* * *
Заменила тишина стрельбище вселенское,
и с рейхстага передан красный флаг в музей.
Потянулись по домам псковские, смоленские,
сохранятся карточки фронтовых друзей.
А солдаты в комнатах ходят – пригибаются:
всё окопы кажутся им на передовой.
Не успел отец пригнуться в том бою под Прагою –
миномётчик третьей роты, в званье рядовой.
С пацанами бегал я к поездам на станцию, –
может, батя возвратится и откроет дверь:
«Вот он я, сынок, живой! Ни одной царапины!
Ну а то, что был убит… этому не верь!»
А война закончилась вечною победою,
и от пороха очистил небеса салют.
И мужьям вернувшимся стелют бабы новое,
за безвестных молятся, за погибших пьют.
ДЕД
Поутру весна-блудница
вновь изнемогла
и под этот мир старинный
без стыда легла.
Колокольным звоном небо
очищать пора...
...Из окна палаты белой
часть видна двора,
обнесённая забором,
за которым - рай...
- Ты уж, дед, держись давай
и не помирай.
Благодать природой правит -
яблони цветут…
- Разве мне теперь подняться?
Столько не живут...
- Это, дед, не по-солдатски -
ты же фронтовик!
И с такой войны вернулся, -
чуть прижало - сник.
- Мне, земляк, годов-то столько -
и не сосчитать...
- Брось, ещё пойдёшь по девкам
косы расплетать.
- Да какие ещё девки,
кол когда в груди?..
- Разве, дед, не интересно,
что там впереди?..
- Мне как раз не интересно:
там уже бывал -
в сорок третьем под огнём
Днепр переплывал...
- Я тебе же не о фронте -
что нас дальше ждёт?..
- Знамо что - могильный камень
да душа в излёт...
- Рано, дед, себя хоронишь -
голова ж цела,
скоро бабка дома встретит…
- Бабка умерла…
Ты, сынок, мне лучше спирта
у сестры спроси, -
может, сердцу сполегчает, -
воду принеси.
- При любой грудной хворобе
пить запрещено.
- Смерти что теперь бояться,
коли всё равно?..
Вдруг соседу стало худо -
побелел лицом.
Побежал я за сестрицей:
- Плохо там с отцом...
Взяли деда на каталку,
увезли с собой.
Закусил он только губы,
будто снова в бой...
Застелил кровать я деда,
скучно почитал,
у окна сидел с обеда,
голубей считал...
Где-то ночью просыпаюсь -
вижу силуэт:
кто-то странный на кровати...
Пригляделся - дед!
Но моложе лет на тридцать:
ровная спина,
портупея, орден Славы -
ясный, что луна.
Ладный «дед» из гимнастёрки
достаёт кисет:
- Хватит спать, земляк, замёрзнешь…
Куришь или нет?
Вот меня и подлечили -
хоть куда жених!
Я сейчас в комендатуру -
догонять своих.
Полк-то наш до Кёнигсберга,
видно, дошагал...
Говорят, что Черняховский
умер генерал...
Встал солдат, одёрнул форму,
подтянул сапог,
вещмешок худой набросил:
- Прощевай, браток!
Мне войны, надеюсь, хватит:
зверь и дома - зверь...
Крепко мне пожал он руку
и ушёл за дверь...
Я в растерянности только
вслед ему кивнул.
«Я б с таким пошёл в разведку», -
думая, заснул...
Разбудили утром солнца
бодрые лучи,
птицы что-то расшумелись -
кажется, грачи.
«И почудится ж такое:
дед - опять солдат,
хоть сейчас готов к атаке -
был бы автомат...»
У окна я поразмялся
и поприседал,
санитарке при уборке
тумбочки сдвигал.
Тут сестрица заглянула,
волосы - смольё:
- Маша, с дедовой кровати
собери бельё.
- Что случилось, дорогуша,
если не секрет?
- Да какие там секреты?
Умер твой сосед...
