Такая безусловная условность
Неблагодарное это занятие – рассуждать об изменчивости мира. Скажу я к примеру: «Все течет, все изменяется. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку» и…ах!.. Гераклит опередил меня веков так на двадцать пять. Казалось бы, у меня есть возможность занять противоположную позицию и оспорить данное утверждение. «Что было, то и будет, и что творилось, то творится, И нет ничего нового под солнцем» - заявлю я. А мне Соломон строго пальцем погрозит – плагиат, любезная! А самое досадное, что оба эти, казалось бы, взаимоисключающие утверждения - верны. Вот такой он - наш мир – парадоксальный.
Да и не банально ли это – размышлять, спорить об изменчивости мира о его условности? Но ведь банальна эта тема лишь потому, что спорили и размышляли о ней и мудрецы и глупцы на протяжении всего существования человечества. Все самые важные вещи – любовь, жизнь, смерть, смысл существования - кажутся нам банальными, потому что вечны. И каждому поколению, каждому человеку придется открывать для себя самостоятельно уже давно понятые и осмысленные вещи.
Вот и я внимательно вглядываюсь в приметы времени - в его кружение, в многоликость, изменчивость и постоянство. И самом яркой приметой нахожу то, что мир становится все меньше, все беззащитнее, все условнее.
Я помню, каким огромным, непонятным, удивительным, опасным казался мне мир в детстве. Каждый поворот дороги, каждое дерево, холм, каждая встреча несли в себе открытие.
Однажды, когда мне было лет пять, от кого-то из взрослых я услышала, что если подняться высоко-высоко, то горизонт раздвинется. И мое детское воображение тут же нарисовало яркую картину: та тонкая линия между небом и землей, именуемая горизонтом, вдруг раздвинется, и я увижу нечто чудесное и невероятно прекрасное. Я забралась на телеграфный столб, окинула окрестности в надежде увидеть чудо и…ничего не обнаружила. С высоты столба я видела маленький рабочий поселок, в котором жила, видела выжженную солнцем степь, видела даже линию горизонта, которая изогнулась в ироничной усмешке и лежала все там же – между небом и землей, лишь отодвинулась дальше, словно дразня: попробуй догони! Она и не думала раздвигаться, или хотя бы чуть-чуть приоткрыться, как запертая волшебная дверь, сквозь которую бы вырывалось наружу невыразимое сияние. Но открытие меня все же настигло – я познала настоящий страх. Оказалось, что подниматься по столбу гораздо легче, чем спускаться. Я не видела отверстий для ног под собой. Так я и сидела на столбе под самыми проводами, обхватив тонкими ручонками его жесткую железобетонную шею, пока на выручку не пришла моя бабушка.
Много-много лет спустя я ехала в автомобиле по бесконечной дороге. День был пасмурным. Надвигались сумерки. И вдруг… горизонт раздвинулся! Между темной полосой земли и такими же темными сплошными тучами открылся кусочек чистого неба и в эту щель полился яркий, золотистый свет. Меня накрыло совершенно иррациональное детское ощущение – если успеть доехать до этого света, то я, наконец-то, увижу Чудо, обрету ту прекрасную страну, где царят гармония и мир… Не успела.
Мир явно, стал меньше. Буквально вчера я сидела в небольшом, но гостеприимном доме моей давней знакомой Бахтилы.
…Домик этот одним боком прилепился к аулу, а окнами уставился в бескрайнюю Оренбургскую степь. Мы сидим во дворе за ярким лоскутным дастарханом, пьем крепкий ароматный чай с молоком. Бахтила рассказывает мне о своих делах, о трудностях деревенской жизни. Вообще-то она - ведьма, так, по крайней мере, утверждают местные жители. Она и сама уверена, что является седьмой в роду колдунов.
- Ты по дороге ехала, видела, сколько вдоль нее народу погибло? – спрашивает меня Бахтила. Я согласно киваю головой. – Плохая дорога. Надо барана резать. Буду кровь его с сахаром мешать, дорогу этой кровью поливать, просить предков о помощи.
Я не верю во всю эту мистику, но из уважения к хозяйке дома прячу иронию за вежливой улыбкой. Мне видится другое решение проблемы: не мешало бы местным властям поколдовать над дорогой – разровнять, расширить полотно, асфальт положить. Хотя, очень может быть, что такое чудо еще менее вероятно, чем архаичный способ Бахтилы.
