Юринские зарисовки (цикл очерков и статей)
Жизнь продолжается!
Весна. Река только вошла в свое русло. Молодая ароматная травка уже кое-где пробивается на заливных лугах. Повсюду синие лужи от только что сошедшей воды, в них отражаются белые облака. Я не застала половодья, которое последний раз видела двадцать лет назад. Я еду в свою родную деревню Юрино Владимирской губернии навсегда. Просто сбежала из города. Асфальтированная дорога поднимается в горку. Дома. Все те же, как в моем детстве, как сто лет назад. Деревянные, покрашенные голубым, желтым, зеленым, утопают в кружеве резных ставень и наличников. Под первыми нежными лучами солнца столетние дома молодятся, они кажутся совсем юными. В воздухе пахнет надеждой.
Навстречу мне идет женщина, по силуэту и походке я ее узнаю сразу. Это соседка – баба Маша. Она меня тоже узнает сразу. Мы идем навстречу друг другу, я – навстречу своему детству, она – своей молодости. Мы обнимаемся.
- Оля, миленька, ой, - ее прерывают слезы. - Приехала, ну давай, пошли…
Сосед в деревне больше, чем сосед. Я совсем ничего не могу сказать, комок в горле душит. Меня согревает милое сердцу оканье, оно плавно льется в мою истосковавшуюся по родному душу.
- У тебя все хорошо, а сад как твой кажный год цветет!
Мы подходим к моему голубому дому номер пять. Со времен бабушки дом принято красить в синий.
- Ну вот, дождались мы хозяйку, приехала! – совершенно как к человеку обращается к дому баба Маша.
Ноги подкашиваются, когда подхожу к порогу. Дом живой, он моя единственная оставшаяся опора и пристанище.
- Ну, привет, прости, что так долго, - говорю я ему.
Дом молчит. Он смотрит на меня наивными улыбающимися глазами в три окошка. Наличники покосились, его выражение сделалось от этого беззащитным. Дом сильно постарел, но чудом держится, нигде не покосился. Строили раньше на века. Но, как мне кажется, дело не только в этом. Дом жил надеждой на то, что я вернусь, и держался из последних сил. За это я ему благодарна. Трава дошла до ступеней, проросла сквозь них. Я встаю на крыльцо. Наверху под крышей те же воробьи, те же гнезда, шум. Они - тоже родом из детства.
Тяжелый чугунный замок как по волшебству поддается мне сразу. Вхожу, пахнет весной. В кухне икона, окна в паутине. Желтые цветастые занавески. Крещусь на икону, падаю на колени. В голове происходит катарсис, говоря современным языком, обнуление. Прохожу в переднюю. Она мне кажется совсем крохотной. Как здесь выросли пять человек детей – мама, ее братья и сестра? И никто никогда не ругался.
Затапливаю столбик. Постепенно избу наполняет живое тепло. Я оттаиваю вместе с родным домом. Пока топится печь, я иду по деревне. По руинам своего прошлого. В деревне ничего не изменилось, только посреди – асфальт вместо каменки. И на развилке вместо Коноплевых дома высится особняк в три этажа. Он – единственный признак новой буржуазной жизни. На его фоне соседские дома кажутся разноцветными деревянными игрушками. Магазин каменный закрыт, на его крыше выросла березка. Один из домов почти полностью загнали под сайдинг, остались лишь удивленные глаза окон.
Навстречу идет мужик. Это Макар, я его не видела со школы. Это теперь вечно подвыпивший мужик, грудь нараспашку, торчат усы.
- Ольга, ты что ль? – Макар останавливается как-то боком, в глаза старается не глядеть, а куда-то смотрит выше.
- Я! – мне дико, потому что Макар мне запомнился высоким красивым парнем в костюме. Он и теперь в костюме, может даже, в том же самом, только вид у него теперь – одно название. Он старился и потихоньку пропитывался спиртным вместе со своим хозяином.
- На Родину потянуло?
-Да. Ты здесь живешь постоянно? – спрашиваю, потому что знаю: все наши сверстники сразу после школы уехали в города.
- С Ленкой сошелся, уж десять годов живем.
- А кто еще в деревне живет?
