Последний месяц детства
Рассказ
(по воспоминаниям родителей)
Я не знаю, что лучше:
Быть старым, спокойным и мудрым
Или вновь молодым, как весеннее яркое утро.
М. Гафури
(башкирский поэт)
В то, казалось, чудесное лето, когда она окончила школу, родителей неожиданно отправили на курсы повышения квалификации, в Москву. Ей не хотелось оставаться одной в большом городе, поэтому она изъявила желание, притягательное, необъяснимое, как всякий зов предков, последний месяц детства провести в деревне, у бабушки, о чём и было доложено родителям – за день до их отъезда. На семейном совете, созванном чрезвычайно, волеизъявление любимого чада было одобрено с одним обязательным условием – вернуться к 1 августа на вступительные экзамены в институт.
Вскоре билет был куплен, и на следующий день семья отбыла в двух противоположных направлениях: две трети на запад – обогащаться профессиональными навыками, а одна треть на восток – обогащаться любовью к старшему поколению.
Она любила деревню, любила каждый исследованный ею уголок, каждого знакомого человечка, даже соседей бабушки – братьев-озорников Рената и Ильдара, с которыми на протяжении десятка лет была в состоянии «войны». Была в восхищении от бабушкиных коз, которые куда бы далеко ни уходили, к вечеру обязательно возвращались… без всяких пастухов и пастушек.
Любила деревенское небо, на которое часто поглядывала в немом удивлении, укоряя себя за то, что в городе не удосуживалась поднять голову и подивиться его голубизне. Любила реку с красивейшим названием Буляк-су, что означало Вода-подарок. Она протекала недалеко от бабушкиного крыльца – спустись с горки, и вот она – с чистейшей водой у ног переливается. Действительно, подарок!
Но более всего и всех она любила бабушку. Она называла её по-татарски – абий. Это звучало также ласково, как и по-русски! Любила бабушкину будничную строгость, заботливо сочетавшуюся с тихим голосом, любила и её маленькую избу, постоянно и вкусно пахнущую шаньгами и баурсаком.
И вот когда счастливый, но последний месяц детства был на исходе, когда чемодан паковался, когда с братьями-озорниками был заключён мир, а она стряпала себе в дорогу любимую сладость «Чак-чак», случилась беда: бабушку сбил трактор.
Деревенский лихой тракторист Фарид наехал на старушку, когда та на обочине дороги косила траву для своих любимых коз. Увидев окровавленную бабушку, она почувствовала такую детскую беспомощность, что только набирающая соки женская интуиция да созревающий материнский разгул, неожиданно давшие знать о себе в глубине сознания, помешали ей впасть в удручённо – пугающую бездеятельность.
Через минуту она была уже в медпункте, и всеми уважаемая фельдшер Расима-апа набирала номер районной больницы. Но на другом конце провода дали понять, что приехать они не могут по причине нехватки машин «Скорой помощи» и посоветовали «привезти на своём транспорте».
Прибежав домой, она увидела, что бабушка уже в сознании, а вокруг неё хлопочут соседи – Рашида-апа и два её сына Ренат и Ильдар. Один поит бабушку водой, а второй помогает матери обмывать лицо и руки от крови и грязи. Без лишних слов нашлась и машина: отец братьев, Салим-абы, без разговоров завёл старенькую «Волгу».
У бабушки оказались перелом обеих ног, но без смещения, сотрясение мозга, а также множество мелких ран и ссадин, которых насчитали до двадцати. Но в больнице их продержали недолго. После необходимых процедур – рентгеноскопии, гипсования, перевязки, внучке через два дня было вежливо сказано, что они с бабулей свободны: на приём через две недели, а перевязку и уколы делаете в деревне на фельдшерском пункте.
Когда опять же Салим-абы привёз соседей обратно домой, у калитки дома их ждал участковый инспектор Шавкат Фаисович:
- Нурия-апа, Ваше право написать заявление на Фарида.
- Что ты, что ты, какое заявление? – бабушка, ввиду слабости, разговаривала тихо, чаще вздыхала и кряхтела, но услышав про бумагу, которая, как известно, не краснеет, довольно громко для своего состояния отчеканила:
- Я прощаю его. Не хочу оставлять, даже на время, детей без отца, отца-мать – без сына, жену – без мужа. А кости мои, дай Бог, срастутся. Иди уж, Шавкат-улым! Не утомляй меня вопросами. До свидания!