Не хватило деду силы -
жизнь, она ж хрупка, -
с той войны носил осколок
ниже у соска.
Бабки нет - да есть ли дети?
Хоронить кому?
Каково на белом свете
жить-то одному?..
Все ушли - тоска осталась,
ранит тишина...
Но от мира снова жизнь
зачала весна...
...Снял пижаму я со стула -
веришь или нет? -
нахожу в кармане правом
вышитый кисет!
Да ещё учуял запах -
от махры же дым!..
...Пусть на небо примет Бог
деда молодым...
ЛЕЙТЕНАНТ КРУГЛОВ
Натекло в окоп воды,
на ногах - пуд глины.
От пяти взводов осталось
меньше половины.
Магазин и две гранаты
дали для атаки.
- Немец что-то замолчал...
- Жрут поди, собаки...
Впереди часовенка
без стены, нагая.
Метров триста до неё -
мама дорогая!..
- Ничего, братва, пробьёмся!
- Ясно, лейтенант...
(Месяц, как дерёмся вместе,
а храбрец, талант!)
Дождь опять пошёл некстати -
сильный-то какой!
- Ну, ребята, поднялись!
Не робеть! За мной!
Дождь полил как из ведра -
ничего не видно...
А часовню мы отбили -
то-то не обидно.
Слава господи, живой,
руки лишь дрожат...
Шесть бойцов и лейтенант
по холму лежат...
- Окопаться с интервалом
метров через пять... -
И добавил старшина:
- А ребят - собрать...
Схоронили в глинозём
прямо за оградой.
Под одной для всех звездой
положили рядом.
Наслюнявив карандаш,
крупно написали:
«Семь гвардейцев здесь геройски
за деревню пали:
рядовые Нечитайло,
Черышев, Седов,
Губаридзе, Ковш, Галямов,
лейтенант Круглов.
Сорок третий год. Ноябрь,
третьего числа».
Только надпись от дождя
сразу потекла.
- Нам теперь держаться надо:
наши здесь лежат.
Фриц повыдохся совсем
и к реке прижат.
…Натекло в окоп воды,
на ногах - пуд глины.
Без стены стоит часовня
в центре Украины.
Мы ушли - они остались
в мире вечных снов:
Шестеро бойцов пехоты,
лейтенант Круглов.
ИНСТЕРБУРГ
Батальон сражался за город,
в котором не было птиц, –
вместо птиц в нём летали пули
и души упавших ниц.
А души теряли лица
и цеплялись за провода –
разлетелись от грохота боя
Божьи ангелы кто куда...
А город чернел от боли,
и лопались окна глаз…
Батальон усилием воли
выполнял боевой приказ.
И горели мосты и крыши,
и горел весь объятный мир…
От осколка в груди кончался
молодой ещё командир.
Матерился, скрипя зубами,
проклиная чёртову мать:
– За какой-то немецкий город
так не хочется помирать...
– Ничего, капитан, прорвёшься!
– Да какое – с такой дырой?..
– Не с такими ещё ребята
возвращались, бывало, в строй.
– Ладно, всё, лейтенант, я понял…
А теперь, я прошу, иди –
да накрой-ка меня шинелью, –
дай я лучше помру один...
Враг цеплялся за каждый выступ –
мы сражались за всю страну.
И мы приступом шли на приступ –
нам не нужен был враг в плену.
И чадили чужие танки…
Из костёла смотрел Иисус,
как людей убивали люди,
как от крови вошли во вкус…
И страдал контуженый город
от нелепой своей судьбы,
догорали в снегу, как свечи,
вековые его дубы,
из ладоней горящих улиц
пальцы вырваны фонарей...
И прицельно «фаусты» били
из разбитых насквозь дверей…
Батальон истекал за город
с искорёженною душой, –
он для жизни совсем малый,
а для смерти – такой большой.
Пал под ним капитан Климишин
и погиб лейтенант Большов,
и в России осталось больше
на пять тысяч солдатских вдов.
