SUR MER
Я вернусь в Отчий Мир после лютых ненужных сражений,
После грязных безумств, что хлестали грехом через край...
Я вернусь! Нежно море мне ванну солёную вспенит,
А прибрежная степь мне заварит ромашковый чай!
В. Негатуров
Их было несколько адресов на конвертах со штампом: sur-Mer, что означает в переводе с французского «на море», Вандея сюр Мер, Див сюр Мер… несколько мест, где жила в эмиграции Марина Цветаева, которая его не полюбила. «Не люблю моря. Сознаю всю огромность явления и не люблю. В который раз не люблю. (Как любовь, за которую – душу отдам! И отдаю). Не моё. А море здесь навязано отовсюду, не хочешь, а входишь…, не хочешь, а лежишь, а оно на тебе, – и ничего хорошего не выходит. Опустошение».
Эх, Марина! Даром, что «морская». Слышала, что рай, Эдем – место между двух рек, точно не помню, каких – Тигром и Евфратом, Евфратом и Танаисом? Междуречье. Но если положа руку на сердце, какие тут реки? Рай может быть только на море. Эдем может быть только сюр Мер. Другого адреса нет.
Море ужалило меня, когда мне было пять лет. Оно возникло в моей жизни даже раньше, судя по старой с загнутым уголком фотографии, на которой я - в жёлтеньком купальнике с красным парусом на грудке, на руках у мамы, на круглом большом камне, наискосок надпись: «Ялта». Ялту не помню. Помню Дайрен. В Дайрен, он же Дальний, родители заехали с нами на обратном пути из Китая, взглянуть на места, где мы родились. Помню, что день был ветреный, сильно ветреный. Море и группа скал, в чьём направлении мы тарахтим на старенькой зафрахтованной посудине. На островке, чтобы оглядеть панораму, нужно подняться на небольшую скалу. Ветер и страх поднимают меня, пригнувшуюся, буквально на четвереньках, по, обвивающей скалу серпантином, тропинке наверх. Чувствую, как надо мной хлопает парусом что-то огромное. Ветер. Смотреть боюсь. Ещё глазами – последние метры вниз под собой, и вот сама – на вершине крохотной площадки. Поднимаю лицо – и тотчас взглядом падаю в кипящую, плавящуюся серебром плазму, переходящую в отчаянную синеву до самого горизонта. Яд проникает в вены. Литургия Голубого Духа отпечаталась на моей сетчатке, и великая Любовь вошла в меня, как ей и положено входить - через глаза.
Вчера море пахло арбузами, и я в нём по курсу на буек встретила парочку медуз. Отодвинула от себя рукой сначала одну, потом другую. А ведь это что-то означает – море, пахнущее арбузами, и медузы. Но сегодня ничего не произошло. Когда стемнело, обратила внимание, что отдыхающие на пирсе, обступив рыбака с удочкой, что-то рассматривали. Решила, что глядят на краба. Подошла поближе. Некто странный резко подскочил вверх – краб так не может, – я слегка отпрянула. Пригляделась – вроде рыбка, сама небольшая, с раздутой шаровидной головой, поджатой нижней толстой губой. Владелец «странной» назвал её морским ершом. Пока смотрели, этот «морской», тяжело дыша, подпрыгивал на бетоне, оставляя мокрые следы. Сделав несколько высоких прыжков в ночное небо, ерш улёгся на бок и начал хлопать себя по бокам плавниками, как руками. И как будто охает: «Ох, ох…», как старый человек. «Так ему же неотложку надо», – мелькнула в голове первая мысль, и тут же следом, робкая вторая: «Может, выкупить его? Спросить, сколько он стоит?». Но в эту секунду, сбив с курса мою робкую мысль, рыбак грубо поддал носком сандалии морского ерша в сторону своей брезентовой сумки – и тот исчез из моей жизни навсегда.
…Жаркий день. Дверь в дельфинарий оставлена приоткрытой для проветривания. Два дельфинчика дрейфовали головками вверх в бассейне. Оба поскрипывали. «Скррепку, скррепку», – просил один, покачиваясь на воде, имея в виду рыбку. «Да, скррепку», – подхватывал второй поскромнее и потише. Оба улыбались, держа ротики открытыми, демонстрируя зубки – маленькие равнобедренные треугольники или острые кончики пилы, сравнение на выбор.