Когда участковый вышел, бабушка заплакала. Внучка села рядом и тихонечко гладила бабушку по плечам.
- Милая моя, - шептала бабушка сквозь слёзы, - тебе же сегодня надо было, экзамен сдавать. Теперь отец с матерью ругаться будут. Прости меня!
- Абий, дорогая моя, ещё в больнице я сообщила родителям, что у нас случилось. Они вначале забеспокоились, запаниковали, но потом согласились с моим решением: жить в деревне до тех пор, пока не поставлю тебя на ноги. А в институт я буду поступать в следующем году. Так что, успокойся и не плачь! Всё будет хорошо! И козочек твоих мы не ликвидируем, папа с мамой вышлют деньги на покупку сена. Так что будем жить!
Ближе к вечеру следующего дня у домика закряхтел трактор. Когда она выглянула в окно, то обомлела: всё семейство Фарида спускалось с прицепного кузова. Мать, отец, жена, трое детей – пацанов гурьбой зашли в дом. В руках все несли подарки: живых гусей, мёд, варенье во всевозможных ёмкостях, а также безрукавку, обшитую бисером, вязаные варежки и носки, кашемировый платок необъятных размеров и пуховую подушку, не подушку – перину.
Как бабушка ни отказывалась от подарков, всё аккуратно было положено на лавку и даже два гуся дисциплинированно сидели возле неё, создавая комическую ситуацию.
- Нурия-апа, простите меня! – лопотал Фарид, раскладывая подарки.
- Уж то молодец, что пришёл прощения просить, не разминулся с совестью! – тихонько журила виновника беды бабушка.
- Говорят, Нурия-бай, доброе дело два века живёт, но в нашей семье твоя доброта будет жить ещё дольше. Спасибо тебе, что в тюрьму не посадила сына окаянного – говорил отец Фарида, старый седой бабушкин сверстник Исхак, с которым она по всей вероятности, играла в детские игры шестьдесят лет назад. – Голод мы пережили, войну, будь она проклята, пережили, гибель отцов пережили, и эту горечь переживём, Нурия-бай. А помнишь в 34-м, горе черней смолы окутало нашу деревню. Претворяли в жизнь, как бы я сейчас сказал, программу под названием «Пустить людей по миру».
Наступала весна – солнце, тепло, помнишь, но это не вязалось с трагедией, что происходила вокруг. Солнце грело безжалостно, но тепло, источаемое им, пройдя через какую-то метаморфозу, превращалось в человеческий холод. Мужики, бабы в окружении конвоиров уже сидели на телегах. Подводы с зерном (семенным материалом) и мукой, отобранной у всех семей, растянулись до самой околицы.
Засвистел самовар, который она поставила, увидев входящих гостей. Накрыла стол для чаепития. Осторожно на любимое место, в красный угол, посадили и бабушку. Все молча, пили чай и слушали рассказ. Даже Фарид , которого, казалось, в этой жизни, уже ничем не удивишь, воскликнул:
- Отец, ты никогда об этом не рассказывал. Сколько лет-то тебе было, а всё помнишь.
- Вот сейчас и рассказываю и тебе, и внучатам. Нам по семь лет было с Нуриёй. Плачущих детей, но мы с ней не плакали, прижимали к себе матери, а отцы сидели, опустив головы. Все ждали приказа главного начальника – усатого приезжего в галифе. Он устрашающе махал маузером, но страшней оружия, казалось мне, пацану, были его усы – чёрные, большие и шевелившиеся. Когда усы начинали двигаться и дёргаться, это означало одно – хозяин в гневе, добра не жди. Ты помнишь, Нурия-тай, кто нас спас, рискуя жизнью?
- Помню я, помню, Исхак! Венок из жгучей крапивы беспамятства ещё не сжал мою голову. А спас нас старик Гайпи. Он умер в 44-м. От надсады, за неделю увял.