И без них уже брали Прагу,
штурмовали без них Берлин
и рейхстаг озаглавлен флагом
за Москву, Ленинград и Клин.
А военная жизнь – без правил, –
Марс, конечно, не Демиург…
…Души русских солдат остались
в небе города Инстербург.
СОРОК ПЯТЫЙ
Тысяча девятьсот сорок пятый.
Пруссия Восточная –
словно канава сточная:
грязь, кровь, гарь,
изнасилованный огнём январь,
вспоротая русским штыком
тевтонская ветхая старь,
смерти линия поточная,
небо ржавое и худосочное –
между Богом и дьяволом
ставка очная.
Нет мерила людскому горю,
страх и ужас на пути к морю...
На шее Германии дебелой
удавка всё туже,
воронья над пожарищами
всё больше кружит,
танки окопы простуженные утюжат.
Кому на войне всего хуже?
Пехоте – матушке полей?
А может, матери солдатской,
чей сын в могиле братской?..
Всем страшно, всем плохо...
– Прикрой меня, Лёха!
Дай мне его добить –
научу, мать твою, Родину любить!
Эй, славяне! Пришёл и наш час...
Сейчас я его срежу... сейчас...
Но трудно в логове убить врага,
где каждый хутор – «Курская дуга»,
тверды ещё стены фортов...
Трупов с улиц собрали выше бортов:
засели, сволочи, в бункера,
а наш солдат – в полный рост, с «ура!»
в атаку, в лоб, дети жили чтоб, –
и такая у него боль и ярость слепая –
только вперёд, напролом, не уступая...
Вскрыли гнойный прусский нарыв
и сбросили отборные дивизии в залив.
А на дорогах – беженцев тысячи
с детьми и повозками.
Горит город домами броскими,
костёлы заколочены досками.
Мечется людской поток:
где теперь запад, где восток?
Боятся Ивана, которому хоть бы что:
на привале коротком – и то с баяном.
«Чего от него ожидать?
Он двужильный, не сломать:
сколько русских этих уже положили,
а их всё больше,
а они всё живы!..»
«Прощай, Гретхен, прости!
Детей береги... Тебе теперь
крест грехов моих нести...
“Советы” дерутся как черти,
все мы на шаг от смерти –
она сейчас ценится дёшево...
Центр города – домов крошево.
В ратуше пока держимся
на первом этаже,
а они всё ближе и ближе... уже...»
К утру город пал.
Утих огня шквал,
пошли тыловые части...
– Что? Не ждали нас, фрицы?! Здрасьте!
Ваша Пруссия поганая
не то что наша Украина!..
Тут уж рукой подать и до Берлина...
«Скоро дома буду, Галина,
чуток осталось немца побить.
Я уж и забыл в этом аду, как любить...»
– Эй, земляк, а как город-то этот
по-немецки звался? Не помнишь?
Ай, да и не главное это –
всё равно песня их немецкая спета...
Ушёл солдат, а город остался
для обозов и госпиталей,
для девочки, которую спас наш старлей,
для пленных ополченцев,
для русских и немцев,
для страниц истории стёртых,
для живых и мёртвых,
для них и для нас...
И для Бога, который не виноват...
Ты уж прости и помилуй нас, брат...
СЕМЁН ПЕРВУХИН
Возле клуба, в развалюхе,
жил бобыль Семён Первухин –
с виду неприметный малый,
молчаливый и трёхпалый.
До войны крутил баранку,
Стешку Ярцеву любил,
вроде парень был как парень,
баньки по селу рубил.
Летом грозным всей деревней
провожали мужиков.
В том строю и наш Первухин –
воевать попал под Псков.
А сестра и мать остались
(батя помер до войны),
из хозяйства – лишь корова
да шесть соток белены.
Как потом жила деревня –
это, брат, отдельный сказ:
полсела, считай, за зиму
голод выкосил зараз.