Лицо Макара и без того хитрое из-за вечного прищура становится еще хитрее:
- Таак… Крайних внуки приехали, зиму жили, в Барановом дому новые русские на охоту приезжают. А наших-то осталось тут я, Майка, Циров, да Валька Демина со своими на той деревне. И все… Остальные померли, кто к детям перебрался. Но летом приезжают, они теперь отдыхающие у нас! Щас погоди – приедут цветы нюхать! Это мы тут скотину держим, а им, вишь, вонь наша не нужна! – Макар говорит это без злобы, без сердца. Лицо его вдруг делается игривым, он вспоминает о цели своего похода: - Ну все, я в магазин, в Бабаево, трубы горят, надо поправиться! – поясняет Макар. Это для него теперь ритуал: вечером напиться, утром – поправиться.
- А работаешь где? – задаю я неудобный вопрос не из праздности: мне надо понять, что происходит в деревне.
- А нигде! Моя вон ходит в «Тонус», убирается, а так все свое: мясо, молоко, яйца, картошка. А нам много и не надо, на колбасу и водку Ленка дает! – и Макар оставляет меня с грустными мыслями. «Тонус» - это профилакторий в лесу, единственное место, как потом выяснится, где можно работать. А Макарова жена, к слову, с двумя высшими образованиями, убирается в профилактории.
Деревня делится на два Юрина – большое и малое. Иду на малое Юрино, на «ту деревню», как называют ее жители большого Юрина. Дорога ведет меня по крутому берегу Колокши. Неожиданно я упираюсь посреди дороги в глухой малиновый железный забор - еще один признак новой жизни. Таких у нас сроду не было! Все заборы – одна тень да плетень, никто не загораживался, все на виду, и дома не закрывались. За забором ничего не видно, он выхватил большой кусок луга, где мы с бабушкой Леной собирали на зиму травы. С ребятами мы играли здесь в картошку и вышибалы. Забор обойти можно только спустившись к реке.
Иду к Вале Деминой – моей родной тетке по отцу, с которым мы жили всего три года. Он умер давно, мама - тоже. Вхожу в сени. Меня окутывает целый букет сложных запахов, которые лучше любых слов и воспоминаний погружают меня в золотое деревенское детство. Пахнет мочеными яблоками, сеном, чем-то сладко-прелым и еще таким, чем пахнет только в Юринских домах. У Вали ничего не изменилось. Живет по старинке, как ее мать, бабка. Ходит на колодец, топит русскую печку, стряпается, то есть готовит с раннего утра на весь день. Она щурится, не видит в темноте, кто зашел. Но по голосу узнала.
- Ольга, господи, ты?
- Я.
- Давай проходи!
На печке мурлычет кот, щурится на нас, доволен гостям.
- Давай чай пить!
Садимся без лишних слов, будто я только вчера от нее вышла. На газу запыхтел чайник. На столе конфеты, пряники, печенье. Чай у нас любят пить! Из передней выскакивает внучка с сушкой в руках, в длинном клетчатом платье. Слюнки текут.
- Зубы режутся! Это Кристина, а это тетя Оля!
Девочка протягивает мне ручку в перетяжечках, смышленая. Улыбается.
- В деревне-то ей приволье! – мне радостно и неожиданно видеть новые ростки старой жизни.
- Да везде босая бегает, то к собакам, то за котиком, то кур с ней пойдем кормить, - тетя Валя шумно отхлебывает чай. Я благодарна ей за то, что не задает лишних вопросов. Приехала, значит, так надо! - видела, че у нас делается-то? Судья московский забором дорогу перегородил, дом, вишь, на берегу захотел. Нам говорят, мол, не было у вас никакой дороги тут, не числилась нигде, ходите в обход. Карту сунули, ткнули, а там нет дороги. Мы говорим: «А как же мы на то Юрино ходили, и наши родители? Ведь вот по этой дороге. И в школу, и в магазин!». А они: «Не числится!» Так и сдались, не с вилами же идти?
Мы долго пьем чай, смеемся, плачем, вспоминаем старое. Выхожу от тетки обласканная, обмякшая, возрожденная. Русскому человеку никакая психоаналитика не нужна, если есть на земле хоть единая родная душа, которая помнит его ребенком. Домой возвращаюсь в обход деревни, по задам. Там где всегда были озимые, торчит ковыль, полынь. Иду к роднику. Туда бегали за грибами и водой. Вокруг карьерами все изрыто, одно поле полностью покрыто черной жижей. Едет мужик к роднику.
- Че смотришь? Это г…но. С Москвы отстойники возят за двести километров. Там-то все уже заср…ли.
- А там, на Чижовской горе чего?
- Все продали. Все поля вывели под коттеджи. Пока не строят, все загородили, колышков понаставили.