Но одно, несомненно, волшебное качество за Бахтилой я знаю – это ее оптимизм, ее жизнерадостный характер. Именно поэтому мне нравится бывать в этом доме. Я словно набираюсь здесь сил. Из дома выползла мать Бахтилы – маленькая сухая старушка, испещренная морщинами, как древними письменами, если бы мне кто-то сказал, что ей тысяча лет, я бы, пожалуй, поверила. Она садится на завалинку, греется на солнышке, напевает песню на казахском языке – песня протяжная, однообразная, как степь, как небо над степью. Но я моих гостеприимных хозяек слушаю вполуха. Я смотрю в степь, слизываю с губ ее полынное дыхание. Это их земля – казахов. Здесь они кочевали со стадами лошадей и овец, здесь живут на протяжении веков. Но это и моя земля. Я родилась в этих краях. В эту степь я сбегала в детстве от условностей, навязываемых мне обществом, охваченная страстной жаждой свободы. Она – эта неутолимая жажда, видимо, досталась мне от предков, так же некогда бежавших в эти степи от несвободы крепостничества, возможно, промышлявших разбоем на большой дороге, а позже, узаконивших свою вольницу казачеством. Эту землю я поливала водой и своим потом, выращивая на скудной почве скромные плоды и цветы, так же, как другие мои прадеды и прабабки, приехавшие на Южный Урал в начале 19-го века из далекой Украины, гонимые надеждой на лучшую жизнь и Столыпинской аграрной реформой. Я повторяла и повторяю путь, проделанный моими предками, словно заново перенизываю бусы, собранные еще моими прабабками. Я терпелива, вынослива, покорна, я упряма, свободолюбива, независима, как мои предки. Я сочетаю в себе противоречия и противоположности. Я мельчайшая частица этого парадоксально мира. Я неизменная - другая каждую секунду. И я смотрю в степь. Вот она - суровая, непривлекательная, сухая, бескрайняя, лежит тут миллионы лет, смотрится в выгоревшее от зноя небо, дышит серебристыми ковылями, звенит жаворонками и цикадами. Такой она была всегда и такой останется. И нет ей дела до того, кто плутает в ее сухой траве – скифские ли племена, сарматские, киргиз-кайсацкие отпрыски младшего жуза, казачьи кордоны или украинские крестьяне, бредущие за волами.
И тут мой глаз цепляется за край заброшенного поля, ни ковылей на нем, ни травы пригодной на корм скоту, только сорняки, бурьян. Вот она – примета нашего времени - горестная примета. Непосильным трудом тысяч людей были распаханы эти земли, возделаны и засеяны. Полвека мы гордились тем, что называлось трудовым подвигом – поднятой целиной, и вот… брошенные земли, мертвые деревни, кровоточащие раны на теле древнего дикого поля, растерянность в душах целого поколения – не то делали?
От мыслей о вечности и тщетности человеческого труда меня отвлекает телефонный звонок – звонит дочь.
- Привет, мамуль! Ты куда пропала? Второй день нигде не вижу тебя. Заволновалась, решила позвонить.
Вот и еще одно доказательство того, что мир уменьшился и стал условным. Она сейчас в Екатеринбурге, я – Оренбургской области. И в эти степи дотянулись современные технологии. И вот она – условность. Меня «нигде нет» – это значит, что меня второй день нет в интернете. Мы общаемся, разговариваем, обмениваемся новостями, впечатлениями, проблемами, знаем каждую мысль, каждое движение души друг друга, мы «видимся» каждый день в интернете. В реальной жизни мы не встечаемся второй год.
Но это было вчера. Мир стал меньше. Этим ранним утром я иду по Невскому проспекту, прячась под зонтом от вечно хмурого Питерского неба. Невский напоминает мне промотавшегося аристократа. Вечно праздный, выряженный в роскошный камзол, в кружевах и золоте, но изрядно пообтрепавшийся, неряшливый. Он выглядит щеголем и франтом, а стоит заглянуть за полу, как глазам предстанет грязная и ободранная подкладка.
Он обаятелен, как всякий мошенник и авантюрист, он легко и непринужденно промотает ваше состояние, как некогда свое. Не корысти ради, а веселия для. Он не то, что кичливая, деловитая и суетная Москва, гордящаяся древностью своего рода. Он из грязи да в князи, и опять в грязь и снова князь. Он гордится тем, что носит заграничный камзол. Вдоль его домов тянет сквозняком из Европы. Образованный, интеллигентный космополит и полиглот, полный собственного достоинства, осознания самости, в душе он всегда остается неисправимо русским Авосем - незаконнорожденный сын царя-авантюриста и гулящей девки.