Не от пули – так от мора
поубавилось людей:
смерть не смотрит – фронт ли, школа,
кто герой, а кто злодей.
Пелагея, мать Семёна,
на Крещенье и ушла,
вся опухшая от жмыха…
Сына всё домой ждала...
Лишь с Победы годом позже,
серым снегом тающим,
привезли его в санях
при сопровождающем.
Говорили, что лечился
долго где-то в Грузии,
но остался головою
слабым от контузии.
Заселился в старый дом,
что сестрица бросила:
в область Кёнигсбергскую
выехала осенью.
Стешка тоже замуж вышла,
счастлива, похоже, –
фронтовик седой достался,
а на год моложе.
Так Семён один и зажил,
женщин сельских избегал,
на работу был негоден –
только в клубе помогал.
Пропадал в лесу всё лето,
жил сычом в сторожке,
плёл лубочные корзины,
ловко резал ложки.
Заикаться стал сильнее,
пас, когда просили,
в зиму грелся водкою,
как везде в России.
Лишь на светлый праздник мая,
в гимнастёрке чистой,
по дворам ходил деревни,
шлем надев танкистский,
что-то о войне пытался
говорить под брагу…
На груди его – медали,
обе «За отвагу».
Напивался пьяным, плакал,
детям «петушки» дарил,
а потом вдруг замыкался
и сидел один, курил.
Как-то раз к октябрьским –
помнится с тех пор –
дать концерт в село приехал
из столицы хор.
Пели – аж мороз по коже!
Ну а гармонисты!..
Взбередили души нам
мастерством артисты.
Под конец солист со сцены,
прямо среди песни,
крикнул в зал: «Первухин, ты?!
Сёмка, хоть ты тресни!
В танке ж ты сгорел живьём
в том бою, под Млавой, –
экипажу есть могила
рядом с переправой...»
Взял он нашего Семёна
вытащил на сцену:
«Ваш земляк – танкист-герой:
роту спас от плена!»
Хлопали однополчанам
земляки, артисты...
А Семён – опять на фронте,
и бегут фашисты.
Слёзы целиться мешают,
падают солдаты...
...Хор уехал, а Семёна
отвели до хаты.
Через три дня спохватились:
– Бобыля-то нету…
Может, что-нибудь случилось?
– Сходим к сельсовету...
Заперт дом, закрыты ставни, –
вскрыть решили хату.
Тут и вспомнил вдруг сосед:
– Шёл Семён с лопатой...
А нашли его под вечер
в Томкиной низине:
он лежал на дне окопа,
вырытого в глине.
Рядом фляжка и «оружье» –
старая берданка.
Принял здесь последний бой
наш наводчик танка…
Одержала снова смерть
личную победу,
и склонилось над бойцом
сумрачное небо.
Там в окоп и схоронили…
Плакали старухи…
Написали под звездой:
«Здесь погиб Первухин».
НА ДВОИХ
Он служивый – и она.
На двоих – одна война,
на двоих – одна забота:
чтобы выжила страна.
Он – в окопе рядовой
с карабином за спиной.
Трудится она в санбате
у хирурга на подхвате.
Два солдата, два бойца.
Тронула любовь сердца:
ей, стирающей бинты,
он украдкой нёс цветы.
На войне как на войне –
жизнь понижена в цене, –
ты для мамы сохранись,
обязательно вернись…
Круговая оборона –
две гранаты, три патрона…
Подавили танки вражьи
молодых стрелков отважных.
Из атаки штыковой
мало вышел кто живой.
Уступили мы высоты,
от воронок кряж – как соты.
Разбомбило медсанбат.
Отошли полки назад.
Много пало от свинца –
среди них и два бойца.
Не связало их любовью:
вытекла из сердца кровью,
запекалась под ногами,
затоптал враг сапогами…
Родина теперь в ответе
за живущих на том свете.