Неожиданно один из них, высоко подпрыгнув, подмахнув хвостом воздушный шарик под потолком, – номер для послеобеденного представления – сделал сальто назад и ушёл под воду. Вынырнул, показал свой улыбающийся ротик и громко застучал телеграмму-молнию: «Сррочно, скррепку, трретий рраз, … сррочно…».
«Це, це, це!» - включились цикады… «Це, це, це…» мы целуемся. Нам тепло. Когда нам тепло, нам хорошо. Мы «це, це, це». Мы целуемся. В Риме мы целуемся вдоль древней итальянской дороги via Appia, в тени роскошных пиний. Мы чувствуем, когда к нам идет тепло. В знойные послеполуденные часы мы целуемся жарче. Мы целовались, целуемся и будем целоваться всегда. Мы совершенно счастливы… «це, це, це».
Мастерская моря работает без перерыва день и ночь. Морю шьют платья. Кефали, тунцы осторожно кроят плавниками вечерние платья. На черновую строчку сметывают подолы быстрые дельфины. На побережье крабы дергают мережку, крахмалят воротнички и манжеты. Море рядится по настроению, то в женские, то в мужские одежды. Пытаясь разглядеть себя в отражении отполированных базальтовых скал, встает на цыпочки. Люди почему-то называют это девятым валом, и не любят, когда море часто глядится на себя в зеркало. А почему? Завидуют его красоте.
Угодить морю трудно. Если во время примерки ему что-то не нравится, оно сердится: бросает платья на скалы, швыряется в гневе пригоршнями агатовых и халцедоновых пуговиц, рокочет и надувает щеки. Клубки спутанных нитей обиженно свисают с острых уступов. В эти часы испуганные закройщики, молча, ложатся на дно и ждут, когда море перестанет сердиться.
На старом кладбище – высокие, пожухлые, высохшие травы, как неухоженные косы: некому подстричь, некому расчесать. Лабиринт дорожек «в никуда» для цапель, которым легко переступать долгими ногами через покосившиеся невысокие оградки. Только на старом кладбище нет лягушек, и цапли сюда не залетают. А люди неловко перепрыгивают с камня на камень, боясь потревожить тех, кто под травами.
Переулок Серова в Коктебеле, узкий и кривой, от моря вверх к плато, по которому всегда стекает вода после дождя, в камушках, мелком ссоре, листьях по осени – для меня единственный шлях, дороже всех липовых аллей.
Переулок Серова явно не в честь замечательного русского художника Валентина Серова. Мне хочется думать, что в честь летчика, любимого друга отца, Анатолия, разбившегося при испытании самолёта в 1939 году.
Ещё один день, да какой. Один из самых великолепных рассветов. Пыталась записать словами. «В небе ликовала звезда. В небе сиял голубой бриллиант». Это я о Венере стараюсь. «Высоко в небе торчала бриллиантовая булавка. Музыку, записанную облаками, подавали конвейером со стороны Карадага. Над целомудренно спящим морем царило: «Мир всем».
Солнце выпрыгнуло из седловины горы, как будто кто-то снизу дал ему щелчка. Маленькие птички с куста, вереща, всей группкой шарахнулись в сторону солнца, что поразило. И вот оно. В моём фартуке – золотой диск Атона.
Сегодня дождь выливается порциями, как из фартука. Читаю о Пушкине, из двухтомника, вывезенного с книжного развала из Феодосии. Пушкин шутливо называл Елизавету Воронцову «bellvetril», оттого, что она любила повторять стихи «Не белеют ли ветрила, не плывут ли корабли?» Воронцовы принимали гостей чуть ли не всякий день. В самом деле, 12 декабря у Воронцовых большой бал, 25 декабря – обед для множества приглашённых, 31 декабря – маскарад. Особенно легко чувствовали себя гости в отсутствие графа, который отбыл в Кишинёв в конце января.
В Михайловском, получив письмо из Одессы с такой же печатью, как и на его перстне, Пушкин долго не выходил из своей комнаты.
