последнее время все чаще с горечью думаю, что еще несколько лет-молний промелькнет, и мы в День Победы не увидим ни одного прижатого к земле годами старика или старушки с боевыми орденами и медалями на груди. И одними живыми свидетелями той войны останутся те, кто смог из нее выкарабкаться детьми, которые сегодня уже тоже старики-пенсионеры. И одна из них – Валя.
В ее рассказе уже не было привычного озорства, она заметно посерьезнела, хотя улыбка словно примерзла к ее лицу.
- Сам, брат, понимаешь: то, что я тебе из памяти наковыряю про тот случай, знаю только со слов моей мамы-покойницы и старшей сестры Нади, дай Бог ей подольше пожить. Она в тридцатом родилась, значит, ей тогда было одиннадцать лет. А мне 8 декабря 41-го, когда фашисты к нам в деревню нагрянули, целую неделю до девяти месяцев не хватало. Я в люльке, сплетенной из тонких ивовых прутьев и подвешенной к крюку на потолке, лежала, прикрытая какими-то тряпками.
В нашей крохотной и с вечным мраком избенке, по свидетельству мамы и сестры, прохладно было – от дыхания пар клубился. Русскую печь соломой топили и высушенными летом коровьими лепешками. Солома, бывало, вспыхнет в большущей топке ярко-ярко, только и успеет на мгновенье ласковым теплом подразнить. А от навоза, как ты и сам, наверное, не забыл, больше дыма было, чем тепла. Потому-то на стеклах окон, их в избе всего два было, толстый слой инея налипал и с улицы, и изнутри, не таял до самой весны. Во дворе мороз за тридцать, а с северным ветерком ночью к сорока градусам подбирался. Зимища уж очень строгая стояла. Говорили, что кругляши конского навоза с треском от снега подпрыгивали, а, бывало, и разлетались кусками по дороге. Казалось, дыхни посильнее на улице - и изо рта сосулька вырастит.
Вот в такой морозный день ближе к обеду и появились немцы в деревне, в том числе один из них в нашем доме. На вояку он никак не тянул – невзрачный такой, да еще как чучело ряженый, обычно у нас так девки и бабы наряжались, когда колядовать ходили.
Непрошеный гость, не обращая внимания на маму и прижавшуюся к ее подолу сестру, сбросил с головы большой женский платок. Потом освободил сапоги от намотанных на них тряпок. Поднес к загнетке посиневшие руки, которые никакого тепла, похоже, и не почувствовали. Скупое-то тепло в русской печи соломой и кизяками поддерживалось.
Непрошеный гость начал своими глазищами рыскать по избе и что-то искать в полумраке. Увидел скамью, которая стояла у деревянного небольшого стола. Другой-то мебели у нас и в помине в ту пору не было. Носком сапога перевернул ее и стал с остервенением каблуками сапог от нее ножки отбивать. То ли завоеватель на морозе совсем силы растерял, но ни одна ножка так и не отломилась. Стало быть, мой папа скамью смастачил ладно, а фашист кишкой, видно, слабоват оказался.
И вдруг его налитые злостью глаза уставились на люльку, в которой после материнской груди спала я. Как спустя годы рассказывала мама, ей тогда показалось, что гитлеровец чему-то усмехнулся. И с такою же усмешкой на серо-синем лице отрезал ножом веревки, на которых была подвешена люлька. Она плюхнулась на пол. Солдат схватил люльку и вместе со мной сунул ее в печь. В ней в тот момент еле тлели остатки соломы и кизяков.
Мама с криком, застывшим ужасом в глазах бросилась к печи, но получила сильный толчок в грудь, распласталась на полу. Завизжала истошно Надя, словно не меня, а ее жалил в печке огонь. Она бросилась поднимать с пола маму. Что творилось в печи ни мама, ни Надя не знали, а обо мне и говорить нечего. Одно - я спала, другое - что могла понимать в том возрасте. Хотя, как потом рассказывала мне, уже повзрослевшей, сестра, через какие-то считанные секунды послышался плачь и из печи.
А в это время гитлеровец, оскалив желтые зубы, тянул руки к набиравшему силу пламени. Мама уже и кричать не могла, только хрипела и ползла по полу к печи. Надя, и что ее тогда надоумило, после неудачных попыток поднять на ноги маму с визгом выбежала на улицу и что было мочи стала кричать: "По-мо-ги-те! Спа-си-те!" Она даже не перестала просить о помощи, когда неожиданно заметила идущего к нашему дому другого фашиста.