И не важно, чья вина,
кем придумана война…
Заменила тишина стрельбище вселенское,
и с рейхстага передан красный флаг в музей.
Потянулись по домам псковские, смоленские,
сохранятся карточки фронтовых друзей.
А солдаты в комнатах ходят – пригибаются:
всё окопы кажутся им на передовой.
Не успел отец пригнуться в том бою под Прагою –
миномётчик третьей роты, в званье рядовой.
С пацанами бегал я к поездам на станцию, –
может, батя возвратится и откроет дверь:
«Вот он я, сынок, живой! Ни одной царапины!
Ну а то, что был убит… этому не верь!»
А война закончилась вечною победою,
и от пороха очистил небеса салют.
И мужьям вернувшимся стелют бабы новое,
за безвестных молятся, за погибших пьют.
ДЕД
Поутру весна-блудница
вновь изнемогла
и под этот мир старинный
без стыда легла.
Колокольным звоном небо
очищать пора...
...Из окна палаты белой
часть видна двора,
обнесённая забором,
за которым - рай...
- Ты уж, дед, держись давай
и не помирай.
Благодать природой правит -
яблони цветут…
- Разве мне теперь подняться?
Столько не живут...
- Это, дед, не по-солдатски -
ты же фронтовик!
И с такой войны вернулся, -
чуть прижало - сник.
- Мне, земляк, годов-то столько -
и не сосчитать...
- Брось, ещё пойдёшь по девкам
косы расплетать.
- Да какие ещё девки,
кол когда в груди?..
- Разве, дед, не интересно,
что там впереди?..
- Мне как раз не интересно:
там уже бывал -
в сорок третьем под огнём
Днепр переплывал...
- Я тебе же не о фронте -
что нас дальше ждёт?..
- Знамо что - могильный камень
да душа в излёт...
- Рано, дед, себя хоронишь -
голова ж цела,
скоро бабка дома встретит…
- Бабка умерла…
Ты, сынок, мне лучше спирта
у сестры спроси, -
может, сердцу сполегчает, -
воду принеси.
- При любой грудной хворобе
пить запрещено.
- Смерти что теперь бояться,
коли всё равно?..
Вдруг соседу стало худо -
побелел лицом.
Побежал я за сестрицей:
- Плохо там с отцом...
Взяли деда на каталку,
увезли с собой.
Закусил он только губы,
будто снова в бой...
Застелил кровать я деда,
скучно почитал,
у окна сидел с обеда,
голубей считал...
Где-то ночью просыпаюсь -
вижу силуэт:
кто-то странный на кровати...
Пригляделся - дед!
Но моложе лет на тридцать:
ровная спина,
портупея, орден Славы -
ясный, что луна.
Ладный «дед» из гимнастёрки
достаёт кисет:
- Хватит спать, земляк, замёрзнешь…
Куришь или нет?
Вот меня и подлечили -
хоть куда жених!
Я сейчас в комендатуру -
догонять своих.
Полк-то наш до Кёнигсберга,
видно, дошагал...
Говорят, что Черняховский
умер генерал...
Встал солдат, одёрнул форму,
подтянул сапог,
вещмешок худой набросил:
- Прощевай, браток!
Мне войны, надеюсь, хватит:
зверь и дома - зверь...
Крепко мне пожал он руку
и ушёл за дверь...
Я в растерянности только
вслед ему кивнул.
«Я б с таким пошёл в разведку», -
думая, заснул...
Разбудили утром солнца
бодрые лучи,
птицы что-то расшумелись -
кажется, грачи.
«И почудится ж такое:
дед - опять солдат,
хоть сейчас готов к атаке -
был бы автомат...»
У окна я поразмялся
и поприседал,
санитарке при уборке
тумбочки сдвигал.
Тут сестрица заглянула,
волосы - смольё:
- Маша, с дедовой кровати
собери бельё.
- Что случилось, дорогуша,
если не секрет?
- Да какие там секреты?
Умер твой сосед...
