Участник конкурса в номинации "Проза" Ненашева Екатерина

***

Дети из гражданско-военной Украины напоминали на карточках ландыши –
такие ещё мужик в бутылке обрезанной продавал, на савёле.
Это не страшно, когда вокруг много крови – страшно,
когда старый жилистый дед рыдает ночами не от боли в суставах
или начавшегося радикулита, а о том,
что родная внучка, как придорожная шлюха, прибыль братве
непринесшая, вытрахана и забита камнями. Преткновения,
кирпичами ненависти и забвения грунтом.

Это не страшно, когда вокруг много крови – страшно,
когда борьба становится культом, и ешь
маленькими руками из побитой
чужой тарелки чужой ложкой чужой суп
И чужие люди много говорят – но при этом
ни слова о маме.
Иногда только между делом – мол,
скоро приедет. Врут.
Говорят, из этих колючих выстрелов на балконе
можно сложить мелодию –
пули ливнями льют, а в них как-нибудь невзначай
попробуй услышь какой-нибудь «саммэр-тайм»
Эллы Фицджеральд и Луи Армстронга.
Один доброволец из Приднестровья говаривал: стоишь на позиции где-нибудь
в поднебесье оврага глубоко затемно, а вдали музыка по радиоле,
а главное,
становится как-то легче. И расслабляешься.
Поздно, в каком-то далеком
конечном пункте.
Дети на застревающих танках с зарёванными лицами
напоминали на карточках ландыши –
Такие ещё недавно мужик в обрезанной бутылке продавал, на савёле.
Это не страшно, когда вокруг много крови.
Но страшно, когда на старенькой радиоле
возникают помехи и тощий паренёк находит
родную калитку не сразу,
трясётся в припадке истерического смеха,
сжимая простреленное плечо в прадедушкином камзоле.
Поднимайтесь! Вставайте! На войне - музыкальная пауза.
Совсем короткая и простая. Последняя.



 ***

За предсмертным холмом птицы будут клевать наши пальцы, корни
деревьев как прародители будущего покоя вопьются в жилы
и будут рвать нашу плоть
Пока кровь не окрасится в цвет заката Голгофы.
Позвонки колышутся, как флаги на макушке Рейхстага.
За предсмертным холмом тебя, наконец, сладко – удушливо
Будет давить бессилие. Запахом волчьих ягод
И холодной кожей песка Личностный микромир сужается
как зрачок, опущенный в кипяток.
За предсмертным холмом хвост крысы на пустом столе,
и блескучесть медали за храбрость. И доблесть,
и глаз бессонницы. Воина, который дрожал и морщинился
 за подаяние, сигарету и Заветы отца.
Глаз бессонницы, там, за предсмертным холмом. Поколению новых
ветров, раскрытых ртов и шуршащих цветных ветровок.
Глаз бессонницы, там, за холмом истребит реактивное облака дна,
что нависло над утробами еще больных, но
уже не родившихся детей.
Которым умершая неоплодотворенная мать по ночам желает
спокойного сна.
Спокойного вечного сна.
Спокойного вечного сна.
Услышь, как поет соловей на ветке
И играет музыка для слепых, чтобы войти во врата
Да святится имя твое в тени над Рейхстагом









Диптих

Первы1

Когда в моей квартире остановились часы, пиликал июнь. Грязная
тюль дразнила кончиками взбухшее горло, которое минуту назад
рвалось, что русские не сдаются. Горло взрывалось от невозможности
взорваться, небо неба стягивало от резкой
судороги. С холодного лба стекали капельки пота,
Бетонная стена молчания росла в сухом вагоне пустынного рта.
Говорят, то была зима, но дороги плавились – на улицах было пусто.
И кто – то кричал из заставленного окна
десятиэтажного одностенного дома:
«часы останавливаются». Кричал, взмаливал о помощи.
В районной кедровой рощи ни звука ни голоса, вода,
комья сонного тополя залетали в ноздри мертвецов,
на коврах, во дворах раскинувших руки.
И отряды фантомных немых бойцов проплывали по воздуху – медленно,
глухо, на тяжеловесных военных судах, что идут в никуда,
что идут ниоткуда.
Матери давали на ребра, мурыжили мякоть кожи и даже и утыкались
ноздрями в черные шеи, но в зеленых почтовых ящиках находили
штемпель судьбы и
прописанную гелиевой ручкой дату сыновней смерти.
Там за горкой, где все шумят, очень жарко, знобит
и зачем – то колотит в спину. Там за горкой кем – то распят
круглолицый мужик из земли и завядших листьев.
Двери хлопают, капает кран – за стеной говорят.
Говорят. Говорят.
о второй кем- то дареной
вне
физической
жизни



Второ2

Тебя снимала со всех углов камера, как с креста,
как Икону Богоматери с деревянной каймой тяжелой.
В доме единственную. Карта памяти с этой записью оказалась пуста,
остановись, замолчи пока. Занавес. Зановись, заново, сызнова
расскажи как погиб твой вечно молодой и пьяный вечно,
как опознавала труп по татуированному предплечью,
как голубь мира застыл,
как губы и нос родные раздавило тяжестью тел.
Но правда ты точно не знаешь, было ли это он или кто – то другой.
Ты не знаешь ничего.
Груз двести легок и тяжел одновременно, как сухая мокрая вата,
груз двести прошлой ночью таксовал на Тверской.
Или тебе показалось. Кованые ворота знакомого дома
скрипели за вечный покой и ты в такт им еле слышно скрипела,
летом,
Тем дождяным коричневым летом так плохо цвели абрикосы,
все твердые, как на подбор.
Твоя сидячая мама трясущимися руками делает ныне кривой пробор –
когда косы плетет, тебе, маленькой, сорокалетней.

