СОУЧАСТНИК
Моя бабушка была запойной пьяницей. Стоило ей опрокинуть рюмочку на Пасху и вскоре всепоглощающая страсть превращала красавицу в кабацкую теребень. Дед запирал калитку, забивал гвоздями окна. Но бабушка все равно исчезала. Наверное, вылетала через трубу летней кухни.
Недели через три дед находил ее где-нибудь в бурьяне, за проходной Морзавода, привозил домой, купал в лоханке и приковывал цепью к железной кровати. Он отпаивал бабушку куриным бульоном, искал раскаяние в ее глазах. Раскаяния не было. Тогда дел задирал бабушкину ночную рубашку и снимал со стены кнут.
После демобилизации деда назначили в советский банк кем-то вроде комиссара при директоре. Большевистская убежденность, скроенная на скорую руку, расползется по швам, едва забрезжит возможность пожировать у государственного корыта. Дружеские попойки, надушенные конторские дамы, веселые шлюхи в ресторане «Приморский» – вот оно, небо в алмазах! Деда разбудили в чужой кровати и отконвоировали в ОГПУ. Время большого террора еще не пришло. Дед откупился от тюрьмы. Взятку из рук в руки принимал его вчерашний собутыльник.
В начале 50-х годов в нашем доме постоянно отирались коллеги отца. Я слушал истории, которые выбалтывались под пьяную лавочку. Вот отец в кабине истребителя ЛА-5. Как черт, выскакивает из низкой облачности, ловит в перекрестье прицела «мессер» и жмет на гашетку. А вот проигранный бой. «Ведомый» отсечен. Отец уходит в поворот, но вдруг обшивка обтекателя разлетается, сшибает фонарь кабины. Пламя охватывает самолет. Истребитель удается выровнять горизонтальными рулями, но загоревшийся комбинезон успевает оплавить грудь отца. К счастью, болевой шок выключит сознание после того, как отец рванет кольцо парашюта. Заснеженное поле выстудит обожженную грудь, и палочка Коха поразит отца так глубоко, что вскоре чахотка примет открытую форму.
Из госпиталя отец вернется в Севастополь 44-го года, еще не остывший после освобождения, и станет вторым человеком в системе строительства города. Отец не подозревал о существовании такой науки, как сопромат, но партийный билет и два ордена Красной Звезды станут достаточным основанием для назначения на должность. Он возвращался поздно, приезжал на «виллисе», худой, высокий. Небрежно хлопал дверью. Американское пальто, канадские ботинки на каучуке, белая рубашка, галстук – он был неотразим!
Однажды к нам постучали. Я открыл. Передо мной стояла Дженни из кинофильма «Тарзан».
– Вы сдаете комнату? – спросила Дженни.
Вообще-то ее звали Надей Максимовой. Муж работал военным атташе в городе Лондоне. Зимой их отозвали в Москву и подполковника Максимова арестовали по ложному обвинению. Он, бедный, умер во время следствия. Ей сейчас двадцать четыре года, надо жить, строить социалистическое будущее. Если хозяев не пугают факты её биографии, она хотела бы снять недорогую комнату с отдельным входом. Вот направление для работы в железнодорожной школе.
– Мы согласны, – сказал я. Дед взял меня за ухо и вышвырнул за порог.
С этого дня Надя Максимова поселилась у нас.
В дом зачастили соседи. Напористее других был Василий Михеев. Он играл с дедом в карты и то и дело поглядывал на окна Надиной комнаты, надеясь за белыми занавесками поймать её силуэт.
Июль, час вертикального солнца. Всё живое прячется в домах, в складках виноградных листьев. Вдруг застрекочет кузнечик и вам покажется, что его стрекот расколет половину неба. Трещина пробежит до самой бухты через здание панорамы на Историческом бульваре, через городской холодильник, на фасаде которого висит портрет Сталина размером 15х20 метров.
Мы с Надей, разомлевшие от жары, валяемся на кровати в тени виноградной палатки. В руках Нади английская книга. Надя переводит историю покорения Северного полюса.
– Я хочу оказаться на их месте, – говорит она и откидывается на железную спинку кровати. Книга соскальзывает с её коленей. Надя поднимает руку, ловит пальцами никелированный шарик, украшающий спинку кровати, томно потягивается. За краем блузки я вижу её грудь. Я тру глаза кулаком, не забывая подглядывать в разрез ее блузки.