- Да! Гайпи Хасмутдин-улы Ибрагимов. Этим благородным именем, подвиг хозяина которого для многих наших сельчан неоценим, а для меня вообще священен, отец вправлял мне мозги до шестнадцати лет, пока не ушёл на войну в 43-м. И я навсегда запомнил этого человека. Гайпи раньше служил в мечети, в Оренбурге. А когда начался беспредел – расстрел священников, приехал в родную деревню, в нашу, и жил у младшего брата. Он даже сидел с семьёй на одной из телег.
Старик Гайпи подошёл к усатому как-то неспеша, с достоинством старого человека и стал говорить. Я помню только отдельные фразы и слова: «Весна. Кто будет пахать землю? Через год ты опять замашешь у нас своей пушкой, но хлеб тебе никто не даст, потому что его не будет. Всех мужиков невесть куда отправляешь – кто будет хлеб растить? Отпусти хотя бы трактористов».
А трактористов в деревне было двенадцать. В том числе и наши отцы, Нурий-тай. Ещё в 32-м и в 33-м молодых мужиков и парней вывозили в район, чтобы обучить новой, но очень нужной профессии в селе – ремеслу тракториста. А потом и десять новеньких тракторов пригнали к нам во вновь образовавшейся колхоз имени Революции. Сколько было радости!
После услышанного усы у начальника не шевельнулись. Но он схватил старика Гайпи за руку и, махая маузером перед его лицом, приказал:
- Пошли, указывай, кто тракторист!
- У нас народ честный, ты клич пусти, они сами сойдут.
Но тут усы заметно дёрнулись.
- Здесь приказываю я. Указывай, а соврёшь, расстреляю. Веди.
Двенадцать семей деревенских трактористов (а это человек шестьдесят-семьдесят) обрели вновь, потерянную было свободу. Старик Гайпи хотел было попросить за родного брата (он не был трактористом), но не заметил ошеломительно быстрого и нервного дёрганья усов и получил по спине прикладом винтовки одного из конвоиров (по приказу усатого).
С минуту в доме стояла тишина. Только катившиеся по щекам женщин слёзы да необычайно громко затикавшие в наступившей тишине столетние ходики говорили о том, как все встревожены рассказом старого человека, вытирающего сейчас красные глаза.
- Дедушка, а я тоже трактористом буду, когда вырасту, - младший шестилетний сын Фарида нарушил тишину и, прижавшись к деду, помогал тому вытирать мокрые морщины.
- Почему, Дамирка?
- Я не хочу, чтобы меня выгнали из деревни!
- Что ты, Дамир, не всем идти по лезвию кинжала, - он обнял внука, поцеловав его в пушистые волосы, а потом, посмотрев на Фарида, с улыбкой произнёс:
- Конечно, трактористом будешь. Ведь яблоки на сосне не растут.
Все заулыбались. Тревожное напряжение спало. Слёзы, казалось, очистили не только души людей, но и воздух. Всем стало светло и радостно.
- Ну-ка, внученька, плескани мне чаю, что-то в горле пересохло. – Исхак посадил внука на колени и хлебнул чай из блюдца.
- Ну, Нурия-тай, не плачь и прости нас: и меня, старика дремучего, и сына моего непутного.
- Ладно, Исхак! В том, что случилось, я и сама виновата. Какой шайтан поволок меня на тот придорожный лужок? Да и коз держу я не ради бездольица, а ради удовольствия. Да что я сейчас оправдываюсь, вчерашней воды не догонишь.
Гости засобирались и стали прощаться.
- Волю слабости не давай! – Исхак пожал обе руки старушки. – Мы ещё, о-го-го-о, дадим жизни жару. Я слышал, Нурия-тай, что внучка сейчас будет ухаживать за тобой, стирать старческие пелёнки. Гордись ей, не каждая девка правильный выберет ключ, чтобы правильно войти в жизнь.
Слёзы снова хотели непослушно хлынуть из старушечьих глаз, но через открытые окна послышалось беспокойно-требовательное блеяние её любимцев – коз одновременно с отчаянным гулом лихого мотоцикла и размеренным чиханьем трактора, говорившие о том, что жизнь идёт своим чередом, а на дворе завершает свою трагическую, но великую поступь грандиозный и любимый всеми, кто жил в нём, двадцатый век.
2011-2012 гг.