Он, увидев сестру в одном ситцевом платьице, с раскрытой головой, растрепанными ветром волосами, что-то забормотал на своем неприятно-чужом языке. Вид ребенка его словно в грудь ударил. Он в недоумении на какое-то мгновение даже замер, широко раскрытыми глазами смотрел на истерично кричащую девочку. И вдруг неожиданно резко схватил за руку Надю. Потянул силком ее в избу. Она вырывалась. В ее голове, как она потом рассказывала, вспыхнула болезненно мысль, что этот гад затолкает и ее в печь. Пробовала его укусить за руку или вцепиться ногтями в лицо. Но он все же затащил ее в дом и легонько подтолкнул к копошившейся на полу маме.
Вошедший фашист увидел, что на лице и одежде его сослуживца плясали красно-рыжие языки пламени из топки печи. А тот улыбался и потирал с удовольствием порозовевшие руки. Подползшую к его ногам маму он резко пнул сапогом от себя. Она вновь закувыркалась на полу. Из печи все громче доносился плачь.
Неожиданно второй фашист подскочил к своему товарищу по оружию и с силой оттолкнул его от печи. Нагнулся к топке. Увидел внутри печи вырывающиеся из дыма языки пламени, которые облизывали люльку, а из нее слышался жалобный писк задыхающегося ребенка. Он схватил первую попавшуюся ему на глаза тряпку и протянул руку в сторону люльки. Мгновение - и люлька вместе со мной оказалась на загнетке, а потом и на полу. Но и на этом немец не успокоился. Он вынес люльку вместе со мной на улицу и поставил ее на снег. Пригоршнями накидал ледяной и колючей белой крупы на тлеющие тряпки. А когда от прутьев люльки и от тряпок пошел вместо пламени пар, занес ее в избу и поставил на примосток. Я уже плакать не могла, а от слез и холода постоянно икала.
Первый фашист что-то громко и зло кричал. Хотел схватить люльку и, наверное, вновь ее бросить в печь. Но его сослуживец и, наверное, старший по воинскому званию опять с силой его оттолкнул от люльки, а потом и вытолкал того на улицу. Ушел и сам, но перед тем как переступить порог, как показалось маме, он посмотрел с какою-то жалостью на нее и Надю.
Больше гитлеровцы в нашем доме не появились. А на следующий день они навсегда ушли из деревни. Вернее, их вышибли из деревни наши солдаты.
Когда мама потом рассказывала о том случае, она никогда моего спасителя не назвала фашистом или гитлеровцем, а просто – "немец". И Надя того солдата вспоминала всегда с теплотой, он для нее тоже был просто – "немец". Хотя, кто знает, может, в каком-то бою он в нашего папу стрелял, которого война навсегда у себя в черных объятиях оставила. Но и у меня никогда язык не повернулся, чтобы его даже в памяти заклеймить фашистом или гитлеровцем. Он был, наверное, хорошим отцом своих детей и… просто - немцем…
…Сколько бы я еще протянула тогда в топке, один Бог знает. А вот метки у меня от огня на всю жизнь остались.
Видишь, Толь, у левого глаза рубец. На этом месте у меня тогда волдырь вырос с голубиное яйцо. Волдырь потом сошел, а метка по сегодняшний день о нем напоминает. Но больше всего пламя обожгло мои ноги. Мама думала, что после того огня я и ходить-то не смогу. Но к трем годам на них робко и с болью я все же наступать начала…
Валя вспоминала тот день, тот случай, а в горле что-то мешало ей говорить, хотя она и пробовала натянуть на лицо улыбку. Немного помолчав, продолжила рассказ:
- В школе на меня учителя ругались, не раз в учительскую, к директору вызывали за то, что я ребячьи брюки на себя надела вместо строгой школьной формы. Времена и порядки тогда такие существовали. А мне стыдно было признаться, что у меня ноги огнем изуродованы. Говорила, что больше не в чем в школу ходить. А школа от нашей деревни в пяти километрах находилась – в райцентре. Потому учителя не знали, что со мной в 41-ом случилось. Они еще долго в мою сторону косые взгляды бросали, но потом смирились с моей одеждой, наверное, потому, что я училась хорошо, активной во всех школьных мероприятиях была. Брюки и потом мне недобрую услугу оказали. Обо мне ведь что только ни говорили. Даже про мою ориентацию однозначно и открыто намекали. Потому и ребята от меня шарахались. Бог им судья. А у меня от этого, назло всем, жажда к жизни усиливалась. В этом я ненасытной как была, так и осталась. И ты, Толь, не сомневайся, что лет до ста доживу, не меньше! А вообще-то собираюсь жить до скончания моего времени. По-другому у меня никак не получится. Ты посмотри, в окружении чего я живу. Как дурманящей сладостью тянет вот от этой крапивы, полыни, от каждой травинки. Прислушайся, как липа пчелами клубится и гудит, она так со мной о вечной жизни разговаривает. И если бы ты знал, как я благодарна за то, что все это чувствую душой, впитываю каждой клеточкой тела, тому человеку – просто немцу…
…Я уезжал из ее деревни, когда розовый дым вечерней зари расстилался по земле.
