* * *
В этом краю заниматься историей — значит
приближать к себе сильных и не заблуждаться насчет
полумертвой свободы и теней, что всюду маячат,
заниматься историей, если уже припечет.
Улыбаясь наивности тех, кто ушел в кочегары,
созерцая толпу неизменную, сытую гневом богов,
заниматься историей топок, где адским загаром
опалило тех юношей робких, которые ищут врагов.
В этом краю, опечатанном смертью,
казнь как праздник! Забавнее только пиры.
Если карла подавится, может и сдохнуть, проказник.
Жизнь бессмысленна вовсе, когда шутники вне игры.
Все еще представляется жизнь непроявленной пленкой,
безнадежной шкатулкой с секретом, идущей с чайка да на дно.
После битв Днепр и Дон, Южный Буг впасть в холодную Лету
могут вместо морей, докатив свои воды с трудом.
Сколько будет еще ультиматумов, гетманских слов и приказов,
царских милостей, козней, набегов, кровавых, мой сыне, трудов,
за хорошие выпасы — сколько, о, сколько предательств,
за военную дружбу — рассыпанной соли пудов…
В том краю — нет, на бреге морском, где лохматые тени
беспокойно шумящих олив не решаются по морю вброд,
остается одно из немногих — иль многих — видений:
снова — степь. Войско ветра по жесткой траве непрерывно идет.
1986
* * *
За последней оградой, за скользким забором
начинается камень сухой, известняк,
и трава пробирается прямо на хоры
развалившейся церкви, и делает шаг
к ней пространство. А я не учила Закона,
слов молитвы не знаю, помочь не могу
никому в этом мире, лишь слушаю звоны
комарья. На своем комарином веку
я не видела взлета и спада религий.
Эти страсти — не нам! Что же будет взамен?
Просвещенных народов нам слышатся крики
там, где рокот машин у разрушенных стен.
1978
* * *
Они блуждают, как и мы:
пойдем за соснами — они
идут рядами.
Они сияют там и тут,
и тлеет медь, и мхи цветут
годами.
И луж лесных витает дух,
и пауки разносят пух,
и нет дороги.
И гул стоит в ушах глухих,
и душу порождает миг
чужой тревоги.
1987
* * *
Брату Игорю
Забудь забытый в степи дымный двор,
поленницы, угольные сараи.
себя забудь, как в миг удара головой о забор
(детские игры такие) бежишь, ударился и умираешь.
О себе не прочтешь: жил в пятьдесят седьмом
среди мелкого сопочника, недалеко от Целинограда.
Пил соленую воду, качавшуюся в бачке привозном,
ждал полуторку на шоссе — доехать до Городского сада.
Ту целину не отец поднимал, а ты.
Ты предсказывал пыльную бурю на завтра
шепотом: сон-трава сошла, а куриной неурожай слепоты,
и верблюды два месяца шли через степь на запад.
Акмолу с голубыми горами вдали ты не пел,
ведь истлевшей пшеницей заносило картину до неба.
Ты — с нещадною резью в глазах и желудке — ты бы конины поел,
прямо сейчас, у казахов — без всякого хлеба.
1976
* * *
«Простяха и будет несчастна, как все мы!» —
сказала, показывая на меня,
моя несчастливая мама. «А схемы?
Не видела ты, где к приемнику схемы? —
отец что-то брал со стола и ронял. —
И я не пойму, извини, в чем тут драма».
«У Севы все схемы… Что делают с нами!
Когда же конец этой жизни? Война…
Теперь — лагеря, всем ходить отмечаться...
Ты больше не ссыльный? Скажи мне, семья…»
«Мария, постой! Ну ты можешь прерваться?! —
он взглядом опять указал на детей. —
Так радиосхемы — у Севы? Признаться,
я жду. У них много подобных затей.
Хоть Коба зловонный откинул копыта…»
«Входите». — «Открыто?» — «Открыто, открыто!»
Родители ждали гостей, новостей
от черной бумажной настенной тарелки,
от серо-зеленых, в фуражках, людей.
Я — только орехов от сказочной белки.