Рассказ
(по воспоминаниям родителей)
Я не знаю, что лучше:
Быть старым, спокойным и мудрым
Или вновь молодым, как весеннее яркое утро.
М. Гафури
(башкирский поэт)
В то, казалось, чудесное лето, когда она окончила школу, родителей неожиданно отправили на курсы повышения квалификации, в Москву. Ей не хотелось оставаться одной в большом городе, поэтому она изъявила желание, притягательное, необъяснимое, как всякий зов предков, последний месяц детства провести в деревне, у бабушки, о чём и было доложено родителям – за день до их отъезда. На семейном совете, созванном чрезвычайно, волеизъявление любимого чада было одобрено с одним обязательным условием – вернуться к 1 августа на вступительные экзамены в институт.
Вскоре билет был куплен, и на следующий день семья отбыла в двух противоположных направлениях: две трети на запад – обогащаться профессиональными навыками, а одна треть на восток – обогащаться любовью к старшему поколению.
Она любила деревню, любила каждый исследованный ею уголок, каждого знакомого человечка, даже соседей бабушки – братьев-озорников Рената и Ильдара, с которыми на протяжении десятка лет была в состоянии «войны». Была в восхищении от бабушкиных коз, которые куда бы далеко ни уходили, к вечеру обязательно возвращались… без всяких пастухов и пастушек.
Любила деревенское небо, на которое часто поглядывала в немом удивлении, укоряя себя за то, что в городе не удосуживалась поднять голову и подивиться его голубизне. Любила реку с красивейшим названием Буляк-су, что означало Вода-подарок. Она протекала недалеко от бабушкиного крыльца – спустись с горки, и вот она – с чистейшей водой у ног переливается. Действительно, подарок!
Но более всего и всех она любила бабушку. Она называла её по-татарски – абий. Это звучало также ласково, как и по-русски! Любила бабушкину будничную строгость, заботливо сочетавшуюся с тихим голосом, любила и её маленькую избу, постоянно и вкусно пахнущую шаньгами и баурсаком.
И вот когда счастливый, но последний месяц детства был на исходе, когда чемодан паковался, когда с братьями-озорниками был заключён мир, а она стряпала себе в дорогу любимую сладость «Чак-чак», случилась беда: бабушку сбил трактор.
Деревенский лихой тракторист Фарид наехал на старушку, когда та на обочине дороги косила траву для своих любимых коз. Увидев окровавленную бабушку, она почувствовала такую детскую беспомощность, что только набирающая соки женская интуиция да созревающий материнский разгул, неожиданно давшие знать о себе в глубине сознания, помешали ей впасть в удручённо – пугающую бездеятельность.
Через минуту она была уже в медпункте, и всеми уважаемая фельдшер Расима-апа набирала номер районной больницы. Но на другом конце провода дали понять, что приехать они не могут по причине нехватки машин «Скорой помощи» и посоветовали «привезти на своём транспорте».
Прибежав домой, она увидела, что бабушка уже в сознании, а вокруг неё хлопочут соседи – Рашида-апа и два её сына Ренат и Ильдар. Один поит бабушку водой, а второй помогает матери обмывать лицо и руки от крови и грязи. Без лишних слов нашлась и машина: отец братьев, Салим-абы, без разговоров завёл старенькую «Волгу».
У бабушки оказались перелом обеих ног, но без смещения, сотрясение мозга, а также множество мелких ран и ссадин, которых насчитали до двадцати. Но в больнице их продержали недолго. После необходимых процедур – рентгеноскопии, гипсования, перевязки, внучке через два дня было вежливо сказано, что они с бабулей свободны: на приём через две недели, а перевязку и уколы делаете в деревне на фельдшерском пункте.
Когда опять же Салим-абы привёз соседей обратно домой, у калитки дома их ждал участковый инспектор Шавкат Фаисович:
- Нурия-апа, Ваше право написать заявление на Фарида.
- Что ты, что ты, какое заявление? – бабушка, ввиду слабости, разговаривала тихо, чаще вздыхала и кряхтела, но услышав про бумагу, которая, как известно, не краснеет, довольно громко для своего состояния отчеканила:
- Я прощаю его. Не хочу оставлять, даже на время, детей без отца, отца-мать – без сына, жену – без мужа. А кости мои, дай Бог, срастутся. Иди уж, Шавкат-улым! Не утомляй меня вопросами. До свидания!