Впервые на Невский я попала промозглым осенним вечером. Потоки света на проспекте ошеломляли. Но фонари, светящиеся вывески, витрины, подсветка зданий – все эти элементы огромной мозаики - упорно не складывались в единую картину. Какой-то карнавал призраков. Фантасмагория! Вот промелькнуло языческое божество, вот царская особа, вот известный поэт, государственный деятель, люди, звери, птицы, лица, лики, личины, трагедия, комедия, драма, фарс. Но все это лишь маски.
С тех пор я неоднократно бывала на Невском, рассмотрела почти каждое здание, но ощущение призрачности, нематериальности этого удивительного города так меня и не оставило.
Вот я и добралась до Гостиного двора. В соседнем здании с башней некогда размещалась городская дума, а прямо на противоположной стороне проспекта примостилась церковь. Все верно! На материальные, духовные и идеологические ценности спрос есть всегда. Торг уместен!
Единственным реально существующим зданием кажется только Казанский собор.
Я видела немало храмов. Собор Василия Блаженного напоминает огромный пряник с разноцветными маковками-леденцами. Словно обещание сладкой и беззаботной жизни после…после…после… Белоснежные кружевные церкви Владимира, чистые и возвышенные настолько, что просто немыслимо запятнать их грешной земной молитвой.
И вот Казанский… тяжелый, мрачный, неотвратимый, как пята неумолимого Бога. Он подавляет своей громадой, втаптывает галерей колонн, накрывает осознанием ничтожности и суетности происходящего.
Я и не заметила, как кончился дождь и на город опустился туман…
Он так густ, что в нем заплутали даже звуки. Слышишь шаги буквально у себя за спиной, оглядываешься, а никого нет. Или наоборот, прошел мимо человек, чуть ли рукавом не задел, а шагов его неслышно. Ну, и ко всему прочему, со всех сторон какие-то странные голоса, шорохи, восклицания, происхождение которых определить невозможно. Возникающие из белого сумрака стены, углы, фасады, фонари кажутся плоскими, ненастоящими, словно декорации на вращающейся сцене.
А может так оно и есть? Вдруг все эти проспекты, площади, мосты и перекрестки всего лишь очередная условность, реквизит спектакля, разыгрываемого перед простодушным зрителем? Если существуют театры одного актера, то почему бы не быть театру одного зрителя. Ведь каждый обитатель Петербурга смотрит свою собственную пьесу. Но подлинная жизнь происходит там…за кулисами, в театральных коридорах и гримерках. А этот туман – антракт в бесконечном спектакле, небольшая передышка для усталых актеров, которые вечно играют свои роли при свете солнца и в блеске неоновых огней. И тогда все эти странные звуки, доносящиеся из тумана, обретают несколько иное объяснение – это как покашливание и нестройные голоса настраиваемых инструментов из оркестровой ямы. И теперь среди какофонии звуков миллионного города я различаю хлопанье крыльев, похрустывание затекших суставов, зевки, рыки, смешки и вздохи.
Я без труда представляю, как один из Грифонов на Банковском мосту почесал задней лапой за ухом. Проклятый фонарь сдавливает голову! А другой сложил золоченые крылья, прилег и стал зализывать натертую до блеска лапу. Ох уж эти беспокойные, назойливые человечишки! Нет от них покоя ни днем, ни ночью. Все время чего-то хотят и чтоб непременно задаром! Да и загадывают всегда одно и то же – хотят денег, хотят успеха, хотят, чтобы их кто-то любил. Глупцы! Счастье не отливают в золотых слитках, оно не хрустит новыми купюрами между пальцами, его нельзя положить под проценты. Очень скоро и комфорт, и достаток станут такой же рутиной и обыденностью, как та, что окружает их сейчас. Счастье – это не средство, это способ. Но люди упорно думают: «Вот как только разбогатею, так сразу начну быть счастливым». И как втолковать им, что любовь живет не в том, кого любят, а в том, кто любит!
Ну, не ворчите, не ворчите, милые. Вы, кстати, не забыли, что и я загадала одно нехитрое желание? Оно все еще не исполнилось. А вдруг оно затерялось среди миллионов других желаний? А может, какой-нибудь бездушный чиновник от канцелярии Чудес поставил на нем резолюцию «отказать»? Вы уж посодействуйте, родные, поторопитесь. Это вы – каменные - ворочаете время гранитными глыбами веков, а в моих часах на исходе последние песчинки.
В тумане улица проявила свою истинную сущность – многоголовая извивающаяся гидра с каменным брюхом. Гремит своими сочленениями, заглатывает автомобили, выплевывает пешеходов, отрыгивает смрадом и выхлопными газами. Но я сворачиваю под арку Главного штаба, выхожу на Дворцовую площадь. Тусклым полумесяцем сквозь белую мглу проступает купол Исакия. Да и Александрийский столп туман обглодал до середины. Ангел с его вершины исчез. Впереди замаячил силуэт. Не он ли? Может, окликнуть? Да пусть себе… Над головой промелькнула бесшумная тень. Химера. Привет, сестричка! Может, поделишься иллюзиями? Я свои как-то подрастеряла.