Да вот и сейчас что-то мало идей…
2014
Северный Казахстан, 50-е годы двадцатого века
Зачем ты полез туда, старче?
Здесь жарит, как в пекле, но жарче.
Да, непохож на армянский
этот пологий склон...
Лезешь и лезешь в гору.
Черная Сопка, хоры
марева перед взором,
брошенный полигон.
Россыпи гильз под ногами.
Что ты бежишь? За нами
никто не спустил овчарок,
степь с четырех сторон.
Так я и знала — споткнешься!
Как же ты к маме вернешься?
Толкай же мою коляску.
Упал. Да ты умер, дед!
Умер, жестокая нянька!
Ты умер, а мне надо к маме!
Кричу, колочу ногами.
Так не поступают армяне.
Ты больше не друг мне, дед!
Ты пел мне совсем недавно
о розовом Арарате,
о родине и винограде,
о том, как сестер и братьев
вырезал грозный сосед.
Все ради земли, да, ради?
«Ну вот, теперь не посадят…»
А город остался сзади.
Последнее слово, дед?
2014
* * *
А в темноте река была похожа
на ручеек парного молока,
поблескивал луны садовый ножик,
и березняк подрагивал слегка.
Такой в природе ночью был порядок,
так неудобно было задевать ногой
растущее и дышащее рядом,
что я отправилась дорогою другой.
Вернее, я, вздохнувши, разбежалась
и тяжело, но все-таки взлетела.
И пролетела даже, поражаясь,
почти два метра. И еще хотела…
1975
* * *
Я из черных, ободранных солнцем тихонь, —
превращаются губы за лето в огонь,
по лопаткам бьют два темно-русых хвоста —
и сгорает моя красота!
Берег начисто съеден и пуст под волной.
Я иду в сарафане с открытой спиной
по песку, по воде и считаю до ста.
Пропадает моя красота.
Если даже тоска по тебе — это тлен,
почему же здесь небо — у самых колен
и волна раскрывает мне море до дна?
Я себе ни к чему — и тебе не нужна…
1978
* * *
На юге есть зима. Спускайся к ней в овраг.
В ладони ледяной — травы холодной трепет.
Тебя томит озябших плавней лепет
и рябь воды? К ним тоже сделай шаг.
И здесь зима. Раскисшая земля,
налеты инея, посадки сухостоя.
Здесь — плавни. И тоскливое, пустое
не бьется сердце. Черные поля,
холмы, болото. Леса нет нигде.
Хоть утони — ничто здесь не сомкнется,
не поколеблется. Такой простор беде…
Ни до кого никто не дозовется.
1989
* * *
Темно уже, и в этот час семья
теснится в комнате, и ссорится, и плачет.
И тени детские за кисеей маячат,
и дом плывет, как тяжкая ладья.
Не в тесноте причина той тоски,
и детям кажется, что темень входит в окна
и на живое движутся пески.
И волны бьют. И дом плывет, продрогнув.
Весь мир плывет. И лучше будет там,
на южной стороне, где яблоки на ветках,
румянец на щеках, и верный всем ветрам
тропический мираж, и от москитов сетки.
На южной стороне их ждут, накрыв на стол,
игрушки выставив, коробки и альбомы,
чудесные друзья, и кто бы ни пришел —
все будет хорошо. И ночь плывет по дому.
1989
* * *
Этологию пространства изучать дано вождям.
Ропот и строптивость в ханствах незнакомы лошадям.
Генетически закрыты полукровки, но бодры.
Букварем глядит испитым лик держав любой поры.
На Украйне режут, грабят, жгут привычно, словно жнут.
Наступить на те же грабли — дело нескольких минут.
Край Тарасов и Богданов. Материнский стон и вой.
Шляхта, влахи и султаны ищут, кто еще живой.
1991
* * *
Беда твоя, что солдатам
уже ничего не надо.
И даже порядка не надо,
и даже правды не надо,
земли для себя — не надо.
По склонам мы полегли.
Вчера еще были солдаты,
рвались в блиндажах снаряды,
наверное, вместо награды,
и кто-то орал: «Замели!»
В окопах земли этой столько…
Накрыло нас, чуете, кролики?
А мы были Сашкой, Колькой,
Андреем, Остапом, Толькой.
