ЧЕТВЕРТАЯ НЕДЕЛЯ
У тебя есть тайна. Ты меня целовала. Думала, я не замечаю, но я давно уже догадываюсь.
Это происходило по ночам. Когда мы измотанные разговорами рвались на полуслове, но еще не спали, повязанные нитью разговора и взаимной симпатией. Ты извлекала меня из ниоткуда и целовала по нескольку раз. Я куда-то пропадал, закрывал глаза, забывался. А ты, держа губы в узелке, записывала что-то на ладони.
По утрам буквы на пальцах расплетались. Волнение как роса окатывает тебя в каждое пробуждение. Смутное в тебе не становится ясным, оно на рассвете сходит тебе с рук чернильными ручьями.
Ты и сегодня после подъема новая. Не разобрать ни слова. Вены и следы от ручки – во влажности приобрели вид цветов, или это твоя душа так отображалась, зеркалилась в воде. Ты подносила руки к груди, пытаясь не показать мне всех своих мыслей. Собиралась неуклюже, как будто запуталась в своих записях или клубках разнофактурных бесед.
Я ушел, не дождавшись. Ты так и не вышла.
Стою под дверью и боюсь, что ты зашилась от тонких наших взаимоотношений. Ты можешь. Ты острый человек. Вхожу без стука, обрезало – так обрезало. Конец – так конец.
А ты меня целуешь. Маленького меня такого. 9 на 12. И где взяла?
Прыгаю на кровать, случайно мну фото, целую тебя, обнимаю. Смеюсь, радуюсь.
Когда всю тебя впитал, вспоминаю: «А я в детстве портрет Пушкина целовал. Папа его над бюро повесил. Чтобы дотянуться, я залазил сперва на стул, потом на стол и оттуда тянулся. Думал, талант передастся».
— Я до только икону Матушки к губам прикладывала. — Твой голос звучит как мольба. Твою молитву о любви я услышал.
27 августа 2006 года
В ящике у Евы
Ты подчеркиваешь свое сходство с мебелью времен Людовика. Называешь себя тумбочкой на тонких ножках. Щиколотки твои и правда витые, а в этих колготках с металлическим отливом похожи на декорированные бронзой. Ножки самого светлого крепкого дерева в ботинках, как в набалдашниках. Ты так легко их поднимаешь, а я не сдвину с места, если ты не захочешь перестановки в наших отношениях.
Мы идем по освещенной улице, и ты искришься. Я тебе говорю об этом, и ты, задетая комплиментом, как аккуратным указанием на твои недостатки, перечисляешь все, что тебе в себе не нравится: грудь велика, бедра узкие, рост не тот, ступни маленькие, кисти рук детские, одним словом — тумба.
Меня раздражает твоя неуверенность в собственной красоте. Хочется засунуть в твой верхний ящик простую мысль: «ты – красивая», но там много всего, и моя скромная записка с большим смыслом не пролезет в замочную скважину.
Хочется засунуть в твой верхний ящик простую мысль: «ты – красивая», а в нижнем захлопнуть свои руки. Навсегда. На всю ночь.
Я наманикюрю пальцы и утрамбую в тебя на хранение. В тебе, прикрытые от солнца, которое сегодня такое переливистое, в оптимальной температуре и естественной влажности они сохранятся лучше. Спустя месяцы люди заметят пропажу: «да у Мартина куда-то делись руки!». Я тебя не выдам, но придется подписать заявление о розыске. Это будет непросто, но я справлюсь: поставлю кое-как закорючку, держа карандаш во рту. Мы будем счастливы, несмотря на дознания и допросы, на которые мне придется иногда выходить из дома, в котором будешь ждать меня ты, владеть моими руками. Как в любой истории любви найдется некто третий. Он со зла на меня, взломавшего твою защиту, хлипкий девичий замок, расскажет все следователю, настучит на тебя. Я буду отрицать твою вину. Во время оглашения приговора мне придется держать носовой платок между колен и падать туда лицом. Тебе предъявят обвинение в расчлененке. Присудят несколько лет строгого режима. Мы подадим апелляцию. На втором слушании ты в свое оправдание скажешь присяжным, что… ты тумбочка. А красивой мебели, созданной по образцу и подобию интерьеров Людовика, нет места в тюрьме. И останешься стоять в моей комнате, среди поскрипывающей кровати, старинного комода, маленького письменного стола. На запыленном ковре с отпечатками твоих фигурных ножек.
— Свои руки я никогда из тебя не достану! А ты не покинешь моего дома, став моей мебелью, частью обстановки, самым сокровенным моим вместилищем не только для эрегирующих частей тела, но и для мыслей. Все самые большие открытия, зрелищные сны, мои чудовищные страхи и выверенные планы действий, утопичные мечты я спрячу суда! — Я легонько тыкаю пальцем тебе в переносицу.
Ты смеешься над моей речью. Громко, по-настоящему. Ты такая искренняя в своей неуверенности. И в желании тоже.