Когда участковый вышел, бабушка заплакала. Внучка села рядом и тихонечко гладила бабушку по плечам.
- Милая моя, - шептала бабушка сквозь слёзы, - тебе же сегодня надо было, экзамен сдавать. Теперь отец с матерью ругаться будут. Прости меня!
- Абий, дорогая моя, ещё в больнице я сообщила родителям, что у нас случилось. Они вначале забеспокоились, запаниковали, но потом согласились с моим решением: жить в деревне до тех пор, пока не поставлю тебя на ноги. А в институт я буду поступать в следующем году. Так что, успокойся и не плачь! Всё будет хорошо! И козочек твоих мы не ликвидируем, папа с мамой вышлют деньги на покупку сена. Так что будем жить!
Ближе к вечеру следующего дня у домика закряхтел трактор. Когда она выглянула в окно, то обомлела: всё семейство Фарида спускалось с прицепного кузова. Мать, отец, жена, трое детей – пацанов гурьбой зашли в дом. В руках все несли подарки: живых гусей, мёд, варенье во всевозможных ёмкостях, а также безрукавку, обшитую бисером, вязаные варежки и носки, кашемировый платок необъятных размеров и пуховую подушку, не подушку – перину.
Как бабушка ни отказывалась от подарков, всё аккуратно было положено на лавку и даже два гуся дисциплинированно сидели возле неё, создавая комическую ситуацию.
- Нурия-апа, простите меня! – лопотал Фарид, раскладывая подарки.
- Уж то молодец, что пришёл прощения просить, не разминулся с совестью! – тихонько журила виновника беды бабушка.
- Говорят, Нурия-бай, доброе дело два века живёт, но в нашей семье твоя доброта будет жить ещё дольше. Спасибо тебе, что в тюрьму не посадила сына окаянного – говорил отец Фарида, старый седой бабушкин сверстник Исхак, с которым она по всей вероятности, играла в детские игры шестьдесят лет назад. – Голод мы пережили, войну, будь она проклята, пережили, гибель отцов пережили, и эту горечь переживём, Нурия-бай. А помнишь в 34-м, горе черней смолы окутало нашу деревню. Претворяли в жизнь, как бы я сейчас сказал, программу под названием «Пустить людей по миру».
Наступала весна – солнце, тепло, помнишь, но это не вязалось с трагедией, что происходила вокруг. Солнце грело безжалостно, но тепло, источаемое им, пройдя через какую-то метаморфозу, превращалось в человеческий холод. Мужики, бабы в окружении конвоиров уже сидели на телегах. Подводы с зерном (семенным материалом) и мукой, отобранной у всех семей, растянулись до самой околицы.
Засвистел самовар, который она поставила, увидев входящих гостей. Накрыла стол для чаепития. Осторожно на любимое место, в красный угол, посадили и бабушку. Все молча, пили чай и слушали рассказ. Даже Фарид , которого, казалось, в этой жизни, уже ничем не удивишь, воскликнул:
- Отец, ты никогда об этом не рассказывал. Сколько лет-то тебе было, а всё помнишь.
- Вот сейчас и рассказываю и тебе, и внучатам. Нам по семь лет было с Нуриёй. Плачущих детей, но мы с ней не плакали, прижимали к себе матери, а отцы сидели, опустив головы. Все ждали приказа главного начальника – усатого приезжего в галифе. Он устрашающе махал маузером, но страшней оружия, казалось мне, пацану, были его усы – чёрные, большие и шевелившиеся. Когда усы начинали двигаться и дёргаться, это означало одно – хозяин в гневе, добра не жди. Ты помнишь, Нурия-тай, кто нас спас, рискуя жизнью?
- Помню я, помню, Исхак! Венок из жгучей крапивы беспамятства ещё не сжал мою голову. А спас нас старик Гайпи. Он умер в 44-м. От надсады, за неделю увял.