– Ты холодненький, – говорит Надя. – Положи мне голову на плечо.
Я касаюсь щекой Надиного плеча, бесовский запах её пота ударяет в голову.
– Я умру от этой жары, – шепчет Надя.
– Кто вам позволит? – на пороге стоит отец с папиросой в зубах.
Он подхватывает гитару, садится к нам на кровать и поет дурашливым голосом блатную песенку. В отце помещалось множество никчемных талантов. Эти соринки выпархивали из него, как елочный серпантин.
– Поехали! – говорит отец. Мы садимся в его «виллис» и мчимся по татарской дороге. Столбы электрической линии летят навстречу. Колеса давят нежный ковыль и степные ракушки. Отец сидит прямой, как тополь.
На казенной даче квакают лягушки. Мы плещемся в бассейне, куда ива роняет свои листья.
Отец, лежит в тени миндаля. Купаться ему нельзя – недавно сделали поддувание легких.
Как-то я вошел в Надину комнату без стука. У окна стоял Михеев, держал ее за руку и говорил:
– Ты пойми, он прогнил насквозь. – Тебя заразит. А я – бык. Заживем, детей нарожаем. У меня добра – полный дом.
– Пошел вон. Жаба!
– Что? – удивился Михеев. – Ну, подожди, я тебе такое устрою. Фифа!
Он вышел из комнаты, не заметив меня, как будто его глаза застилали два бельма.
День Военно-морского флота – великий праздник в Севастополе. Люди идут на Приморский бульвар. Пока не началось представление на воде, все танцуют. Флейта флотского оркестра выводит такое чудесное верхнее «фа», что Надя не в силах устоять на месте. Она отталкивается от земли и кружится, кружится! Платье «солнце-клёш» летит по воздуху невидимое, как пропеллер. Я бегаю и размахиваю руками, мне безумно весело. Толпы людей растекаются волнами и смешиваются в пучину. Вальс закончился, последняя нота растаяла в воздухе. Надины руки обнимают плечи отца.
Он пришел возбужденный. Лицо гадко отражало все, что он собирался сказать.
– Вчера мои хлопцы работали во вторую смену, – начал Михеев. – А когда вышли за проходную, увидели Сашку, сына твоего. Он был «под мухой». Подходит Сашка к портрету товарища Сталина и давай мочиться на него, и норовит попасть вождю на звезду Героя, – Михеев вытащил листок. – Вот докладная и пять подписей. Свидетели – мои сослуживцы.
– Чего ты хочешь, Вася? – устало спросил дед.
Ничего особенного он не хотел. Пусть дядя Яша сдаст Надьку. Паскуда она. Жена врага и английская шпионка.
– Сам-то чего не сдашь?
– Мараться неохота. А ты, дядя Яша, сдавай, ты же не Тарас Бульба.
Дед положил передо мной лист бумаги, исписанный корявым почерком.
«Товарищ Прокурор. Я пишу это заявление от беспокойства за сына. Он коммунист и начальник по строительству. Дело в том, что с апреля в моем доме квартирует гражданка Максимова. Её муж был арестован, как враг народа. Я утратил бдительность, пустил Максимову в дом. А теперь прозрел. Мне кажется, она пытается войти в доверие к сыну, использует красоту, как приманку. Мой внук, моя жена и я подтверждаем, что она интересуется объектами, которые строят в городе. У нее в комнате хранится фотоаппарат и книжки на зарубежном языке. Прошу проверить наш сигнал. Если мы ошибаемся, будем рады за хорошего человека».
Я знал про такие случаи. Не зря в бакалейном магазине висит плакат «Не болтай! Враг подслушивает». Недавно в военной части отравили колодец. Все бойцы попали в лазарет. Хотят ослабить нашу военную мощь. Им нужно, чтобы советский солдат не стоял на часах с ружьем, а дристал в дизентерийной палате. А как маскируются! Красивые, английские книжки переводят.
– Это правда? – я схватил деда за палец.
Дед вздохнул:
– Да ты не психуй. Там разберутся.
– Когда?
– Скоро. Подписывай и никому ни слова.
Потом мы зашли к бабушке. Она лежала прикованная цепью к кровати. Дед протянул ей бумагу. Бабушка надела очки и стала читать.
– Подписывай, – сказал дед.
– Не буду.
– Выйди, – приказал мне дед и снял со стены кнут.
Надю забрали в начале сентября, прямо с урока. В её комнате произвели обыск, забрали книги, фотоаппарат, но вещи оставили.