А вот и мои знакомцы – атланты. Как всегда при исполнении - поддерживают портик. Лица их строги и непроницаемы. Но я-то видела! Подмигиваю им. Я понимаю, мальчики, однообразная работа утомляет, и иногда так хочется поразмяться. Но я вас не выдам. А хотите, помогу? У меня есть еще минут пять – подержать за вас? Глажу могучую каменную ногу с тонкой глубокой трещиной - не сил набраться, своей поделиться! Как же холоден камень. Ну что вы, я и не спорю и не упрекаю, Балтийский берег – это не то, что счастливая Аркадия.
Гранитная набережная Невы выглядит серой трепетной тенью. Зато за ней непроницаемая плотная, будто из белого бархата, завеса тумана. Кажется, что прямо тут за парапетом кончается мир. А значит, должен начинаться другой, параллельный, тот, который при обычных обстоятельствах не виден. И может это вовсе не туман, а взбитые сливки над крепким невским кофе? И именно туда спешат все мои знакомцы на короткий антракт, чтобы перевести дух, поделиться новостями, поболтать по душам.
Пригласите на чашечку?
Но это чуть попозже, а пока мне пора на работу… Открываю тяжелую дверь малого подъезда. Эрмитаж… но это уже другая история.
Я люблю гулять в одиночестве. На самом деле, в такие минуты я наедине с городом. Смотрю на эти здания, тротуары, фонари и спрашиваю: что они видели? Свидетелями каких событий были? Кто наступал на эти булыжники, прикасался к этим стенам? Смотрю на окна и думаю: а ведь эти окна, эти камни хранят столько судеб, столько интересных, счастливых и трагических историй. И мне их никогда не узнать. Смотрю, думаю, прячусь под зонтом от неприветливого, зябкого неба, и вдруг ловлю себя на ощущении – внутри тепло и искорки радости вспыхивают, точно алые маки. Откуда это? Ах да, немного терпения и я окажусь в самой прекрасной стране – в Италии! Сколько русских людей задолго до меня обнаружило, что чувствуют себя в любой иноземной стране, как и положено - на чужбине, и только в Италии так, словно с молоком матери впитали это щедрое солнце, эту древность и неповторимость культуры, эту мелодичную речь и беспечность ее коренных жителей. Но и эта моя история не отсюда. А что отсюда?
А то, что как это не поразительно, но ни одна моя прежняя любовь, привязанность и восхищение не становятся меньше, бледнее, беднее оттого, что появляются новые привязанности и новые места, о которых я думаю с замиранием сердца, с комом в горле, и которые я не делю на свои и чужие. Может, это потому что мне от них ничего не нужно? Впрочем, кое-что все же нужно – мне нужно знать, что они были вчера, есть сегодня и будут завтра, и я могу тешить себя надеждой еще разок полюбоваться их неповторимостью, прикоснуться к их первозданной чистоте и красоте.
Нет, точно! Мир становится меньше. Может, это потому что я все время расту? Я, конечно, не достигла размеров Титаниды, и едва ли удержу на своих плечах небесный свод, возможно даже с Эрмитажным портиком погорячилась в порыве материнской нежности, но…как заметил Оливер Венделл Холмс: «Сознание человека, растянутое новой идеей, уже никогда не может вернуться до своего прежнего размера».
Так как же уместить в моем таком маленьком теле так много любви и желаний, любопытства и нежности, а еще ответственности за все, что я знаю и люблю и даже за то, чего никогда не видела, не увижу, но наверняка, могла бы полюбить? И я представляю себя держащей в руках маленький, хрупкий хрустальный шар – Землю. Я поворачиваю его, рассматриваю с восхищением изумлением и благодарностью, пытаюсь согреть своими руками и дыханием. Он содержит в себе не только города, моря и степи, но и рассветы, и горизонты, которые когда-то обещали раскрыться. Чудо! А вот эта пылинка внутри шара – это Я, которая держит в руках шар и меня, которая здесь – снаружи. Мир так мал, так условен. И как жаль и какое счастье, что держат его не только мои руки. Еще, как минимум, семь миллиардов человек, и у каждого в руках по своему волшебному хрустальному шару, и свои в нем рассветы, свои горизонты и даже свои собственные Петербурги и Италии, свои взаимоотношения, свои счеты и претензии. И этот шар у нас один на всех.