Отворачиваясь от торговых палаток, ищу старый Коктебель. На Тепсене – пахучая полынь и «венерин башмачок» – фиолетовый цветик на сухом членистом стебельке, как ножки кузнечика. Вдоль дороги в канаве валяются папиросные окурки каких-то старых солдат. На дальнем пирсе просолённые амфоры, пифосы, продукция древних горшечников, ещё позволяют изредка таскать себя из моря за косы. Из тюркского эпоса на набережной - «дастарханы» (низкие столы для гостей), жёлтая шафрановая рожица плова из чёрной ямы казана, да на надвигающийся дождь моя соседка, натягивая на голову ветровку: «Ну, всё, кирдык!»
Море струилось от берега до самого горизонта. Если присмотреться – слева направо, если оглядеть небо – с востока на запад. Ветер, не ветерок, подталкивая в спину синее счастье, спешил к мысу Меганом, огибая торчащие у берега обрезки ржавых труб, раздолбанные остовы бетонных плит. Одинокая калитка, без намёка на забор или ограду, громко хлопала при набиравшем силу ветре, как бы приглашая вступить в иное чистое пространство.
На камне устроилась чайка немного странная. Когда поднялась в воздух, то по её, как бы подломанными спичками, лапкам сразу стало понятно, что это цапля.
Ах, Посейдон, Посейдон, чего ты только не изобретёшь, чтобы порадовать меня. Миллиарды белых, шоркающих, смеющихся тапочек шлёпают к моим ногам.
Большая вода – то шёлком, то слюдой… белая оспа на синем, траченная светом шкура барана.
Утром на море штиль, потом оно пошло зыбью. Ветер дул южный и пригнал теплую воду. Волна стала смелее. Ветер поменялся на западный. И пошло море гулять.
Вижу тебя князем Гвидоном. В синем кафтане, заломленной шапке, широким шагом меряешь свою межу. С ветром побрательники. Я бегу вслед берегом и кричу: «Царевич, я здесь!..» – «Знать, близка судьба твоя, ведь царевна – это я». Но ветер сносит мой крик. Слышно, как кричат чайки. «… и в предвкушении/Сладко бушующих новшеств,/Камнем в пучину крушений падает чайка, как ковшик».
В небе – птицы, улетающие на юг, кричащие про то, что вернутся так пронзительно. И весь небесный рой - не по прямой, а по спирали. Удаляющийся и возвращающийся «На круги своя».
Я вернусь в Отчий Мир после лютых ненужных сражений,
После грязных безумств, что хлестали грехом через край...
Я вернусь! Нежно море мне ванну солёную вспенит,
А прибрежная степь мне заварит ромашковый чай!
В. Негатуров
Их было несколько адресов на конвертах со штампом: sur-Mer, что означает в переводе с французского «на море», Вандея сюр Мер, Див сюр Мер… несколько мест, где жила в эмиграции Марина Цветаева, которая его не полюбила. «Не люблю моря. Сознаю всю огромность явления и не люблю. В который раз не люблю. (Как любовь, за которую – душу отдам! И отдаю). Не моё. А море здесь навязано отовсюду, не хочешь, а входишь…, не хочешь, а лежишь, а оно на тебе, – и ничего хорошего не выходит. Опустошение».
Эх, Марина! Даром, что «морская». Слышала, что рай, Эдем – место между двух рек, точно не помню, каких – Тигром и Евфратом, Евфратом и Танаисом? Междуречье. Но если положа руку на сердце, какие тут реки? Рай может быть только на море. Эдем может быть только сюр Мер. Другого адреса нет.
Море ужалило меня, когда мне было пять лет. Оно возникло в моей жизни даже раньше, судя по старой с загнутым уголком фотографии, на которой я - в жёлтеньком купальнике с красным парусом на грудке, на руках у мамы, на круглом большом камне, наискосок надпись: «Ялта». Ялту не помню. Помню Дайрен. В Дайрен, он же Дальний, родители заехали с нами на обратном пути из Китая, взглянуть на места, где мы родились. Помню, что день был ветреный, сильно ветреный. Море и группа скал, в чьём направлении мы тарахтим на старенькой зафрахтованной посудине. На островке, чтобы оглядеть панораму, нужно подняться на небольшую скалу. Ветер и страх поднимают меня, пригнувшуюся, буквально на четвереньках, по, обвивающей скалу серпантином, тропинке наверх. Чувствую, как надо мной хлопает парусом что-то огромное. Ветер. Смотреть боюсь. Ещё глазами – последние метры вниз под собой, и вот сама – на вершине крохотной площадки. Поднимаю лицо – и тотчас взглядом падаю в кипящую, плавящуюся серебром плазму, переходящую в отчаянную синеву до самого горизонта. Яд проникает в вены. Литургия Голубого Духа отпечаталась на моей сетчатке, и великая Любовь вошла в меня, как ей и положено входить - через глаза.