Отец вошел в Надину комнату, долго стоял неподвижно. Потом открыл шифоньер. Среди прочих вещей там висело крепдешиновое платье «солнце-клёш». Отец бережно обнял платье ладонями и припал к нему лицом.
Спустя две недели отец продал «студебеккер» дюймовых труб за бутылку водки. Зачем он выкинул этот фортель? Воровал ли раньше или был кристально чист, по партийному принципиален? Не знаю. Судя по тому, с какой теплотой о нем отзывались люди, – воровал. У нас принципиальных и честных не жалуют. Они живут с неприятностями и умирают в забвении. Отец имел столько друзей и знакомых, что мог прожить две жизни, не истратив копейки. Севастополь отстраивался из руин. Всем нужны были доски, гвозди, черепица, оконное стекло. Минуя отца, к гвоздям не доберешься. Все его любили, искали дружбы и расположения. Вряд ли было что-то тайное, укрытое от посторонних глаз, в его отношениях с просителями. Все, что он делал, он делал на виду у всего города. Мне кажется, произошло следующее.
Есть такое понятие «предел текучести». За его чертой материал перестает сопротивляться внешним обстоятельствам. Вот и отец потек, перестал подчиняться правилам игры, сделался опасен. Спустя много лет, разбирая бумаги, я наткнулся на пожелтевшую городскую газету. Вот заголовок фельетона: «Почём похмелье у гусара?» Из текста следует, что мой отец, сгорая в огне вчерашней пьянки, не нашел ничего лучшего, как «толкнуть» машину дефицитных труб с вверенной ему стройки социализма. И всего-то за пол-литра «белой головки» ценою 25 рублей 20 копеек. Коммунист липовый, сокрушается автор.
В то время, о котором идет речь в фельетоне, отец пил исключительно самтрестовский коньяк «КВВК» и закусывал шоколадными конфетами. Я как сейчас вижу бесчисленные коробки шоколадных конфет, ловлю ноздрями их горьковатый аромат. Но вся штука в том, что в этом фельетоне на подтасованных фактах и лживых словах бесцеремонно разлеглась большая некрасивая правда. Похмелье потянуло на пять лет заключения. Но в итоге отцу дали три года условно, запретили занимать руководящие посты. Это был подарок судьбы. Правда, стоил он семь «кусков». И здесь я вынужден с благодарностью помянуть наше мздоимство и неистребимое взяточничество, которыми пропитаны общественные слои любимой Родины.
В начале зимы отец опустился на скамеечку возле поддувала и закурил. Не успел сделать затяжку, как обширный инфаркт разорвал его сердце.
Приезжаю в Севастополь, где давно не был. Захожу на кладбище, в коммунальную квартиру бывших жильцов, примирившихся перед выходом в вечность. На сердце покой, словно мне нашептали новость: жизнь не кончается после жизни. Нахожу отцовскую могилу. Она прибрана. Пирамида памятника отливает серебром, в пластмассовой вазе свежие чернобривцы. Удивительно – кто-то ухаживает за могилой. Я сажусь на бетонный окаём. Открываю бутылку коньяка и коробку «Ассорти».
В это время дрогнули кусты, и вышел человек с истрепанным лицом, кладбищенский бедолага, что кормится куском поминального пирога.
– Здравия желаю, – человек опустился на горячий цоколь и бережно принял протянутую мной рюмку: – Не скучай, дядя Шура, – он подмигнул отцовской фотографии, – скоро увидимся.
Выпил и спросил:
– Как здоровье вашей матушки?
О чем он?
– Виноват, – бедолага захлопал глазами. – Вы похожи, как две капли воды. Сразу видать – с одного конвейера сошли. Мы недавно с Николаем, с брательником вашим, и с вашей матушкой, Надеждой Андреевной, поминали тут дядю Шуру. Вы, видать, постарше братца будете. Годочков на пять-шесть?
– На восемь, – я почувствовал, как земля уплывает из-под ног.
Вот дела! У меня есть младший брат. Сын моего отца. Жива и сводная мать, женщина, с которой мы изнывали от жары в старом дворе, на железной кровати с никелированными шариками, пятьдесят лет тому назад. И я млел от любви к ней. Да, это была моя Джейн – Надя Максимова. Первая женщина, которую я предал в этой жизни.