Татьяна Зиннатуллина
Неблагодарное это занятие – рассуждать об изменчивости мира. Скажу я к примеру: «Все течет, все изменяется. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку» и…ах!.. Гераклит опередил меня веков так на двадцать пять. Казалось бы, у меня есть возможность занять противоположную позицию и оспорить данное утверждение. «Что было, то и будет, и что творилось, то творится, И нет ничего нового под солнцем» - заявлю я. А мне Соломон строго пальцем погрозит – плагиат, любезная! А самое досадное, что оба эти, казалось бы, взаимоисключающие утверждения - верны. Вот такой он - наш мир – парадоксальный.
Да и не банально ли это – размышлять, спорить об изменчивости мира о его условности? Но ведь банальна эта тема лишь потому, что спорили и размышляли о ней и мудрецы и глупцы на протяжении всего существования человечества. Все самые важные вещи – любовь, жизнь, смерть, смысл существования - кажутся нам банальными, потому что вечны. И каждому поколению, каждому человеку придется открывать для себя самостоятельно уже давно понятые и осмысленные вещи.
Вот и я внимательно вглядываюсь в приметы времени - в его кружение, в многоликость, изменчивость и постоянство. И самом яркой приметой нахожу то, что мир становится все меньше, все беззащитнее, все условнее.
Я помню, каким огромным, непонятным, удивительным, опасным казался мне мир в детстве. Каждый поворот дороги, каждое дерево, холм, каждая встреча несли в себе открытие.
Однажды, когда мне было лет пять, от кого-то из взрослых я услышала, что если подняться высоко-высоко, то горизонт раздвинется. И мое детское воображение тут же нарисовало яркую картину: та тонкая линия между небом и землей, именуемая горизонтом, вдруг раздвинется, и я увижу нечто чудесное и невероятно прекрасное. Я забралась на телеграфный столб, окинула окрестности в надежде увидеть чудо и…ничего не обнаружила. С высоты столба я видела маленький рабочий поселок, в котором жила, видела выжженную солнцем степь, видела даже линию горизонта, которая изогнулась в ироничной усмешке и лежала все там же – между небом и землей, лишь отодвинулась дальше, словно дразня: попробуй догони! Она и не думала раздвигаться, или хотя бы чуть-чуть приоткрыться, как запертая волшебная дверь, сквозь которую бы вырывалось наружу невыразимое сияние. Но открытие меня все же настигло – я познала настоящий страх. Оказалось, что подниматься по столбу гораздо легче, чем спускаться. Я не видела отверстий для ног под собой. Так я и сидела на столбе под самыми проводами, обхватив тонкими ручонками его жесткую железобетонную шею, пока на выручку не пришла моя бабушка.
Много-много лет спустя я ехала в автомобиле по бесконечной дороге. День был пасмурным. Надвигались сумерки. И вдруг… горизонт раздвинулся! Между темной полосой земли и такими же темными сплошными тучами открылся кусочек чистого неба и в эту щель полился яркий, золотистый свет. Меня накрыло совершенно иррациональное детское ощущение – если успеть доехать до этого света, то я, наконец-то, увижу Чудо, обрету ту прекрасную страну, где царят гармония и мир… Не успела.
Мир явно, стал меньше. Буквально вчера я сидела в небольшом, но гостеприимном доме моей давней знакомой Бахтилы.
…Домик этот одним боком прилепился к аулу, а окнами уставился в бескрайнюю Оренбургскую степь. Мы сидим во дворе за ярким лоскутным дастарханом, пьем крепкий ароматный чай с молоком. Бахтила рассказывает мне о своих делах, о трудностях деревенской жизни. Вообще-то она - ведьма, так, по крайней мере, утверждают местные жители. Она и сама уверена, что является седьмой в роду колдунов.
- Ты по дороге ехала, видела, сколько вдоль нее народу погибло? – спрашивает меня Бахтила. Я согласно киваю головой. – Плохая дорога. Надо барана резать. Буду кровь его с сахаром мешать, дорогу этой кровью поливать, просить предков о помощи.
Я не верю во всю эту мистику, но из уважения к хозяйке дома прячу иронию за вежливой улыбкой. Мне видится другое решение проблемы: не мешало бы местным властям поколдовать над дорогой – разровнять, расширить полотно, асфальт положить. Хотя, очень может быть, что такое чудо еще менее вероятно, чем архаичный способ Бахтилы.