Не хватило деду силы -
жизнь, она ж хрупка, -
с той войны носил осколок
ниже у соска.
Бабки нет - да есть ли дети?
Хоронить кому?
Каково на белом свете
жить-то одному?..
Все ушли - тоска осталась,
ранит тишина...
Но от мира снова жизнь
зачала весна...
...Снял пижаму я со стула -
веришь или нет? -
нахожу в кармане правом
вышитый кисет!
Да ещё учуял запах -
от махры же дым!..
...Пусть на небо примет Бог
деда молодым...
ЛЕЙТЕНАНТ КРУГЛОВ
Натекло в окоп воды,
на ногах - пуд глины.
От пяти взводов осталось
меньше половины.
Магазин и две гранаты
дали для атаки.
- Немец что-то замолчал...
- Жрут поди, собаки...
Впереди часовенка
без стены, нагая.
Метров триста до неё -
мама дорогая!..
- Ничего, братва, пробьёмся!
- Ясно, лейтенант...
(Месяц, как дерёмся вместе,
а храбрец, талант!)
Дождь опять пошёл некстати -
сильный-то какой!
- Ну, ребята, поднялись!
Не робеть! За мной!
Дождь полил как из ведра -
ничего не видно...
А часовню мы отбили -
то-то не обидно.
Слава господи, живой,
руки лишь дрожат...
Шесть бойцов и лейтенант
по холму лежат...
- Окопаться с интервалом
метров через пять... -
И добавил старшина:
- А ребят - собрать...
Схоронили в глинозём
прямо за оградой.
Под одной для всех звездой
положили рядом.
Наслюнявив карандаш,
крупно написали:
«Семь гвардейцев здесь геройски
за деревню пали:
рядовые Нечитайло,
Черышев, Седов,
Губаридзе, Ковш, Галямов,
лейтенант Круглов.
Сорок третий год. Ноябрь,
третьего числа».
Только надпись от дождя
сразу потекла.
- Нам теперь держаться надо:
наши здесь лежат.
Фриц повыдохся совсем
и к реке прижат.
…Натекло в окоп воды,
на ногах - пуд глины.
Без стены стоит часовня
в центре Украины.
Мы ушли - они остались
в мире вечных снов:
Шестеро бойцов пехоты,
лейтенант Круглов.
ИНСТЕРБУРГ
Батальон сражался за город,
в котором не было птиц, –
вместо птиц в нём летали пули
и души упавших ниц.
А души теряли лица
и цеплялись за провода –
разлетелись от грохота боя
Божьи ангелы кто куда...
А город чернел от боли,
и лопались окна глаз…
Батальон усилием воли
выполнял боевой приказ.
И горели мосты и крыши,
и горел весь объятный мир…
От осколка в груди кончался
молодой ещё командир.
Матерился, скрипя зубами,
проклиная чёртову мать:
– За какой-то немецкий город
так не хочется помирать...
– Ничего, капитан, прорвёшься!
– Да какое – с такой дырой?..
– Не с такими ещё ребята
возвращались, бывало, в строй.
– Ладно, всё, лейтенант, я понял…
А теперь, я прошу, иди –
да накрой-ка меня шинелью, –
дай я лучше помру один...
Враг цеплялся за каждый выступ –
мы сражались за всю страну.
И мы приступом шли на приступ –
нам не нужен был враг в плену.
И чадили чужие танки…
Из костёла смотрел Иисус,
как людей убивали люди,
как от крови вошли во вкус…
И страдал контуженый город
от нелепой своей судьбы,
догорали в снегу, как свечи,
вековые его дубы,
из ладоней горящих улиц
пальцы вырваны фонарей...
И прицельно «фаусты» били
из разбитых насквозь дверей…
Батальон истекал за город
с искорёженною душой, –
он для жизни совсем малый,
а для смерти – такой большой.
Пал под ним капитан Климишин
и погиб лейтенант Большов,
и в России осталось больше
на пять тысяч солдатских вдов.