- Да! Гайпи Хасмутдин-улы Ибрагимов. Этим благородным именем, подвиг хозяина которого для многих наших сельчан неоценим, а для меня вообще священен, отец вправлял мне мозги до шестнадцати лет, пока не ушёл на войну в 43-м. И я навсегда запомнил этого человека. Гайпи раньше служил в мечети, в Оренбурге. А когда начался беспредел – расстрел священников, приехал в родную деревню, в нашу, и жил у младшего брата. Он даже сидел с семьёй на одной из телег.
Старик Гайпи подошёл к усатому как-то неспеша, с достоинством старого человека и стал говорить. Я помню только отдельные фразы и слова: «Весна. Кто будет пахать землю? Через год ты опять замашешь у нас своей пушкой, но хлеб тебе никто не даст, потому что его не будет. Всех мужиков невесть куда отправляешь – кто будет хлеб растить? Отпусти хотя бы трактористов».
А трактористов в деревне было двенадцать. В том числе и наши отцы, Нурий-тай. Ещё в 32-м и в 33-м молодых мужиков и парней вывозили в район, чтобы обучить новой, но очень нужной профессии в селе – ремеслу тракториста. А потом и десять новеньких тракторов пригнали к нам во вновь образовавшейся колхоз имени Революции. Сколько было радости!
После услышанного усы у начальника не шевельнулись. Но он схватил старика Гайпи за руку и, махая маузером перед его лицом, приказал:
- Пошли, указывай, кто тракторист!
- У нас народ честный, ты клич пусти, они сами сойдут.
Но тут усы заметно дёрнулись.
- Здесь приказываю я. Указывай, а соврёшь, расстреляю. Веди.
Двенадцать семей деревенских трактористов (а это человек шестьдесят-семьдесят) обрели вновь, потерянную было свободу. Старик Гайпи хотел было попросить за родного брата (он не был трактористом), но не заметил ошеломительно быстрого и нервного дёрганья усов и получил по спине прикладом винтовки одного из конвоиров (по приказу усатого).
С минуту в доме стояла тишина. Только катившиеся по щекам женщин слёзы да необычайно громко затикавшие в наступившей тишине столетние ходики говорили о том, как все встревожены рассказом старого человека, вытирающего сейчас красные глаза.
- Дедушка, а я тоже трактористом буду, когда вырасту, - младший шестилетний сын Фарида нарушил тишину и, прижавшись к деду, помогал тому вытирать мокрые морщины.
- Почему, Дамирка?
- Я не хочу, чтобы меня выгнали из деревни!
- Что ты, Дамир, не всем идти по лезвию кинжала, - он обнял внука, поцеловав его в пушистые волосы, а потом, посмотрев на Фарида, с улыбкой произнёс:
- Конечно, трактористом будешь. Ведь яблоки на сосне не растут.
Все заулыбались. Тревожное напряжение спало. Слёзы, казалось, очистили не только души людей, но и воздух. Всем стало светло и радостно.
- Ну-ка, внученька, плескани мне чаю, что-то в горле пересохло. – Исхак посадил внука на колени и хлебнул чай из блюдца.
- Ну, Нурия-тай, не плачь и прости нас: и меня, старика дремучего, и сына моего непутного.
- Ладно, Исхак! В том, что случилось, я и сама виновата. Какой шайтан поволок меня на тот придорожный лужок? Да и коз держу я не ради бездольица, а ради удовольствия. Да что я сейчас оправдываюсь, вчерашней воды не догонишь.
Гости засобирались и стали прощаться.
- Волю слабости не давай! – Исхак пожал обе руки старушки. – Мы ещё, о-го-го-о, дадим жизни жару. Я слышал, Нурия-тай, что внучка сейчас будет ухаживать за тобой, стирать старческие пелёнки. Гордись ей, не каждая девка правильный выберет ключ, чтобы правильно войти в жизнь.
Слёзы снова хотели непослушно хлынуть из старушечьих глаз, но через открытые окна послышалось беспокойно-требовательное блеяние её любимцев – коз одновременно с отчаянным гулом лихого мотоцикла и размеренным чиханьем трактора, говорившие о том, что жизнь идёт своим чередом, а на дворе завершает свою трагическую, но великую поступь грандиозный и любимый всеми, кто жил в нём, двадцатый век.
2011-2012 гг.
Смех сквозь слезы, так можно назвать эти "посиделки". Очень живо и трогательно. Спасибо!
ОтветитьУдалить