Когда я говорил о твоих ступеньках, ты шла, спотыкаясь, маленькими шажочками, не смотря на ботинки. Делая вид, что речь не о твоих ножках. А все пошловатые намеки ты сносила, смотря мне в лицо пытливо. Ты замедляла ход и заглядывала мне в глаза, проверяя мои намерения. В секунды, что мы стояли у калитки, ты требовательно осмотрела мои руки, не беря их в свои. Оценила размер и вес, вроде тебе и правда их носить в себе, и вымолвила вопрос. Судя по голосу, решающий:
— Что будет через много лет? — Ты прошла во двор и оглядываешься на меня, тебе важен зрительный контакт. Роюсь в кармане в поисках отмычки от входа.
— Я научусь все делать ногами, без помощи рук — отвечаю я и отворяю перед тобой смущенной дверь в мой дом. Пришли. Чмокаю в родинку над губой и подталкиваю тебя войти.
— А что будет со мной, я стану старше, я и сейчас не…идеальна
— Я буду платить реставратору баснословные деньги каждый год. Ты будешь такая же, как в эту осень. Он будет шкурить тебя, умасливать, покрывать лаками, драгоценными металлами и красками, полировать твою поверхность, следить, чтобы никакие насекомые не изъедали тебя изнутри.
Сколько благодарности в твоих зрачках! Они темнеют и становятся больше. Я не хочу останавливаться: «Я разорюсь. Продам стойку для обуви, шкаф, люстру, …» – я называю все, что попадается на глаза. На входе не так много предметов, но ты распахиваешься настежь и от этого скромного списка. Твое демисезонное пальто кое-как цепляю на крючок для верхней одежды. Ты бы его и на кафель повалила, а оно светлое.
«Когда у меня ничего не останется, кроме тебя, я продам все и даже этот дом целиком. И участок, на котором он стоит, гараж во дворе, все, что у меня есть, все, что ты видишь, а ты будешь такая же темная, крепкая, фактурная…» — Я рассказываю тебе эту счастливую историю наспех, с воодушевлением и патетикой, сдирая с тебя бронзу, отшвыривая набалдашники, и очень хочу тебя не деревянную, а уверенную в себе и с пустым верхним ящиком. Ты красивая, красивая, красивая!
…Сегодня был теплый день. Мы порвали бронзовые колготки, поцарапали твою ножку и выкинули парочку комплексов с твоего дна. Когда не останется ничего, я порежу себя на части, расфасую их по твоим ящикам и умру в тебе. Но знать тебе этого не нужно. Грей коленку через дырку в капроне. Солнце редко светит как сегодня нам.
У тебя есть тайна. Ты меня целовала. Думала, я не замечаю, но я давно уже догадываюсь.
Это происходило по ночам. Когда мы измотанные разговорами рвались на полуслове, но еще не спали, повязанные нитью разговора и взаимной симпатией. Ты извлекала меня из ниоткуда и целовала по нескольку раз. Я куда-то пропадал, закрывал глаза, забывался. А ты, держа губы в узелке, записывала что-то на ладони.
По утрам буквы на пальцах расплетались. Волнение как роса окатывает тебя в каждое пробуждение. Смутное в тебе не становится ясным, оно на рассвете сходит тебе с рук чернильными ручьями.
Ты и сегодня после подъема новая. Не разобрать ни слова. Вены и следы от ручки – во влажности приобрели вид цветов, или это твоя душа так отображалась, зеркалилась в воде. Ты подносила руки к груди, пытаясь не показать мне всех своих мыслей. Собиралась неуклюже, как будто запуталась в своих записях или клубках разнофактурных бесед.
Я ушел, не дождавшись. Ты так и не вышла.
Стою под дверью и боюсь, что ты зашилась от тонких наших взаимоотношений. Ты можешь. Ты острый человек. Вхожу без стука, обрезало – так обрезало. Конец – так конец.
А ты меня целуешь. Маленького меня такого. 9 на 12. И где взяла?
Прыгаю на кровать, случайно мну фото, целую тебя, обнимаю. Смеюсь, радуюсь.
Когда всю тебя впитал, вспоминаю: «А я в детстве портрет Пушкина целовал. Папа его над бюро повесил. Чтобы дотянуться, я залазил сперва на стул, потом на стол и оттуда тянулся. Думал, талант передастся».
— Я до только икону Матушки к губам прикладывала. — Твой голос звучит как мольба. Твою молитву о любви я услышал.
27 августа 2006 года
В ящике у Евы
Ты подчеркиваешь свое сходство с мебелью времен Людовика. Называешь себя тумбочкой на тонких ножках. Щиколотки твои и правда витые, а в этих колготках с металлическим отливом похожи на декорированные бронзой. Ножки самого светлого крепкого дерева в ботинках, как в набалдашниках. Ты так легко их поднимаешь, а я не сдвину с места, если ты не захочешь перестановки в наших отношениях.
Мы идем по освещенной улице, и ты искришься. Я тебе говорю об этом, и ты, задетая комплиментом, как аккуратным указанием на твои недостатки, перечисляешь все, что тебе в себе не нравится: грудь велика, бедра узкие, рост не тот, ступни маленькие, кисти рук детские, одним словом — тумба.