И без них уже брали Прагу,
штурмовали без них Берлин
и рейхстаг озаглавлен флагом
за Москву, Ленинград и Клин.
А военная жизнь – без правил, –
Марс, конечно, не Демиург…
…Души русских солдат остались
в небе города Инстербург.
СОРОК ПЯТЫЙ
Тысяча девятьсот сорок пятый.
Пруссия Восточная –
словно канава сточная:
грязь, кровь, гарь,
изнасилованный огнём январь,
вспоротая русским штыком
тевтонская ветхая старь,
смерти линия поточная,
небо ржавое и худосочное –
между Богом и дьяволом
ставка очная.
Нет мерила людскому горю,
страх и ужас на пути к морю...
На шее Германии дебелой
удавка всё туже,
воронья над пожарищами
всё больше кружит,
танки окопы простуженные утюжат.
Кому на войне всего хуже?
Пехоте – матушке полей?
А может, матери солдатской,
чей сын в могиле братской?..
Всем страшно, всем плохо...
– Прикрой меня, Лёха!
Дай мне его добить –
научу, мать твою, Родину любить!
Эй, славяне! Пришёл и наш час...
Сейчас я его срежу... сейчас...
Но трудно в логове убить врага,
где каждый хутор – «Курская дуга»,
тверды ещё стены фортов...
Трупов с улиц собрали выше бортов:
засели, сволочи, в бункера,
а наш солдат – в полный рост, с «ура!»
в атаку, в лоб, дети жили чтоб, –
и такая у него боль и ярость слепая –
только вперёд, напролом, не уступая...
Вскрыли гнойный прусский нарыв
и сбросили отборные дивизии в залив.
А на дорогах – беженцев тысячи
с детьми и повозками.
Горит город домами броскими,
костёлы заколочены досками.
Мечется людской поток:
где теперь запад, где восток?
Боятся Ивана, которому хоть бы что:
на привале коротком – и то с баяном.
«Чего от него ожидать?
Он двужильный, не сломать:
сколько русских этих уже положили,
а их всё больше,
а они всё живы!..»
«Прощай, Гретхен, прости!
Детей береги... Тебе теперь
крест грехов моих нести...
“Советы” дерутся как черти,
все мы на шаг от смерти –
она сейчас ценится дёшево...
Центр города – домов крошево.
В ратуше пока держимся
на первом этаже,
а они всё ближе и ближе... уже...»
К утру город пал.
Утих огня шквал,
пошли тыловые части...
– Что? Не ждали нас, фрицы?! Здрасьте!
Ваша Пруссия поганая
не то что наша Украина!..
Тут уж рукой подать и до Берлина...
«Скоро дома буду, Галина,
чуток осталось немца побить.
Я уж и забыл в этом аду, как любить...»
– Эй, земляк, а как город-то этот
по-немецки звался? Не помнишь?
Ай, да и не главное это –
всё равно песня их немецкая спета...
Ушёл солдат, а город остался
для обозов и госпиталей,
для девочки, которую спас наш старлей,
для пленных ополченцев,
для русских и немцев,
для страниц истории стёртых,
для живых и мёртвых,
для них и для нас...
И для Бога, который не виноват...
Ты уж прости и помилуй нас, брат...
СЕМЁН ПЕРВУХИН
Возле клуба, в развалюхе,
жил бобыль Семён Первухин –
с виду неприметный малый,
молчаливый и трёхпалый.
До войны крутил баранку,
Стешку Ярцеву любил,
вроде парень был как парень,
баньки по селу рубил.
Летом грозным всей деревней
провожали мужиков.
В том строю и наш Первухин –
воевать попал под Псков.
А сестра и мать остались
(батя помер до войны),
из хозяйства – лишь корова
да шесть соток белены.
Как потом жила деревня –
это, брат, отдельный сказ:
полсела, считай, за зиму
голод выкосил зараз.