Но одно, несомненно, волшебное качество за Бахтилой я знаю – это ее оптимизм, ее жизнерадостный характер. Именно поэтому мне нравится бывать в этом доме. Я словно набираюсь здесь сил. Из дома выползла мать Бахтилы – маленькая сухая старушка, испещренная морщинами, как древними письменами, если бы мне кто-то сказал, что ей тысяча лет, я бы, пожалуй, поверила. Она садится на завалинку, греется на солнышке, напевает песню на казахском языке – песня протяжная, однообразная, как степь, как небо над степью. Но я моих гостеприимных хозяек слушаю вполуха. Я смотрю в степь, слизываю с губ ее полынное дыхание. Это их земля – казахов. Здесь они кочевали со стадами лошадей и овец, здесь живут на протяжении веков. Но это и моя земля. Я родилась в этих краях. В эту степь я сбегала в детстве от условностей, навязываемых мне обществом, охваченная страстной жаждой свободы. Она – эта неутолимая жажда, видимо, досталась мне от предков, так же некогда бежавших в эти степи от несвободы крепостничества, возможно, промышлявших разбоем на большой дороге, а позже, узаконивших свою вольницу казачеством. Эту землю я поливала водой и своим потом, выращивая на скудной почве скромные плоды и цветы, так же, как другие мои прадеды и прабабки, приехавшие на Южный Урал в начале 19-го века из далекой Украины, гонимые надеждой на лучшую жизнь и Столыпинской аграрной реформой. Я повторяла и повторяю путь, проделанный моими предками, словно заново перенизываю бусы, собранные еще моими прабабками. Я терпелива, вынослива, покорна, я упряма, свободолюбива, независима, как мои предки. Я сочетаю в себе противоречия и противоположности. Я мельчайшая частица этого парадоксально мира. Я неизменная - другая каждую секунду. И я смотрю в степь. Вот она - суровая, непривлекательная, сухая, бескрайняя, лежит тут миллионы лет, смотрится в выгоревшее от зноя небо, дышит серебристыми ковылями, звенит жаворонками и цикадами. Такой она была всегда и такой останется. И нет ей дела до того, кто плутает в ее сухой траве – скифские ли племена, сарматские, киргиз-кайсацкие отпрыски младшего жуза, казачьи кордоны или украинские крестьяне, бредущие за волами.
И тут мой глаз цепляется за край заброшенного поля, ни ковылей на нем, ни травы пригодной на корм скоту, только сорняки, бурьян. Вот она – примета нашего времени - горестная примета. Непосильным трудом тысяч людей были распаханы эти земли, возделаны и засеяны. Полвека мы гордились тем, что называлось трудовым подвигом – поднятой целиной, и вот… брошенные земли, мертвые деревни, кровоточащие раны на теле древнего дикого поля, растерянность в душах целого поколения – не то делали?
От мыслей о вечности и тщетности человеческого труда меня отвлекает телефонный звонок – звонит дочь.
- Привет, мамуль! Ты куда пропала? Второй день нигде не вижу тебя. Заволновалась, решила позвонить.
Вот и еще одно доказательство того, что мир уменьшился и стал условным. Она сейчас в Екатеринбурге, я – Оренбургской области. И в эти степи дотянулись современные технологии. И вот она – условность. Меня «нигде нет» – это значит, что меня второй день нет в интернете. Мы общаемся, разговариваем, обмениваемся новостями, впечатлениями, проблемами, знаем каждую мысль, каждое движение души друг друга, мы «видимся» каждый день в интернете. В реальной жизни мы не встечаемся второй год.
Но это было вчера. Мир стал меньше. Этим ранним утром я иду по Невскому проспекту, прячась под зонтом от вечно хмурого Питерского неба. Невский напоминает мне промотавшегося аристократа. Вечно праздный, выряженный в роскошный камзол, в кружевах и золоте, но изрядно пообтрепавшийся, неряшливый. Он выглядит щеголем и франтом, а стоит заглянуть за полу, как глазам предстанет грязная и ободранная подкладка.
Он обаятелен, как всякий мошенник и авантюрист, он легко и непринужденно промотает ваше состояние, как некогда свое. Не корысти ради, а веселия для. Он не то, что кичливая, деловитая и суетная Москва, гордящаяся древностью своего рода. Он из грязи да в князи, и опять в грязь и снова князь. Он гордится тем, что носит заграничный камзол. Вдоль его домов тянет сквозняком из Европы. Образованный, интеллигентный космополит и полиглот, полный собственного достоинства, осознания самости, в душе он всегда остается неисправимо русским Авосем - незаконнорожденный сын царя-авантюриста и гулящей девки.
Впервые на Невский я попала промозглым осенним вечером. Потоки света на проспекте ошеломляли. Но фонари, светящиеся вывески, витрины, подсветка зданий – все эти элементы огромной мозаики - упорно не складывались в единую картину. Какой-то карнавал призраков. Фантасмагория! Вот промелькнуло языческое божество, вот царская особа, вот известный поэт, государственный деятель, люди, звери, птицы, лица, лики, личины, трагедия, комедия, драма, фарс. Но все это лишь маски.