Вчера море пахло арбузами, и я в нём по курсу на буек встретила парочку медуз. Отодвинула от себя рукой сначала одну, потом другую. А ведь это что-то означает – море, пахнущее арбузами, и медузы. Но сегодня ничего не произошло. Когда стемнело, обратила внимание, что отдыхающие на пирсе, обступив рыбака с удочкой, что-то рассматривали. Решила, что глядят на краба. Подошла поближе. Некто странный резко подскочил вверх – краб так не может, – я слегка отпрянула. Пригляделась – вроде рыбка, сама небольшая, с раздутой шаровидной головой, поджатой нижней толстой губой. Владелец «странной» назвал её морским ершом. Пока смотрели, этот «морской», тяжело дыша, подпрыгивал на бетоне, оставляя мокрые следы. Сделав несколько высоких прыжков в ночное небо, ерш улёгся на бок и начал хлопать себя по бокам плавниками, как руками. И как будто охает: «Ох, ох…», как старый человек. «Так ему же неотложку надо», – мелькнула в голове первая мысль, и тут же следом, робкая вторая: «Может, выкупить его? Спросить, сколько он стоит?». Но в эту секунду, сбив с курса мою робкую мысль, рыбак грубо поддал носком сандалии морского ерша в сторону своей брезентовой сумки – и тот исчез из моей жизни навсегда.
…Жаркий день. Дверь в дельфинарий оставлена приоткрытой для проветривания. Два дельфинчика дрейфовали головками вверх в бассейне. Оба поскрипывали. «Скррепку, скррепку», – просил один, покачиваясь на воде, имея в виду рыбку. «Да, скррепку», – подхватывал второй поскромнее и потише. Оба улыбались, держа ротики открытыми, демонстрируя зубки – маленькие равнобедренные треугольники или острые кончики пилы, сравнение на выбор.
Неожиданно один из них, высоко подпрыгнув, подмахнув хвостом воздушный шарик под потолком, – номер для послеобеденного представления – сделал сальто назад и ушёл под воду. Вынырнул, показал свой улыбающийся ротик и громко застучал телеграмму-молнию: «Сррочно, скррепку, трретий рраз, … сррочно…».
«Це, це, це!» - включились цикады… «Це, це, це…» мы целуемся. Нам тепло. Когда нам тепло, нам хорошо. Мы «це, це, це». Мы целуемся. В Риме мы целуемся вдоль древней итальянской дороги via Appia, в тени роскошных пиний. Мы чувствуем, когда к нам идет тепло. В знойные послеполуденные часы мы целуемся жарче. Мы целовались, целуемся и будем целоваться всегда. Мы совершенно счастливы… «це, це, це».
Мастерская моря работает без перерыва день и ночь. Морю шьют платья. Кефали, тунцы осторожно кроят плавниками вечерние платья. На черновую строчку сметывают подолы быстрые дельфины. На побережье крабы дергают мережку, крахмалят воротнички и манжеты. Море рядится по настроению, то в женские, то в мужские одежды. Пытаясь разглядеть себя в отражении отполированных базальтовых скал, встает на цыпочки. Люди почему-то называют это девятым валом, и не любят, когда море часто глядится на себя в зеркало. А почему? Завидуют его красоте.
Угодить морю трудно. Если во время примерки ему что-то не нравится, оно сердится: бросает платья на скалы, швыряется в гневе пригоршнями агатовых и халцедоновых пуговиц, рокочет и надувает щеки. Клубки спутанных нитей обиженно свисают с острых уступов. В эти часы испуганные закройщики, молча, ложатся на дно и ждут, когда море перестанет сердиться.
На старом кладбище – высокие, пожухлые, высохшие травы, как неухоженные косы: некому подстричь, некому расчесать. Лабиринт дорожек «в никуда» для цапель, которым легко переступать долгими ногами через покосившиеся невысокие оградки. Только на старом кладбище нет лягушек, и цапли сюда не залетают. А люди неловко перепрыгивают с камня на камень, боясь потревожить тех, кто под травами.