Не от пули – так от мора
поубавилось людей:
смерть не смотрит – фронт ли, школа,
кто герой, а кто злодей.
Пелагея, мать Семёна,
на Крещенье и ушла,
вся опухшая от жмыха…
Сына всё домой ждала...
Лишь с Победы годом позже,
серым снегом тающим,
привезли его в санях
при сопровождающем.
Говорили, что лечился
долго где-то в Грузии,
но остался головою
слабым от контузии.
Заселился в старый дом,
что сестрица бросила:
в область Кёнигсбергскую
выехала осенью.
Стешка тоже замуж вышла,
счастлива, похоже, –
фронтовик седой достался,
а на год моложе.
Так Семён один и зажил,
женщин сельских избегал,
на работу был негоден –
только в клубе помогал.
Пропадал в лесу всё лето,
жил сычом в сторожке,
плёл лубочные корзины,
ловко резал ложки.
Заикаться стал сильнее,
пас, когда просили,
в зиму грелся водкою,
как везде в России.
Лишь на светлый праздник мая,
в гимнастёрке чистой,
по дворам ходил деревни,
шлем надев танкистский,
что-то о войне пытался
говорить под брагу…
На груди его – медали,
обе «За отвагу».
Напивался пьяным, плакал,
детям «петушки» дарил,
а потом вдруг замыкался
и сидел один, курил.
Как-то раз к октябрьским –
помнится с тех пор –
дать концерт в село приехал
из столицы хор.
Пели – аж мороз по коже!
Ну а гармонисты!..
Взбередили души нам
мастерством артисты.
Под конец солист со сцены,
прямо среди песни,
крикнул в зал: «Первухин, ты?!
Сёмка, хоть ты тресни!
В танке ж ты сгорел живьём
в том бою, под Млавой, –
экипажу есть могила
рядом с переправой...»
Взял он нашего Семёна
вытащил на сцену:
«Ваш земляк – танкист-герой:
роту спас от плена!»
Хлопали однополчанам
земляки, артисты...
А Семён – опять на фронте,
и бегут фашисты.
Слёзы целиться мешают,
падают солдаты...
...Хор уехал, а Семёна
отвели до хаты.
Через три дня спохватились:
– Бобыля-то нету…
Может, что-нибудь случилось?
– Сходим к сельсовету...
Заперт дом, закрыты ставни, –
вскрыть решили хату.
Тут и вспомнил вдруг сосед:
– Шёл Семён с лопатой...
А нашли его под вечер
в Томкиной низине:
он лежал на дне окопа,
вырытого в глине.
Рядом фляжка и «оружье» –
старая берданка.
Принял здесь последний бой
наш наводчик танка…
Одержала снова смерть
личную победу,
и склонилось над бойцом
сумрачное небо.
Там в окоп и схоронили…
Плакали старухи…
Написали под звездой:
«Здесь погиб Первухин».
НА ДВОИХ
Он служивый – и она.
На двоих – одна война,
на двоих – одна забота:
чтобы выжила страна.
Он – в окопе рядовой
с карабином за спиной.
Трудится она в санбате
у хирурга на подхвате.
Два солдата, два бойца.
Тронула любовь сердца:
ей, стирающей бинты,
он украдкой нёс цветы.
На войне как на войне –
жизнь понижена в цене, –
ты для мамы сохранись,
обязательно вернись…
Круговая оборона –
две гранаты, три патрона…
Подавили танки вражьи
молодых стрелков отважных.
Из атаки штыковой
мало вышел кто живой.
Уступили мы высоты,
от воронок кряж – как соты.
Разбомбило медсанбат.
Отошли полки назад.
Много пало от свинца –
среди них и два бойца.
Не связало их любовью:
вытекла из сердца кровью,
запекалась под ногами,
затоптал враг сапогами…
Родина теперь в ответе
за живущих на том свете.
И не важно, чья вина,
кем придумана война…
Комментариев нет:
Отправить комментарий