С тех пор я неоднократно бывала на Невском, рассмотрела почти каждое здание, но ощущение призрачности, нематериальности этого удивительного города так меня и не оставило.
Вот я и добралась до Гостиного двора. В соседнем здании с башней некогда размещалась городская дума, а прямо на противоположной стороне проспекта примостилась церковь. Все верно! На материальные, духовные и идеологические ценности спрос есть всегда. Торг уместен!
Единственным реально существующим зданием кажется только Казанский собор.
Я видела немало храмов. Собор Василия Блаженного напоминает огромный пряник с разноцветными маковками-леденцами. Словно обещание сладкой и беззаботной жизни после…после…после… Белоснежные кружевные церкви Владимира, чистые и возвышенные настолько, что просто немыслимо запятнать их грешной земной молитвой.
И вот Казанский… тяжелый, мрачный, неотвратимый, как пята неумолимого Бога. Он подавляет своей громадой, втаптывает галерей колонн, накрывает осознанием ничтожности и суетности происходящего.
Я и не заметила, как кончился дождь и на город опустился туман…
Он так густ, что в нем заплутали даже звуки. Слышишь шаги буквально у себя за спиной, оглядываешься, а никого нет. Или наоборот, прошел мимо человек, чуть ли рукавом не задел, а шагов его неслышно. Ну, и ко всему прочему, со всех сторон какие-то странные голоса, шорохи, восклицания, происхождение которых определить невозможно. Возникающие из белого сумрака стены, углы, фасады, фонари кажутся плоскими, ненастоящими, словно декорации на вращающейся сцене.
А может так оно и есть? Вдруг все эти проспекты, площади, мосты и перекрестки всего лишь очередная условность, реквизит спектакля, разыгрываемого перед простодушным зрителем? Если существуют театры одного актера, то почему бы не быть театру одного зрителя. Ведь каждый обитатель Петербурга смотрит свою собственную пьесу. Но подлинная жизнь происходит там…за кулисами, в театральных коридорах и гримерках. А этот туман – антракт в бесконечном спектакле, небольшая передышка для усталых актеров, которые вечно играют свои роли при свете солнца и в блеске неоновых огней. И тогда все эти странные звуки, доносящиеся из тумана, обретают несколько иное объяснение – это как покашливание и нестройные голоса настраиваемых инструментов из оркестровой ямы. И теперь среди какофонии звуков миллионного города я различаю хлопанье крыльев, похрустывание затекших суставов, зевки, рыки, смешки и вздохи.
Я без труда представляю, как один из Грифонов на Банковском мосту почесал задней лапой за ухом. Проклятый фонарь сдавливает голову! А другой сложил золоченые крылья, прилег и стал зализывать натертую до блеска лапу. Ох уж эти беспокойные, назойливые человечишки! Нет от них покоя ни днем, ни ночью. Все время чего-то хотят и чтоб непременно задаром! Да и загадывают всегда одно и то же – хотят денег, хотят успеха, хотят, чтобы их кто-то любил. Глупцы! Счастье не отливают в золотых слитках, оно не хрустит новыми купюрами между пальцами, его нельзя положить под проценты. Очень скоро и комфорт, и достаток станут такой же рутиной и обыденностью, как та, что окружает их сейчас. Счастье – это не средство, это способ. Но люди упорно думают: «Вот как только разбогатею, так сразу начну быть счастливым». И как втолковать им, что любовь живет не в том, кого любят, а в том, кто любит!
Ну, не ворчите, не ворчите, милые. Вы, кстати, не забыли, что и я загадала одно нехитрое желание? Оно все еще не исполнилось. А вдруг оно затерялось среди миллионов других желаний? А может, какой-нибудь бездушный чиновник от канцелярии Чудес поставил на нем резолюцию «отказать»? Вы уж посодействуйте, родные, поторопитесь. Это вы – каменные - ворочаете время гранитными глыбами веков, а в моих часах на исходе последние песчинки.
В тумане улица проявила свою истинную сущность – многоголовая извивающаяся гидра с каменным брюхом. Гремит своими сочленениями, заглатывает автомобили, выплевывает пешеходов, отрыгивает смрадом и выхлопными газами. Но я сворачиваю под арку Главного штаба, выхожу на Дворцовую площадь. Тусклым полумесяцем сквозь белую мглу проступает купол Исакия. Да и Александрийский столп туман обглодал до середины. Ангел с его вершины исчез. Впереди замаячил силуэт. Не он ли? Может, окликнуть? Да пусть себе… Над головой промелькнула бесшумная тень. Химера. Привет, сестричка! Может, поделишься иллюзиями? Я свои как-то подрастеряла.