Моя бабушка была запойной пьяницей. Стоило ей опрокинуть рюмочку на Пасху и вскоре всепоглощающая страсть превращала красавицу в кабацкую теребень. Дед запирал калитку, забивал гвоздями окна. Но бабушка все равно исчезала. Наверное, вылетала через трубу летней кухни.
Недели через три дед находил ее где-нибудь в бурьяне, за проходной Морзавода, привозил домой, купал в лоханке и приковывал цепью к железной кровати. Он отпаивал бабушку куриным бульоном, искал раскаяние в ее глазах. Раскаяния не было. Тогда дел задирал бабушкину ночную рубашку и снимал со стены кнут.
После демобилизации деда назначили в советский банк кем-то вроде комиссара при директоре. Большевистская убежденность, скроенная на скорую руку, расползется по швам, едва забрезжит возможность пожировать у государственного корыта. Дружеские попойки, надушенные конторские дамы, веселые шлюхи в ресторане «Приморский» – вот оно, небо в алмазах! Деда разбудили в чужой кровати и отконвоировали в ОГПУ. Время большого террора еще не пришло. Дед откупился от тюрьмы. Взятку из рук в руки принимал его вчерашний собутыльник.
В начале 50-х годов в нашем доме постоянно отирались коллеги отца. Я слушал истории, которые выбалтывались под пьяную лавочку. Вот отец в кабине истребителя ЛА-5. Как черт, выскакивает из низкой облачности, ловит в перекрестье прицела «мессер» и жмет на гашетку. А вот проигранный бой. «Ведомый» отсечен. Отец уходит в поворот, но вдруг обшивка обтекателя разлетается, сшибает фонарь кабины. Пламя охватывает самолет. Истребитель удается выровнять горизонтальными рулями, но загоревшийся комбинезон успевает оплавить грудь отца. К счастью, болевой шок выключит сознание после того, как отец рванет кольцо парашюта. Заснеженное поле выстудит обожженную грудь, и палочка Коха поразит отца так глубоко, что вскоре чахотка примет открытую форму.
Из госпиталя отец вернется в Севастополь 44-го года, еще не остывший после освобождения, и станет вторым человеком в системе строительства города. Отец не подозревал о существовании такой науки, как сопромат, но партийный билет и два ордена Красной Звезды станут достаточным основанием для назначения на должность. Он возвращался поздно, приезжал на «виллисе», худой, высокий. Небрежно хлопал дверью. Американское пальто, канадские ботинки на каучуке, белая рубашка, галстук – он был неотразим!
Однажды к нам постучали. Я открыл. Передо мной стояла Дженни из кинофильма «Тарзан».
– Вы сдаете комнату? – спросила Дженни.
Вообще-то ее звали Надей Максимовой. Муж работал военным атташе в городе Лондоне. Зимой их отозвали в Москву и подполковника Максимова арестовали по ложному обвинению. Он, бедный, умер во время следствия. Ей сейчас двадцать четыре года, надо жить, строить социалистическое будущее. Если хозяев не пугают факты её биографии, она хотела бы снять недорогую комнату с отдельным входом. Вот направление для работы в железнодорожной школе.
– Мы согласны, – сказал я. Дед взял меня за ухо и вышвырнул за порог.
С этого дня Надя Максимова поселилась у нас.
В дом зачастили соседи. Напористее других был Василий Михеев. Он играл с дедом в карты и то и дело поглядывал на окна Надиной комнаты, надеясь за белыми занавесками поймать её силуэт.
Июль, час вертикального солнца. Всё живое прячется в домах, в складках виноградных листьев. Вдруг застрекочет кузнечик и вам покажется, что его стрекот расколет половину неба. Трещина пробежит до самой бухты через здание панорамы на Историческом бульваре, через городской холодильник, на фасаде которого висит портрет Сталина размером 15х20 метров.
Мы с Надей, разомлевшие от жары, валяемся на кровати в тени виноградной палатки. В руках Нади английская книга. Надя переводит историю покорения Северного полюса.
– Я хочу оказаться на их месте, – говорит она и откидывается на железную спинку кровати. Книга соскальзывает с её коленей. Надя поднимает руку, ловит пальцами никелированный шарик, украшающий спинку кровати, томно потягивается. За краем блузки я вижу её грудь. Я тру глаза кулаком, не забывая подглядывать в разрез ее блузки.
– Ты холодненький, – говорит Надя. – Положи мне голову на плечо.