Меня раздражает твоя неуверенность в собственной красоте. Хочется засунуть в твой верхний ящик простую мысль: «ты – красивая», но там много всего, и моя скромная записка с большим смыслом не пролезет в замочную скважину.
Хочется засунуть в твой верхний ящик простую мысль: «ты – красивая», а в нижнем захлопнуть свои руки. Навсегда. На всю ночь.
Я наманикюрю пальцы и утрамбую в тебя на хранение. В тебе, прикрытые от солнца, которое сегодня такое переливистое, в оптимальной температуре и естественной влажности они сохранятся лучше. Спустя месяцы люди заметят пропажу: «да у Мартина куда-то делись руки!». Я тебя не выдам, но придется подписать заявление о розыске. Это будет непросто, но я справлюсь: поставлю кое-как закорючку, держа карандаш во рту. Мы будем счастливы, несмотря на дознания и допросы, на которые мне придется иногда выходить из дома, в котором будешь ждать меня ты, владеть моими руками. Как в любой истории любви найдется некто третий. Он со зла на меня, взломавшего твою защиту, хлипкий девичий замок, расскажет все следователю, настучит на тебя. Я буду отрицать твою вину. Во время оглашения приговора мне придется держать носовой платок между колен и падать туда лицом. Тебе предъявят обвинение в расчлененке. Присудят несколько лет строгого режима. Мы подадим апелляцию. На втором слушании ты в свое оправдание скажешь присяжным, что… ты тумбочка. А красивой мебели, созданной по образцу и подобию интерьеров Людовика, нет места в тюрьме. И останешься стоять в моей комнате, среди поскрипывающей кровати, старинного комода, маленького письменного стола. На запыленном ковре с отпечатками твоих фигурных ножек.
— Свои руки я никогда из тебя не достану! А ты не покинешь моего дома, став моей мебелью, частью обстановки, самым сокровенным моим вместилищем не только для эрегирующих частей тела, но и для мыслей. Все самые большие открытия, зрелищные сны, мои чудовищные страхи и выверенные планы действий, утопичные мечты я спрячу суда! — Я легонько тыкаю пальцем тебе в переносицу.
Ты смеешься над моей речью. Громко, по-настоящему. Ты такая искренняя в своей неуверенности. И в желании тоже.
Когда я говорил о твоих ступеньках, ты шла, спотыкаясь, маленькими шажочками, не смотря на ботинки. Делая вид, что речь не о твоих ножках. А все пошловатые намеки ты сносила, смотря мне в лицо пытливо. Ты замедляла ход и заглядывала мне в глаза, проверяя мои намерения. В секунды, что мы стояли у калитки, ты требовательно осмотрела мои руки, не беря их в свои. Оценила размер и вес, вроде тебе и правда их носить в себе, и вымолвила вопрос. Судя по голосу, решающий:
— Что будет через много лет? — Ты прошла во двор и оглядываешься на меня, тебе важен зрительный контакт. Роюсь в кармане в поисках отмычки от входа.
— Я научусь все делать ногами, без помощи рук — отвечаю я и отворяю перед тобой смущенной дверь в мой дом. Пришли. Чмокаю в родинку над губой и подталкиваю тебя войти.
— А что будет со мной, я стану старше, я и сейчас не…идеальна
— Я буду платить реставратору баснословные деньги каждый год. Ты будешь такая же, как в эту осень. Он будет шкурить тебя, умасливать, покрывать лаками, драгоценными металлами и красками, полировать твою поверхность, следить, чтобы никакие насекомые не изъедали тебя изнутри.
Сколько благодарности в твоих зрачках! Они темнеют и становятся больше. Я не хочу останавливаться: «Я разорюсь. Продам стойку для обуви, шкаф, люстру, …» – я называю все, что попадается на глаза. На входе не так много предметов, но ты распахиваешься настежь и от этого скромного списка. Твое демисезонное пальто кое-как цепляю на крючок для верхней одежды. Ты бы его и на кафель повалила, а оно светлое.
«Когда у меня ничего не останется, кроме тебя, я продам все и даже этот дом целиком. И участок, на котором он стоит, гараж во дворе, все, что у меня есть, все, что ты видишь, а ты будешь такая же темная, крепкая, фактурная…» — Я рассказываю тебе эту счастливую историю наспех, с воодушевлением и патетикой, сдирая с тебя бронзу, отшвыривая набалдашники, и очень хочу тебя не деревянную, а уверенную в себе и с пустым верхним ящиком. Ты красивая, красивая, красивая!
…Сегодня был теплый день. Мы порвали бронзовые колготки, поцарапали твою ножку и выкинули парочку комплексов с твоего дна. Когда не останется ничего, я порежу себя на части, расфасую их по твоим ящикам и умру в тебе. Но знать тебе этого не нужно. Грей коленку через дырку в капроне. Солнце редко светит как сегодня нам.
Комментариев нет:
Отправить комментарий