Иду навестить школьный сад. Школы нет, от сада осталось несколько яблонек и вишен. Кое-где торчат кусты смородины. А раньше на школьном участке такие урожаи собирали, что хватало всех детей зиму кормить. Теперь посреди сада – дорога. Она идет на Владимир. Удобно, но теперь здесь объезжают пробки с федеральной трассы. Несутся машины.
Меня потянуло к реке, на пляж, где пропадали с весны до самого сентября. Пляж называется Глинка, песочек здесь уникальный, крупный и рассыпчатый: песчинка к песчинке. Люди приезжали суставы лечить летом. Здесь все в пластике, упаковке от чипсов, набиты бутылки. Раньше за битые бутылки морду били, даже пьяницы не позволяли такое – разбить и подло накидать осколки - преступление. Ведь дети босые бегают! Сейчас всюду – битое стекло.
С одной стороны, цивилизация: дорога, асфальт, бетонный мост вместо деревянного. С другой - запустение: поля заросли полынью и крапивой, люди неприкаянные, черная жижа столичных отстойников, заброшенная ферма, снесенная школа.
Возвращаюсь домой. Просохло. Дом сразу ожил, принял, словно никуда и не уезжала. Сажусь спиной к печке, греюсь. И слышу голоса бабушки, мамы, деда.
- Танька, поди водички принеси!
- Щас, уж вот баню затоплю.
-Мать, поднесешь после бани?
- У этого все одно на уме!
- Танька, кто идет?
- Зиночка.
-Далеко ли ездила, не знаешь?
- Чай в город!
- А-а-а, городские все стали.
- Ольга, иди пить чай!
Я встаю, наливаю себе чай. Еще утром я думала, что старый исконный русский уклад мое поколение застало последним. Но у моей тетки растет внучка Кристина, пьет парное молоко, ходит по воду со своей бабушкой, слушает вечером ее сказки возле печки, гладит мурлыкающего котика. В ней я увидела себя. Да она и похожа на меня поразительно - все говорят. Дверь потихоньку отворилась, зашла соседка баба Маша.
- Я тебе тут семян собрала. Чай, сажать-то будешь?
Я киваю, она радостно достает бумажные свертки из карманов передника. Жизнь продолжается!
Жизнь продолжается!
Весна. Река только вошла в свое русло. Молодая ароматная травка уже кое-где пробивается на заливных лугах. Повсюду синие лужи от только что сошедшей воды, в них отражаются белые облака. Я не застала половодья, которое последний раз видела двадцать лет назад. Я еду в свою родную деревню Юрино Владимирской губернии навсегда. Просто сбежала из города. Асфальтированная дорога поднимается в горку. Дома. Все те же, как в моем детстве, как сто лет назад. Деревянные, покрашенные голубым, желтым, зеленым, утопают в кружеве резных ставень и наличников. Под первыми нежными лучами солнца столетние дома молодятся, они кажутся совсем юными. В воздухе пахнет надеждой.
Навстречу мне идет женщина, по силуэту и походке я ее узнаю сразу. Это соседка – баба Маша. Она меня тоже узнает сразу. Мы идем навстречу друг другу, я – навстречу своему детству, она – своей молодости. Мы обнимаемся.
- Оля, миленька, ой, - ее прерывают слезы. - Приехала, ну давай, пошли…
Сосед в деревне больше, чем сосед. Я совсем ничего не могу сказать, комок в горле душит. Меня согревает милое сердцу оканье, оно плавно льется в мою истосковавшуюся по родному душу.
- У тебя все хорошо, а сад как твой кажный год цветет!
Мы подходим к моему голубому дому номер пять. Со времен бабушки дом принято красить в синий.
- Ну вот, дождались мы хозяйку, приехала! – совершенно как к человеку обращается к дому баба Маша.
Ноги подкашиваются, когда подхожу к порогу. Дом живой, он моя единственная оставшаяся опора и пристанище.
- Ну, привет, прости, что так долго, - говорю я ему.
Дом молчит. Он смотрит на меня наивными улыбающимися глазами в три окошка. Наличники покосились, его выражение сделалось от этого беззащитным. Дом сильно постарел, но чудом держится, нигде не покосился. Строили раньше на века. Но, как мне кажется, дело не только в этом. Дом жил надеждой на то, что я вернусь, и держался из последних сил. За это я ему благодарна. Трава дошла до ступеней, проросла сквозь них. Я встаю на крыльцо. Наверху под крышей те же воробьи, те же гнезда, шум. Они - тоже родом из детства.