Переулок Серова в Коктебеле, узкий и кривой, от моря вверх к плато, по которому всегда стекает вода после дождя, в камушках, мелком ссоре, листьях по осени – для меня единственный шлях, дороже всех липовых аллей.
Переулок Серова явно не в честь замечательного русского художника Валентина Серова. Мне хочется думать, что в честь летчика, любимого друга отца, Анатолия, разбившегося при испытании самолёта в 1939 году.
Ещё один день, да какой. Один из самых великолепных рассветов. Пыталась записать словами. «В небе ликовала звезда. В небе сиял голубой бриллиант». Это я о Венере стараюсь. «Высоко в небе торчала бриллиантовая булавка. Музыку, записанную облаками, подавали конвейером со стороны Карадага. Над целомудренно спящим морем царило: «Мир всем».
Солнце выпрыгнуло из седловины горы, как будто кто-то снизу дал ему щелчка. Маленькие птички с куста, вереща, всей группкой шарахнулись в сторону солнца, что поразило. И вот оно. В моём фартуке – золотой диск Атона.
Сегодня дождь выливается порциями, как из фартука. Читаю о Пушкине, из двухтомника, вывезенного с книжного развала из Феодосии. Пушкин шутливо называл Елизавету Воронцову «bellvetril», оттого, что она любила повторять стихи «Не белеют ли ветрила, не плывут ли корабли?» Воронцовы принимали гостей чуть ли не всякий день. В самом деле, 12 декабря у Воронцовых большой бал, 25 декабря – обед для множества приглашённых, 31 декабря – маскарад. Особенно легко чувствовали себя гости в отсутствие графа, который отбыл в Кишинёв в конце января.
В Михайловском, получив письмо из Одессы с такой же печатью, как и на его перстне, Пушкин долго не выходил из своей комнаты.
Отворачиваясь от торговых палаток, ищу старый Коктебель. На Тепсене – пахучая полынь и «венерин башмачок» – фиолетовый цветик на сухом членистом стебельке, как ножки кузнечика. Вдоль дороги в канаве валяются папиросные окурки каких-то старых солдат. На дальнем пирсе просолённые амфоры, пифосы, продукция древних горшечников, ещё позволяют изредка таскать себя из моря за косы. Из тюркского эпоса на набережной - «дастарханы» (низкие столы для гостей), жёлтая шафрановая рожица плова из чёрной ямы казана, да на надвигающийся дождь моя соседка, натягивая на голову ветровку: «Ну, всё, кирдык!»
Море струилось от берега до самого горизонта. Если присмотреться – слева направо, если оглядеть небо – с востока на запад. Ветер, не ветерок, подталкивая в спину синее счастье, спешил к мысу Меганом, огибая торчащие у берега обрезки ржавых труб, раздолбанные остовы бетонных плит. Одинокая калитка, без намёка на забор или ограду, громко хлопала при набиравшем силу ветре, как бы приглашая вступить в иное чистое пространство.
На камне устроилась чайка немного странная. Когда поднялась в воздух, то по её, как бы подломанными спичками, лапкам сразу стало понятно, что это цапля.
Ах, Посейдон, Посейдон, чего ты только не изобретёшь, чтобы порадовать меня. Миллиарды белых, шоркающих, смеющихся тапочек шлёпают к моим ногам.
Большая вода – то шёлком, то слюдой… белая оспа на синем, траченная светом шкура барана.
Утром на море штиль, потом оно пошло зыбью. Ветер дул южный и пригнал теплую воду. Волна стала смелее. Ветер поменялся на западный. И пошло море гулять.
Вижу тебя князем Гвидоном. В синем кафтане, заломленной шапке, широким шагом меряешь свою межу. С ветром побрательники. Я бегу вслед берегом и кричу: «Царевич, я здесь!..» – «Знать, близка судьба твоя, ведь царевна – это я». Но ветер сносит мой крик. Слышно, как кричат чайки. «… и в предвкушении/Сладко бушующих новшеств,/Камнем в пучину крушений падает чайка, как ковшик».
В небе – птицы, улетающие на юг, кричащие про то, что вернутся так пронзительно. И весь небесный рой - не по прямой, а по спирали. Удаляющийся и возвращающийся «На круги своя».
Комментариев нет:
Отправить комментарий