А вот и мои знакомцы – атланты. Как всегда при исполнении - поддерживают портик. Лица их строги и непроницаемы. Но я-то видела! Подмигиваю им. Я понимаю, мальчики, однообразная работа утомляет, и иногда так хочется поразмяться. Но я вас не выдам. А хотите, помогу? У меня есть еще минут пять – подержать за вас? Глажу могучую каменную ногу с тонкой глубокой трещиной - не сил набраться, своей поделиться! Как же холоден камень. Ну что вы, я и не спорю и не упрекаю, Балтийский берег – это не то, что счастливая Аркадия.
Гранитная набережная Невы выглядит серой трепетной тенью. Зато за ней непроницаемая плотная, будто из белого бархата, завеса тумана. Кажется, что прямо тут за парапетом кончается мир. А значит, должен начинаться другой, параллельный, тот, который при обычных обстоятельствах не виден. И может это вовсе не туман, а взбитые сливки над крепким невским кофе? И именно туда спешат все мои знакомцы на короткий антракт, чтобы перевести дух, поделиться новостями, поболтать по душам.
Пригласите на чашечку?
Но это чуть попозже, а пока мне пора на работу… Открываю тяжелую дверь малого подъезда. Эрмитаж… но это уже другая история.
Я люблю гулять в одиночестве. На самом деле, в такие минуты я наедине с городом. Смотрю на эти здания, тротуары, фонари и спрашиваю: что они видели? Свидетелями каких событий были? Кто наступал на эти булыжники, прикасался к этим стенам? Смотрю на окна и думаю: а ведь эти окна, эти камни хранят столько судеб, столько интересных, счастливых и трагических историй. И мне их никогда не узнать. Смотрю, думаю, прячусь под зонтом от неприветливого, зябкого неба, и вдруг ловлю себя на ощущении – внутри тепло и искорки радости вспыхивают, точно алые маки. Откуда это? Ах да, немного терпения и я окажусь в самой прекрасной стране – в Италии! Сколько русских людей задолго до меня обнаружило, что чувствуют себя в любой иноземной стране, как и положено - на чужбине, и только в Италии так, словно с молоком матери впитали это щедрое солнце, эту древность и неповторимость культуры, эту мелодичную речь и беспечность ее коренных жителей. Но и эта моя история не отсюда. А что отсюда?
А то, что как это не поразительно, но ни одна моя прежняя любовь, привязанность и восхищение не становятся меньше, бледнее, беднее оттого, что появляются новые привязанности и новые места, о которых я думаю с замиранием сердца, с комом в горле, и которые я не делю на свои и чужие. Может, это потому что мне от них ничего не нужно? Впрочем, кое-что все же нужно – мне нужно знать, что они были вчера, есть сегодня и будут завтра, и я могу тешить себя надеждой еще разок полюбоваться их неповторимостью, прикоснуться к их первозданной чистоте и красоте.
Нет, точно! Мир становится меньше. Может, это потому что я все время расту? Я, конечно, не достигла размеров Титаниды, и едва ли удержу на своих плечах небесный свод, возможно даже с Эрмитажным портиком погорячилась в порыве материнской нежности, но…как заметил Оливер Венделл Холмс: «Сознание человека, растянутое новой идеей, уже никогда не может вернуться до своего прежнего размера».
Так как же уместить в моем таком маленьком теле так много любви и желаний, любопытства и нежности, а еще ответственности за все, что я знаю и люблю и даже за то, чего никогда не видела, не увижу, но наверняка, могла бы полюбить? И я представляю себя держащей в руках маленький, хрупкий хрустальный шар – Землю. Я поворачиваю его, рассматриваю с восхищением изумлением и благодарностью, пытаюсь согреть своими руками и дыханием. Он содержит в себе не только города, моря и степи, но и рассветы, и горизонты, которые когда-то обещали раскрыться. Чудо! А вот эта пылинка внутри шара – это Я, которая держит в руках шар и меня, которая здесь – снаружи. Мир так мал, так условен. И как жаль и какое счастье, что держат его не только мои руки. Еще, как минимум, семь миллиардов человек, и у каждого в руках по своему волшебному хрустальному шару, и свои в нем рассветы, свои горизонты и даже свои собственные Петербурги и Италии, свои взаимоотношения, свои счеты и претензии. И этот шар у нас один на всех.
Татьяна Зиннатуллина
Комментариев нет:
Отправить комментарий