Тяжелый чугунный замок как по волшебству поддается мне сразу. Вхожу, пахнет весной. В кухне икона, окна в паутине. Желтые цветастые занавески. Крещусь на икону, падаю на колени. В голове происходит катарсис, говоря современным языком, обнуление. Прохожу в переднюю. Она мне кажется совсем крохотной. Как здесь выросли пять человек детей – мама, ее братья и сестра? И никто никогда не ругался.
Затапливаю столбик. Постепенно избу наполняет живое тепло. Я оттаиваю вместе с родным домом. Пока топится печь, я иду по деревне. По руинам своего прошлого. В деревне ничего не изменилось, только посреди – асфальт вместо каменки. И на развилке вместо Коноплевых дома высится особняк в три этажа. Он – единственный признак новой буржуазной жизни. На его фоне соседские дома кажутся разноцветными деревянными игрушками. Магазин каменный закрыт, на его крыше выросла березка. Один из домов почти полностью загнали под сайдинг, остались лишь удивленные глаза окон.
Навстречу идет мужик. Это Макар, я его не видела со школы. Это теперь вечно подвыпивший мужик, грудь нараспашку, торчат усы.
- Ольга, ты что ль? – Макар останавливается как-то боком, в глаза старается не глядеть, а куда-то смотрит выше.
- Я! – мне дико, потому что Макар мне запомнился высоким красивым парнем в костюме. Он и теперь в костюме, может даже, в том же самом, только вид у него теперь – одно название. Он старился и потихоньку пропитывался спиртным вместе со своим хозяином.
- На Родину потянуло?
-Да. Ты здесь живешь постоянно? – спрашиваю, потому что знаю: все наши сверстники сразу после школы уехали в города.
- С Ленкой сошелся, уж десять годов живем.
- А кто еще в деревне живет?
Лицо Макара и без того хитрое из-за вечного прищура становится еще хитрее:
- Таак… Крайних внуки приехали, зиму жили, в Барановом дому новые русские на охоту приезжают. А наших-то осталось тут я, Майка, Циров, да Валька Демина со своими на той деревне. И все… Остальные померли, кто к детям перебрался. Но летом приезжают, они теперь отдыхающие у нас! Щас погоди – приедут цветы нюхать! Это мы тут скотину держим, а им, вишь, вонь наша не нужна! – Макар говорит это без злобы, без сердца. Лицо его вдруг делается игривым, он вспоминает о цели своего похода: - Ну все, я в магазин, в Бабаево, трубы горят, надо поправиться! – поясняет Макар. Это для него теперь ритуал: вечером напиться, утром – поправиться.
- А работаешь где? – задаю я неудобный вопрос не из праздности: мне надо понять, что происходит в деревне.
- А нигде! Моя вон ходит в «Тонус», убирается, а так все свое: мясо, молоко, яйца, картошка. А нам много и не надо, на колбасу и водку Ленка дает! – и Макар оставляет меня с грустными мыслями. «Тонус» - это профилакторий в лесу, единственное место, как потом выяснится, где можно работать. А Макарова жена, к слову, с двумя высшими образованиями, убирается в профилактории.
Деревня делится на два Юрина – большое и малое. Иду на малое Юрино, на «ту деревню», как называют ее жители большого Юрина. Дорога ведет меня по крутому берегу Колокши. Неожиданно я упираюсь посреди дороги в глухой малиновый железный забор - еще один признак новой жизни. Таких у нас сроду не было! Все заборы – одна тень да плетень, никто не загораживался, все на виду, и дома не закрывались. За забором ничего не видно, он выхватил большой кусок луга, где мы с бабушкой Леной собирали на зиму травы. С ребятами мы играли здесь в картошку и вышибалы. Забор обойти можно только спустившись к реке.
Иду к Вале Деминой – моей родной тетке по отцу, с которым мы жили всего три года. Он умер давно, мама - тоже. Вхожу в сени. Меня окутывает целый букет сложных запахов, которые лучше любых слов и воспоминаний погружают меня в золотое деревенское детство. Пахнет мочеными яблоками, сеном, чем-то сладко-прелым и еще таким, чем пахнет только в Юринских домах. У Вали ничего не изменилось. Живет по старинке, как ее мать, бабка. Ходит на колодец, топит русскую печку, стряпается, то есть готовит с раннего утра на весь день. Она щурится, не видит в темноте, кто зашел. Но по голосу узнала.