Последний кусок? Дели!
Толян играл на гитаре,
Петька любил что то впарить,
подкрадывались к отаре:
«Барана сегодня едим!»
Все мы хотели победы,
политики, куроеды!
Лучшей хотели жизни!
Все мы хотели к своим.
И все своих милых любили,
сержант показывал фотки,
пока надрывали мы глотки,
но пели, ясно, не гимн.
Потом заработали «грады»
от той зеленой ограды,
что мы разглядели в бинокли,
надеясь увидеть Крым.
И Рым… На Одессу глянем?
Шел дождь, мы порядком мокли.
Сашка сказал: «Помянем…»
Первым упал не он.
Первым упал Коляня,
потом навернулся Белянин,
потом упал Полуботкин,
а я был убит за ним.
2014
Предчувствие
Станция приводит в порядок
двух старушек, испугавшихся формы дежурного,
огородницу, притащившую с грядок
два мешка чего-то фигурного,
двух полупьяных ребят — шоферóв
или шаферов с чьей-нибудь свадьбы,
к ним дежурный суров,
как к детям, присевшим на край скамейки в незнакомой усадьбе.
Лунной тупости лица полны
у заснувших под яркою лампой,
и отделяются от стены
тени ласточек, ускользающих от войны,
поджимая лапки.
1991
* * *
Как с фронтона слетает горлица,
как молотит асфальт рабочий,
как шуршит и лепечет Троица,
пронося букеты, — воочию
все увидит в окно ребенок
в полусонное утро города,
разминая листочки мяты,
высоко поднимая голову.
1986
* * *
Города продолжают полет на автопилоте
с потерей скорости и горюче-смазочных материалов.
Сквозь ячейки старых сетей маскировочных свет проходит.
Отогнулось в проеме окна не прибитое одеяло.
Люди, кажется, спят. Их движенья неточно
повторяются последнего слова мертвым экраном.
Техника, однако, неправомочна
устранить их усталость. Светает. На циферблате — «Рано».
В пролитом керосине барахтается внизу
тело Земли, увеличивается грозно.
«Флагов, флагов!.. — шепчет кто- то. — Вон там несут…»
«Тяги нет», — сообщают из рубки. На циферблате — «Поздно».
1997
Прощание с Ленинградом
Александру
Морская столица, как темный паром,
уйдет от причала под пушечный гром.
Оставшись, не плачь.
Слезы не добавить к разверзшимся безднам —
не вглядывайся в этот полдень воскресный,
не надо, не плачь.
Она уже стольких оставила, скрывшись,
войдя в непроглядную тьму иль забывшись
средь белого дня,
что даже не помнит, о чем ты, старея,
все плачешь, — что годы проходят скорее
декабрьского дня?
Не плачь, угнетает тяжелая верность.
Твой город уходит — отсюда в безмерность.
Плывет ли? Бог весть…
Не плачь, успокоить должно бы признанье
(тебя успокоить, больное сознанье?):
он где-то. Он есть.
Не плачь — тебе кажется, что не играешь.
Ты в этой трагедии роль выбираешь
и больше нигде.
С тобою останутся мертвые глыбы,
с тобою пойдут пучеглазые рыбы,
чтоб тоже исчезнуть в блестящем прогибе,
в слоистой воде.
1982
* * *
Тайные тайно глядят сквозь стекло,
мудро осыпавшись мягкою пудрой,
в оды закутавшись. Зябко? Тепло?
Сад отражает морщины и кудри.
Стекла донизу. Балконы — как тьма.
До повторенья шло только ученье
у бесконечных равнин, где зима
предполагалась, а не развлеченья.
Мыслились труд, календарь и число.
В парках — во снах регулярных растений
по мановению семя росло:
негде укрыться, не сыщется тени.
Небо отжато на темную гладь
речек, каналов, — глухой нарукавник
ночи зимой никому не поднять.
Но поднималось — работой по камню.
Первыми — храмы. Крестить, отпевать.
Золота боль, любованье и трепет.
Крылья соборов… А ветер пусть треплет.
Быть по сему. Горевать. Выживать.