Объятия вдовы крепче закрытой двери отцовского дома,
а глаза мутнее только что включенной холодной воды.
Ты говоришь мне: « возьми со стола спелую грушу, помяни Илюшу и
меня помяни»
Груша трясется теперь в правом кармане, в правом кармане
трясется смерть, наливная, пахнущая свежим шафраном.
Плач от потери и страха, плач, откусывая спелую грушу, плач,
захлебывайся спелой грушей и кусочком наливной смерти, за упокой.
Он говорил – утопия нужна, счастья остров, ищи и найдешь,
непременно найдешь, ищи,
как последний герой подохнешь.
Только глубоко не смотри, пройдись по окраине,
глубоко не смотри, пройдись по окраине,
глубоко не смотри.
«некрологи»

Твоя кожа похожа на тесто. Сдобное. Белесое. Жирное.
И приходится все время придерживать, чтобы не растеклось лицо,
чтобы не потекло ручьем по брусчатке. Первое Слово Бога Отца
в уста твои было вложено с нежной любовью, в далеком детстве
умершей мамкой. Помнишь ли?
Твои щеки похожи на раскаленные языки детей из концлагерей,
а глаза точками невозврата так безнадежно сжирают даль.
Твои руки — обрубки полена пыльного, а колени большие и гладкие-
словно части парнокопытного. На груди твоей жилистой, каменной
ночевал лик Христа посеребренный. Ты - лежишь на печи пропаренной,
ты - лежишь, словно чем — то беременный.
В тебе жив дух войны неприкаянной. Благодатная крепкая сила
Ты
Представлял себя часто раненым. На границе сухой Чечни
Или рядом с холодной Сирией. В тебе дрожью шкребется мужество,
словно кот в прихожей нагадивший.
В тебе ноет, гудит безумие,
как спина у рабочей состарившейся.
В тебе живы порывы громкие на борьбу. И ты чувствуешь
слабость в теле, когда в новый год, в пьяном бреду
куплет гимна слышишь по телеку. И твой голос грудной глубокий
отливает ржавеющей сталью. И в твоей одинокой комнате
висит папин плакат со Сталиным. Об него ты тушишь окурки
в свете тусклом, в ломке безвременной.
Ты живешь, словно чем — то беременный
И отчаянно зовешь себя
Русским.
 

***

девочка в метро заснула
девочка
ее головка, как змеиное яйцо,
катится по целке цикличного вагона
патлы светлые осыпаются листвой хрустной, я играю! Кто со мной?
Давайте кидаться спящей девочкой!
кочки, лодочки, носочки
пусть с головой поиграет дочка, засунет палец в глаз, повертит его
в
носу
будем выходить - обратно принесу - сказала женщина в перчатках
цвета жимолости
и нажала на голову пальцами
девочка в метро заснула
девочка
ее руки - сыр чечел подметают ошметки, на ноги разбросанные ноги
ножатся
все приумножится, ее кожица сожжется
и тулОвище тешется над собой
дрыг дрыг драг драг друг
мой
подорвался на БТР, когда ехал за хлебом, был 2013-ый.
Девочка в метро заснула
девочка
видит во сне кентавра,
видит пальцы и крематорий
девочка видит Содому и Гагры, видит танк и язык в мазуте
видит флаг и бутылку водки, девочка заснула в метро
девочка
она ехала с митинга осенью девятьсот девяносто третьего,
девочка заснула в метро
двадцать лет назад
фу!
уже никто так не одевается
фу!
Она ехала с митинга осенью. Девятьсот девяносто третьего
могила ельцина на новодевичьем - это вросший в бетон русский
флаг
лакированный краской западной. Выпью воздуха залпом и
заполночь
помолюсь за Россию-матушку
и за девочку, ту заснувшую
что на красной ветке в углу правом
том
спит
двадцатилетним
глубоким
сном.


 
Д.

Песок застревает под ногтями твоими –
когда дуют ветра из родных сторон.
Песок засасывает зрачки –
когда дуют ветра из родных сторон.
И желтеет белок.
Твой дом — через горы железнодорожных палок,
аммиак и тропинки трупов.
Твой дом.
Когда лето на могиле родителей многое можно сделать:
вырвать бурьян, покрасить забор, разжечь костер
в лесополосе за кладбищенской стеной.
Твой дом
на карте по новостям отмечен красной каймой.
На той станции в Лисичанске росли одуванчики прошлой весной.
Облетели.
Ты ходишь в зимних сапогах, в южном городе, летом.
Ты идешь, ты всегда идешь только домой.
В любом направлении. Твой безлюдный конвой
следует за тобой ровным неслышным шагом. Песок
застревает под ногтями
и в тенях все сложнее
угадывать
очертания.