- До свидания, Валя! – хотя мне и не хотелось с ней расставаться.
Она тут же мне возразила:
- Нет, нет, мой дорогой братик, так дело не пойдет. Ты опять исчезнешь на целую вечность. Давай договоримся – до самой скорой встречи!
Ее слова отозвались в моей душе призывным колокольчиком – звонким и веселым…
РАССКАЗ
- Плохо, Толь, что мы в последнее время встречаемся только на похоронах наших общих родственников или, как сегодня, случайно.
Она на пять лет старше меня, родилась в середине марта 1941 года. Сейчас и родные-то братья с сестрами иногда не знаются, после смерти родителей их наследство нехитрое разделить между собой ума не хватает – чуть ли не врагами становятся, глаза при встрече от злобы слепнут. А Валентина мне сестра троюродная. Сказать, что мы были в близких отношениях, друг без друга за праздничный стол не садились, - нельзя. Да и живу я с семьей километров за двадцать пять от Валиной деревни - в городе. А при редких встречах с ней перекидывались дежурными вопросами: "Как поживаешь? Здорова ли?" или "Как дела?", и разбегались опять до следующего случая. Но всегда при этом у нас в глазах теплые огоньки поблескивали. Наверное, родственная кровь о себе знать все же давала.
- Это ты, Валя, по поводу похорон святую истину говоришь.
На мои слова она отреагировала сдержанной улыбкой.
В ее облике что-то было больше от мужчины, а потом уж от женщины. Я не помню, чтобы Петровна (ее все старожилы деревни Алферово так уважительно называют) когда-нибудь вместо брюк юбку или женское платье надевала. Ей бы мальчишкой босоногим по улице сломя голову гонять, брызги веером после дождя из луж разбрызгивать, а Бог ее девчонкой создал. Она еще школьницей не то в пятом, а может, и в шестом классе на мотоцикле "Минск" носилась. Многим ребятам такая удаль, как у нее, только зависть вызывала. Первой из женщин деревни в начале семидесятых годов, да что там из деревни - всего района, водительские права получила, а потом и высокие кудри пыли на сельской дороге за "Москвичом" оставляла.
Ростом Валя чуть выше среднего. Как я ее помню, она никогда худобой не страдала, стройная, походка упругая, размашистая. Наверное, любой ветер-ураган своей грудью разрезать могла и далеко по сторонам его шаловливые руки отшвырнуть. Замуж она не выходила, да и никто не помнит, чтобы какой-то парень за ней ухаживал. Хотя на лицо Валя была не из дурнушек, если не считать заметный след-рубец на щеке почти у самого левого глаза. Веселая, общительная, она слова никогда ни у кого взаймы не просила, если кому-то надо было горячую или с перчинкой матку-правду выложить, то никогда и никого не стеснялась. А жизнь вот так сложилась: одна деревенские стены сторожит в свои шестьдесят семь, хотя на вид выглядит моложе.
- Только я с тобой на этот раз, Валюш, не случайно встретился, а специально приехал…
- Даже так? Интересно! Хотя похорон наших родичей вроде не намечается, да и их в живых почти не осталось. Свадьбы или другие события на горизонте тоже не маячат, - она не скрывала шутливый тон.
Ответил ей серьезно:
- К моему стыду, я о тебе, своей сестре, да и других родственниках многого не знаю.