1977
В этом краю заниматься историей — значит
приближать к себе сильных и не заблуждаться насчет
полумертвой свободы и теней, что всюду маячат,
заниматься историей, если уже припечет.
Улыбаясь наивности тех, кто ушел в кочегары,
созерцая толпу неизменную, сытую гневом богов,
заниматься историей топок, где адским загаром
опалило тех юношей робких, которые ищут врагов.
В этом краю, опечатанном смертью,
казнь как праздник! Забавнее только пиры.
Если карла подавится, может и сдохнуть, проказник.
Жизнь бессмысленна вовсе, когда шутники вне игры.
Все еще представляется жизнь непроявленной пленкой,
безнадежной шкатулкой с секретом, идущей с чайка да на дно.
После битв Днепр и Дон, Южный Буг впасть в холодную Лету
могут вместо морей, докатив свои воды с трудом.
Сколько будет еще ультиматумов, гетманских слов и приказов,
царских милостей, козней, набегов, кровавых, мой сыне, трудов,
за хорошие выпасы — сколько, о, сколько предательств,
за военную дружбу — рассыпанной соли пудов…
В том краю — нет, на бреге морском, где лохматые тени
беспокойно шумящих олив не решаются по морю вброд,
остается одно из немногих — иль многих — видений:
снова — степь. Войско ветра по жесткой траве непрерывно идет.
1986
* * *
За последней оградой, за скользким забором
начинается камень сухой, известняк,
и трава пробирается прямо на хоры
развалившейся церкви, и делает шаг
к ней пространство. А я не учила Закона,
слов молитвы не знаю, помочь не могу
никому в этом мире, лишь слушаю звоны
комарья. На своем комарином веку
я не видела взлета и спада религий.
Эти страсти — не нам! Что же будет взамен?
Просвещенных народов нам слышатся крики
там, где рокот машин у разрушенных стен.
1978
* * *
Они блуждают, как и мы:
пойдем за соснами — они
идут рядами.
Они сияют там и тут,
и тлеет медь, и мхи цветут
годами.
И луж лесных витает дух,
и пауки разносят пух,
и нет дороги.
И гул стоит в ушах глухих,
и душу порождает миг
чужой тревоги.
1987
* * *
Брату Игорю
Забудь забытый в степи дымный двор,
поленницы, угольные сараи.
себя забудь, как в миг удара головой о забор
(детские игры такие) бежишь, ударился и умираешь.
О себе не прочтешь: жил в пятьдесят седьмом
среди мелкого сопочника, недалеко от Целинограда.
Пил соленую воду, качавшуюся в бачке привозном,
ждал полуторку на шоссе — доехать до Городского сада.
Ту целину не отец поднимал, а ты.
Ты предсказывал пыльную бурю на завтра
шепотом: сон-трава сошла, а куриной неурожай слепоты,
и верблюды два месяца шли через степь на запад.
Акмолу с голубыми горами вдали ты не пел,
ведь истлевшей пшеницей заносило картину до неба.
Ты — с нещадною резью в глазах и желудке — ты бы конины поел,
прямо сейчас, у казахов — без всякого хлеба.
1976
* * *
«Простяха и будет несчастна, как все мы!» —
сказала, показывая на меня,
моя несчастливая мама. «А схемы?
Не видела ты, где к приемнику схемы? —
отец что-то брал со стола и ронял. —
И я не пойму, извини, в чем тут драма».
«У Севы все схемы… Что делают с нами!
Когда же конец этой жизни? Война…
Теперь — лагеря, всем ходить отмечаться...
Ты больше не ссыльный? Скажи мне, семья…»
«Мария, постой! Ну ты можешь прерваться?! —
он взглядом опять указал на детей. —
Так радиосхемы — у Севы? Признаться,
я жду. У них много подобных затей.
Хоть Коба зловонный откинул копыта…»
«Входите». — «Открыто?» — «Открыто, открыто!»
Родители ждали гостей, новостей
от черной бумажной настенной тарелки,
от серо-зеленых, в фуражках, людей.
Я — только орехов от сказочной белки.
Да вот и сейчас что-то мало идей…
2014
Северный Казахстан, 50-е годы двадцатого века
Зачем ты полез туда, старче?