- Ольга, господи, ты?
- Я.
- Давай проходи!
На печке мурлычет кот, щурится на нас, доволен гостям.
- Давай чай пить!
Садимся без лишних слов, будто я только вчера от нее вышла. На газу запыхтел чайник. На столе конфеты, пряники, печенье. Чай у нас любят пить! Из передней выскакивает внучка с сушкой в руках, в длинном клетчатом платье. Слюнки текут.
- Зубы режутся! Это Кристина, а это тетя Оля!
Девочка протягивает мне ручку в перетяжечках, смышленая. Улыбается.
- В деревне-то ей приволье! – мне радостно и неожиданно видеть новые ростки старой жизни.
- Да везде босая бегает, то к собакам, то за котиком, то кур с ней пойдем кормить, - тетя Валя шумно отхлебывает чай. Я благодарна ей за то, что не задает лишних вопросов. Приехала, значит, так надо! - видела, че у нас делается-то? Судья московский забором дорогу перегородил, дом, вишь, на берегу захотел. Нам говорят, мол, не было у вас никакой дороги тут, не числилась нигде, ходите в обход. Карту сунули, ткнули, а там нет дороги. Мы говорим: «А как же мы на то Юрино ходили, и наши родители? Ведь вот по этой дороге. И в школу, и в магазин!». А они: «Не числится!» Так и сдались, не с вилами же идти?
Мы долго пьем чай, смеемся, плачем, вспоминаем старое. Выхожу от тетки обласканная, обмякшая, возрожденная. Русскому человеку никакая психоаналитика не нужна, если есть на земле хоть единая родная душа, которая помнит его ребенком. Домой возвращаюсь в обход деревни, по задам. Там где всегда были озимые, торчит ковыль, полынь. Иду к роднику. Туда бегали за грибами и водой. Вокруг карьерами все изрыто, одно поле полностью покрыто черной жижей. Едет мужик к роднику.
- Че смотришь? Это г…но. С Москвы отстойники возят за двести километров. Там-то все уже заср…ли.
- А там, на Чижовской горе чего?
- Все продали. Все поля вывели под коттеджи. Пока не строят, все загородили, колышков понаставили.
Иду навестить школьный сад. Школы нет, от сада осталось несколько яблонек и вишен. Кое-где торчат кусты смородины. А раньше на школьном участке такие урожаи собирали, что хватало всех детей зиму кормить. Теперь посреди сада – дорога. Она идет на Владимир. Удобно, но теперь здесь объезжают пробки с федеральной трассы. Несутся машины.
Меня потянуло к реке, на пляж, где пропадали с весны до самого сентября. Пляж называется Глинка, песочек здесь уникальный, крупный и рассыпчатый: песчинка к песчинке. Люди приезжали суставы лечить летом. Здесь все в пластике, упаковке от чипсов, набиты бутылки. Раньше за битые бутылки морду били, даже пьяницы не позволяли такое – разбить и подло накидать осколки - преступление. Ведь дети босые бегают! Сейчас всюду – битое стекло.
С одной стороны, цивилизация: дорога, асфальт, бетонный мост вместо деревянного. С другой - запустение: поля заросли полынью и крапивой, люди неприкаянные, черная жижа столичных отстойников, заброшенная ферма, снесенная школа.
Возвращаюсь домой. Просохло. Дом сразу ожил, принял, словно никуда и не уезжала. Сажусь спиной к печке, греюсь. И слышу голоса бабушки, мамы, деда.
- Танька, поди водички принеси!
- Щас, уж вот баню затоплю.
-Мать, поднесешь после бани?
- У этого все одно на уме!
- Танька, кто идет?
- Зиночка.
-Далеко ли ездила, не знаешь?
- Чай в город!
- А-а-а, городские все стали.
- Ольга, иди пить чай!
Я встаю, наливаю себе чай. Еще утром я думала, что старый исконный русский уклад мое поколение застало последним. Но у моей тетки растет внучка Кристина, пьет парное молоко, ходит по воду со своей бабушкой, слушает вечером ее сказки возле печки, гладит мурлыкающего котика. В ней я увидела себя. Да она и похожа на меня поразительно - все говорят. Дверь потихоньку отворилась, зашла соседка баба Маша.
- Я тебе тут семян собрала. Чай, сажать-то будешь?
Я киваю, она радостно достает бумажные свертки из карманов передника. Жизнь продолжается!
Комментариев нет:
Отправить комментарий