- Вот тебе и на, дожились, договорились, - хорошее настроение Валю не покидало. Для нее встреча с любым новым человеком в вымирающей деревне всегда радостью подкатывалась, а тут нежданно-негаданно родственник пожаловал. – Да и с какого такого перепуга тебя судьба родственников заинтересовала? А что касается моей непутевой житухи, это – прикол? Да?
- Я серьезно, Валь.
- Тогда что же ты из загадок паутину плетешь?
- Что-то взбрело мне в голову свою родословную поглубже копнуть. Интересно, к примеру, кто моего деда Андрея Павловича отец был, я даже его отчество не знаю, не говоря уж, откуда наша фамилия начало берет. И ни фотографий, и ни документов никаких. Что во времени затерялось, что в войну сгорело
- И зачем тебе это приспичило? – теперь Валя смотрела на меня с нескрываемым удивлением.
- Обидно, Валь, что наше с тобой поколение – Иваны, не знающие и не помнящие родства, а что будет с внуками и правнуками? Они же от своих корней родовых лишь второго-третьего поколения редкие обрубки находить будут. Душе от такой мысли как-то неуютно и беспокойно…
- Вон ты куда свою удочку любопытства закинул. Ну, а моя-то персона чем тебя заинтересовала?
- Мне недавно рассказали, что тебя в 41-ом в печке чуть не сожгли.
- И кто ж тот следопыт?
- Нашего с тобой дяди Вани жена – тетя Лена. Вроде бы не верить ей - основания нет, а с другой стороны, она уже девяносто лет разменяла. Вот и подумал я грешным делом, может, память ее подводить начала?
- Дай Бог, чтобы у нас с тобой такая память была, как у нее, когда до ее лет доживем.
- Неужели мы с тобой еще лет по тридцать одолеем? Да еще при памяти и разуме?
- В этом я даже не сомневаюсь…
После этих слов, сказанных весело, с вызовом, она вдруг резко замолчала. С ответом на мои вопросы не спешила. Первый раз глазами землю под ногами утюжить начала. Потом неожиданно, словно за спиной ушат с ледяной водой держала и от меня июльскую жару отпугнула:
- Я всегда до безумия жадной была…
- Ты когда-нибудь без шуток обходишься?
- Серьезно тебе говорю. Жить с жадностью – вот чего мне всегда хотелось и хочется. Наверное, эта жадность чуть раньше меня родилась. И тогда, в 41-ом, когда я еще в люльке качалась, она рядышком со мной на какое-то время притихла. А что я в тот свет почти порог переползла - это точно…
Я родился после войны. И слава Богу, что мне довелось о ней лишь слышать из рассказов отца и матери, да в книгах читать. А какая она была - это я понял, когда видел калек соседей по улице, по селу: кого без ног, у кого вместо руки пустой рукав болтался, кому солнце до конца дней черным стало…
А в последнее время все чаще с горечью думаю, что еще несколько лет-молний промелькнет, и мы в День Победы не увидим ни одного прижатого к земле годами старика или старушки с боевыми орденами и медалями на груди. И одними живыми свидетелями той войны останутся те, кто смог из нее выкарабкаться детьми, которые сегодня уже тоже старики-пенсионеры. И одна из них – Валя.
В ее рассказе уже не было привычного озорства, она заметно посерьезнела, хотя улыбка словно примерзла к ее лицу.
- Сам, брат, понимаешь: то, что я тебе из памяти наковыряю про тот случай, знаю только со слов моей мамы-покойницы и старшей сестры Нади, дай Бог ей подольше пожить. Она в тридцатом родилась, значит, ей тогда было одиннадцать лет. А мне 8 декабря 41-го, когда фашисты к нам в деревню нагрянули, целую неделю до девяти месяцев не хватало. Я в люльке, сплетенной из тонких ивовых прутьев и подвешенной к крюку на потолке, лежала, прикрытая какими-то тряпками.