Здесь жарит, как в пекле, но жарче.
Да, непохож на армянский
этот пологий склон...
Лезешь и лезешь в гору.
Черная Сопка, хоры
марева перед взором,
брошенный полигон.
Россыпи гильз под ногами.
Что ты бежишь? За нами
никто не спустил овчарок,
степь с четырех сторон.
Так я и знала — споткнешься!
Как же ты к маме вернешься?
Толкай же мою коляску.
Упал. Да ты умер, дед!
Умер, жестокая нянька!
Ты умер, а мне надо к маме!
Кричу, колочу ногами.
Так не поступают армяне.
Ты больше не друг мне, дед!
Ты пел мне совсем недавно
о розовом Арарате,
о родине и винограде,
о том, как сестер и братьев
вырезал грозный сосед.
Все ради земли, да, ради?
«Ну вот, теперь не посадят…»
А город остался сзади.
Последнее слово, дед?
2014
* * *
А в темноте река была похожа
на ручеек парного молока,
поблескивал луны садовый ножик,
и березняк подрагивал слегка.
Такой в природе ночью был порядок,
так неудобно было задевать ногой
растущее и дышащее рядом,
что я отправилась дорогою другой.
Вернее, я, вздохнувши, разбежалась
и тяжело, но все-таки взлетела.
И пролетела даже, поражаясь,
почти два метра. И еще хотела…
1975
* * *
Я из черных, ободранных солнцем тихонь, —
превращаются губы за лето в огонь,
по лопаткам бьют два темно-русых хвоста —
и сгорает моя красота!
Берег начисто съеден и пуст под волной.
Я иду в сарафане с открытой спиной
по песку, по воде и считаю до ста.
Пропадает моя красота.
Если даже тоска по тебе — это тлен,
почему же здесь небо — у самых колен
и волна раскрывает мне море до дна?
Я себе ни к чему — и тебе не нужна…
1978
* * *
На юге есть зима. Спускайся к ней в овраг.
В ладони ледяной — травы холодной трепет.
Тебя томит озябших плавней лепет
и рябь воды? К ним тоже сделай шаг.
И здесь зима. Раскисшая земля,
налеты инея, посадки сухостоя.
Здесь — плавни. И тоскливое, пустое
не бьется сердце. Черные поля,
холмы, болото. Леса нет нигде.
Хоть утони — ничто здесь не сомкнется,
не поколеблется. Такой простор беде…
Ни до кого никто не дозовется.
1989
* * *
Темно уже, и в этот час семья
теснится в комнате, и ссорится, и плачет.
И тени детские за кисеей маячат,
и дом плывет, как тяжкая ладья.
Не в тесноте причина той тоски,
и детям кажется, что темень входит в окна
и на живое движутся пески.
И волны бьют. И дом плывет, продрогнув.
Весь мир плывет. И лучше будет там,
на южной стороне, где яблоки на ветках,
румянец на щеках, и верный всем ветрам
тропический мираж, и от москитов сетки.
На южной стороне их ждут, накрыв на стол,
игрушки выставив, коробки и альбомы,
чудесные друзья, и кто бы ни пришел —
все будет хорошо. И ночь плывет по дому.
1989
* * *
Этологию пространства изучать дано вождям.
Ропот и строптивость в ханствах незнакомы лошадям.
Генетически закрыты полукровки, но бодры.
Букварем глядит испитым лик держав любой поры.
На Украйне режут, грабят, жгут привычно, словно жнут.
Наступить на те же грабли — дело нескольких минут.
Край Тарасов и Богданов. Материнский стон и вой.
Шляхта, влахи и султаны ищут, кто еще живой.
1991
* * *
Беда твоя, что солдатам
уже ничего не надо.
И даже порядка не надо,
и даже правды не надо,
земли для себя — не надо.
По склонам мы полегли.
Вчера еще были солдаты,
рвались в блиндажах снаряды,
наверное, вместо награды,
и кто-то орал: «Замели!»
В окопах земли этой столько…
Накрыло нас, чуете, кролики?
А мы были Сашкой, Колькой,
Андреем, Остапом, Толькой.