В нашей крохотной и с вечным мраком избенке, по свидетельству мамы и сестры, прохладно было – от дыхания пар клубился. Русскую печь соломой топили и высушенными летом коровьими лепешками. Солома, бывало, вспыхнет в большущей топке ярко-ярко, только и успеет на мгновенье ласковым теплом подразнить. А от навоза, как ты и сам, наверное, не забыл, больше дыма было, чем тепла. Потому-то на стеклах окон, их в избе всего два было, толстый слой инея налипал и с улицы, и изнутри, не таял до самой весны. Во дворе мороз за тридцать, а с северным ветерком ночью к сорока градусам подбирался. Зимища уж очень строгая стояла. Говорили, что кругляши конского навоза с треском от снега подпрыгивали, а, бывало, и разлетались кусками по дороге. Казалось, дыхни посильнее на улице - и изо рта сосулька вырастит.
Вот в такой морозный день ближе к обеду и появились немцы в деревне, в том числе один из них в нашем доме. На вояку он никак не тянул – невзрачный такой, да еще как чучело ряженый, обычно у нас так девки и бабы наряжались, когда колядовать ходили.
Непрошеный гость, не обращая внимания на маму и прижавшуюся к ее подолу сестру, сбросил с головы большой женский платок. Потом освободил сапоги от намотанных на них тряпок. Поднес к загнетке посиневшие руки, которые никакого тепла, похоже, и не почувствовали. Скупое-то тепло в русской печи соломой и кизяками поддерживалось.
Непрошеный гость начал своими глазищами рыскать по избе и что-то искать в полумраке. Увидел скамью, которая стояла у деревянного небольшого стола. Другой-то мебели у нас и в помине в ту пору не было. Носком сапога перевернул ее и стал с остервенением каблуками сапог от нее ножки отбивать. То ли завоеватель на морозе совсем силы растерял, но ни одна ножка так и не отломилась. Стало быть, мой папа скамью смастачил ладно, а фашист кишкой, видно, слабоват оказался.
И вдруг его налитые злостью глаза уставились на люльку, в которой после материнской груди спала я. Как спустя годы рассказывала мама, ей тогда показалось, что гитлеровец чему-то усмехнулся. И с такою же усмешкой на серо-синем лице отрезал ножом веревки, на которых была подвешена люлька. Она плюхнулась на пол. Солдат схватил люльку и вместе со мной сунул ее в печь. В ней в тот момент еле тлели остатки соломы и кизяков.
Мама с криком, застывшим ужасом в глазах бросилась к печи, но получила сильный толчок в грудь, распласталась на полу. Завизжала истошно Надя, словно не меня, а ее жалил в печке огонь. Она бросилась поднимать с пола маму. Что творилось в печи ни мама, ни Надя не знали, а обо мне и говорить нечего. Одно - я спала, другое - что могла понимать в том возрасте. Хотя, как потом рассказывала мне, уже повзрослевшей, сестра, через какие-то считанные секунды послышался плачь и из печи.
А в это время гитлеровец, оскалив желтые зубы, тянул руки к набиравшему силу пламени. Мама уже и кричать не могла, только хрипела и ползла по полу к печи. Надя, и что ее тогда надоумило, после неудачных попыток поднять на ноги маму с визгом выбежала на улицу и что было мочи стала кричать: "По-мо-ги-те! Спа-си-те!" Она даже не перестала просить о помощи, когда неожиданно заметила идущего к нашему дому другого фашиста.
Он, увидев сестру в одном ситцевом платьице, с раскрытой головой, растрепанными ветром волосами, что-то забормотал на своем неприятно-чужом языке. Вид ребенка его словно в грудь ударил. Он в недоумении на какое-то мгновение даже замер, широко раскрытыми глазами смотрел на истерично кричащую девочку. И вдруг неожиданно резко схватил за руку Надю. Потянул силком ее в избу. Она вырывалась. В ее голове, как она потом рассказывала, вспыхнула болезненно мысль, что этот гад затолкает и ее в печь. Пробовала его укусить за руку или вцепиться ногтями в лицо. Но он все же затащил ее в дом и легонько подтолкнул к копошившейся на полу маме.
Вошедший фашист увидел, что на лице и одежде его сослуживца плясали красно-рыжие языки пламени из топки печи. А тот улыбался и потирал с удовольствием порозовевшие руки. Подползшую к его ногам маму он резко пнул сапогом от себя. Она вновь закувыркалась на полу. Из печи все громче доносился плачь.
Неожиданно второй фашист подскочил к своему товарищу по оружию и с силой оттолкнул его от печи. Нагнулся к топке. Увидел внутри печи вырывающиеся из дыма языки пламени, которые облизывали люльку, а из нее слышался жалобный писк задыхающегося ребенка. Он схватил первую попавшуюся ему на глаза тряпку и протянул руку в сторону люльки. Мгновение - и люлька вместе со мной оказалась на загнетке, а потом и на полу. Но и на этом немец не успокоился. Он вынес люльку вместе со мной на улицу и поставил ее на снег. Пригоршнями накидал ледяной и колючей белой крупы на тлеющие тряпки. А когда от прутьев люльки и от тряпок пошел вместо пламени пар, занес ее в избу и поставил на примосток. Я уже плакать не могла, а от слез и холода постоянно икала.
Первый фашист что-то громко и зло кричал. Хотел схватить люльку и, наверное, вновь ее бросить в печь. Но его сослуживец и, наверное, старший по воинскому званию опять с силой его оттолкнул от люльки, а потом и вытолкал того на улицу. Ушел и сам, но перед тем как переступить порог, как показалось маме, он посмотрел с какою-то жалостью на нее и Надю.
Больше гитлеровцы в нашем доме не появились. А на следующий день они навсегда ушли из деревни. Вернее, их вышибли из деревни наши солдаты.
Когда мама потом рассказывала о том случае, она никогда моего спасителя не назвала фашистом или гитлеровцем, а просто – "немец". И Надя того солдата вспоминала всегда с теплотой, он для нее тоже был просто – "немец". Хотя, кто знает, может, в каком-то бою он в нашего папу стрелял, которого война навсегда у себя в черных объятиях оставила. Но и у меня никогда язык не повернулся, чтобы его даже в памяти заклеймить фашистом или гитлеровцем. Он был, наверное, хорошим отцом своих детей и… просто - немцем…
…Сколько бы я еще протянула тогда в топке, один Бог знает. А вот метки у меня от огня на всю жизнь остались.
Видишь, Толь, у левого глаза рубец. На этом месте у меня тогда волдырь вырос с голубиное яйцо. Волдырь потом сошел, а метка по сегодняшний день о нем напоминает. Но больше всего пламя обожгло мои ноги. Мама думала, что после того огня я и ходить-то не смогу. Но к трем годам на них робко и с болью я все же наступать начала…
Валя вспоминала тот день, тот случай, а в горле что-то мешало ей говорить, хотя она и пробовала натянуть на лицо улыбку. Немного помолчав, продолжила рассказ:
- В школе на меня учителя ругались, не раз в учительскую, к директору вызывали за то, что я ребячьи брюки на себя надела вместо строгой школьной формы. Времена и порядки тогда такие существовали. А мне стыдно было признаться, что у меня ноги огнем изуродованы. Говорила, что больше не в чем в школу ходить. А школа от нашей деревни в пяти километрах находилась – в райцентре. Потому учителя не знали, что со мной в 41-ом случилось. Они еще долго в мою сторону косые взгляды бросали, но потом смирились с моей одеждой, наверное, потому, что я училась хорошо, активной во всех школьных мероприятиях была. Брюки и потом мне недобрую услугу оказали. Обо мне ведь что только ни говорили. Даже про мою ориентацию однозначно и открыто намекали. Потому и ребята от меня шарахались. Бог им судья. А у меня от этого, назло всем, жажда к жизни усиливалась. В этом я ненасытной как была, так и осталась. И ты, Толь, не сомневайся, что лет до ста доживу, не меньше! А вообще-то собираюсь жить до скончания моего времени. По-другому у меня никак не получится. Ты посмотри, в окружении чего я живу. Как дурманящей сладостью тянет вот от этой крапивы, полыни, от каждой травинки. Прислушайся, как липа пчелами клубится и гудит, она так со мной о вечной жизни разговаривает. И если бы ты знал, как я благодарна за то, что все это чувствую душой, впитываю каждой клеточкой тела, тому человеку – просто немцу…
…Я уезжал из ее деревни, когда розовый дым вечерней зари расстилался по земле.
- До свидания, Валя! – хотя мне и не хотелось с ней расставаться.
Она тут же мне возразила:
- Нет, нет, мой дорогой братик, так дело не пойдет. Ты опять исчезнешь на целую вечность. Давай договоримся – до самой скорой встречи!
Ее слова отозвались в моей душе призывным колокольчиком – звонким и веселым…
Комментариев нет:
Отправить комментарий