Последний кусок? Дели!
Толян играл на гитаре,
Петька любил что то впарить,
подкрадывались к отаре:
«Барана сегодня едим!»
Все мы хотели победы,
политики, куроеды!
Лучшей хотели жизни!
Все мы хотели к своим.
И все своих милых любили,
сержант показывал фотки,
пока надрывали мы глотки,
но пели, ясно, не гимн.
Потом заработали «грады»
от той зеленой ограды,
что мы разглядели в бинокли,
надеясь увидеть Крым.
И Рым… На Одессу глянем?
Шел дождь, мы порядком мокли.
Сашка сказал: «Помянем…»
Первым упал не он.
Первым упал Коляня,
потом навернулся Белянин,
потом упал Полуботкин,
а я был убит за ним.
2014
Предчувствие
Станция приводит в порядок
двух старушек, испугавшихся формы дежурного,
огородницу, притащившую с грядок
два мешка чего-то фигурного,
двух полупьяных ребят — шоферóв
или шаферов с чьей-нибудь свадьбы,
к ним дежурный суров,
как к детям, присевшим на край скамейки в незнакомой усадьбе.
Лунной тупости лица полны
у заснувших под яркою лампой,
и отделяются от стены
тени ласточек, ускользающих от войны,
поджимая лапки.
1991
* * *
Как с фронтона слетает горлица,
как молотит асфальт рабочий,
как шуршит и лепечет Троица,
пронося букеты, — воочию
все увидит в окно ребенок
в полусонное утро города,
разминая листочки мяты,
высоко поднимая голову.
1986
* * *
Города продолжают полет на автопилоте
с потерей скорости и горюче-смазочных материалов.
Сквозь ячейки старых сетей маскировочных свет проходит.
Отогнулось в проеме окна не прибитое одеяло.
Люди, кажется, спят. Их движенья неточно
повторяются последнего слова мертвым экраном.
Техника, однако, неправомочна
устранить их усталость. Светает. На циферблате — «Рано».
В пролитом керосине барахтается внизу
тело Земли, увеличивается грозно.
«Флагов, флагов!.. — шепчет кто- то. — Вон там несут…»
«Тяги нет», — сообщают из рубки. На циферблате — «Поздно».
1997
Прощание с Ленинградом
Александру
Морская столица, как темный паром,
уйдет от причала под пушечный гром.
Оставшись, не плачь.
Слезы не добавить к разверзшимся безднам —
не вглядывайся в этот полдень воскресный,
не надо, не плачь.
Она уже стольких оставила, скрывшись,
войдя в непроглядную тьму иль забывшись
средь белого дня,
что даже не помнит, о чем ты, старея,
все плачешь, — что годы проходят скорее
декабрьского дня?
Не плачь, угнетает тяжелая верность.
Твой город уходит — отсюда в безмерность.
Плывет ли? Бог весть…
Не плачь, успокоить должно бы признанье
(тебя успокоить, больное сознанье?):
он где-то. Он есть.
Не плачь — тебе кажется, что не играешь.
Ты в этой трагедии роль выбираешь
и больше нигде.
С тобою останутся мертвые глыбы,
с тобою пойдут пучеглазые рыбы,
чтоб тоже исчезнуть в блестящем прогибе,
в слоистой воде.
1982
* * *
Тайные тайно глядят сквозь стекло,
мудро осыпавшись мягкою пудрой,
в оды закутавшись. Зябко? Тепло?
Сад отражает морщины и кудри.
Стекла донизу. Балконы — как тьма.
До повторенья шло только ученье
у бесконечных равнин, где зима
предполагалась, а не развлеченья.
Мыслились труд, календарь и число.
В парках — во снах регулярных растений
по мановению семя росло:
негде укрыться, не сыщется тени.
Небо отжато на темную гладь
речек, каналов, — глухой нарукавник
ночи зимой никому не поднять.
Но поднималось — работой по камню.
Первыми — храмы. Крестить, отпевать.
Золота боль, любованье и трепет.
Крылья соборов… А ветер пусть треплет.
Быть по сему. Горевать. Выживать.
1977
Комментариев нет:
Отправить комментарий