Я касаюсь щекой Надиного плеча, бесовский запах её пота ударяет в голову.
– Я умру от этой жары, – шепчет Надя.
– Кто вам позволит? – на пороге стоит отец с папиросой в зубах.
Он подхватывает гитару, садится к нам на кровать и поет дурашливым голосом блатную песенку. В отце помещалось множество никчемных талантов. Эти соринки выпархивали из него, как елочный серпантин.
– Поехали! – говорит отец. Мы садимся в его «виллис» и мчимся по татарской дороге. Столбы электрической линии летят навстречу. Колеса давят нежный ковыль и степные ракушки. Отец сидит прямой, как тополь.
На казенной даче квакают лягушки. Мы плещемся в бассейне, куда ива роняет свои листья.
Отец, лежит в тени миндаля. Купаться ему нельзя – недавно сделали поддувание легких.
Как-то я вошел в Надину комнату без стука. У окна стоял Михеев, держал ее за руку и говорил:
– Ты пойми, он прогнил насквозь. – Тебя заразит. А я – бык. Заживем, детей нарожаем. У меня добра – полный дом.
– Пошел вон. Жаба!
– Что? – удивился Михеев. – Ну, подожди, я тебе такое устрою. Фифа!
Он вышел из комнаты, не заметив меня, как будто его глаза застилали два бельма.
День Военно-морского флота – великий праздник в Севастополе. Люди идут на Приморский бульвар. Пока не началось представление на воде, все танцуют. Флейта флотского оркестра выводит такое чудесное верхнее «фа», что Надя не в силах устоять на месте. Она отталкивается от земли и кружится, кружится! Платье «солнце-клёш» летит по воздуху невидимое, как пропеллер. Я бегаю и размахиваю руками, мне безумно весело. Толпы людей растекаются волнами и смешиваются в пучину. Вальс закончился, последняя нота растаяла в воздухе. Надины руки обнимают плечи отца.
Он пришел возбужденный. Лицо гадко отражало все, что он собирался сказать.
– Вчера мои хлопцы работали во вторую смену, – начал Михеев. – А когда вышли за проходную, увидели Сашку, сына твоего. Он был «под мухой». Подходит Сашка к портрету товарища Сталина и давай мочиться на него, и норовит попасть вождю на звезду Героя, – Михеев вытащил листок. – Вот докладная и пять подписей. Свидетели – мои сослуживцы.
– Чего ты хочешь, Вася? – устало спросил дед.
Ничего особенного он не хотел. Пусть дядя Яша сдаст Надьку. Паскуда она. Жена врага и английская шпионка.
– Сам-то чего не сдашь?
– Мараться неохота. А ты, дядя Яша, сдавай, ты же не Тарас Бульба.
Дед положил передо мной лист бумаги, исписанный корявым почерком.
«Товарищ Прокурор. Я пишу это заявление от беспокойства за сына. Он коммунист и начальник по строительству. Дело в том, что с апреля в моем доме квартирует гражданка Максимова. Её муж был арестован, как враг народа. Я утратил бдительность, пустил Максимову в дом. А теперь прозрел. Мне кажется, она пытается войти в доверие к сыну, использует красоту, как приманку. Мой внук, моя жена и я подтверждаем, что она интересуется объектами, которые строят в городе. У нее в комнате хранится фотоаппарат и книжки на зарубежном языке. Прошу проверить наш сигнал. Если мы ошибаемся, будем рады за хорошего человека».
Я знал про такие случаи. Не зря в бакалейном магазине висит плакат «Не болтай! Враг подслушивает». Недавно в военной части отравили колодец. Все бойцы попали в лазарет. Хотят ослабить нашу военную мощь. Им нужно, чтобы советский солдат не стоял на часах с ружьем, а дристал в дизентерийной палате. А как маскируются! Красивые, английские книжки переводят.
– Это правда? – я схватил деда за палец.
Дед вздохнул:
– Да ты не психуй. Там разберутся.
– Когда?
– Скоро. Подписывай и никому ни слова.
Потом мы зашли к бабушке. Она лежала прикованная цепью к кровати. Дед протянул ей бумагу. Бабушка надела очки и стала читать.
– Подписывай, – сказал дед.
– Не буду.
– Выйди, – приказал мне дед и снял со стены кнут.
Надю забрали в начале сентября, прямо с урока. В её комнате произвели обыск, забрали книги, фотоаппарат, но вещи оставили.
Отец вошел в Надину комнату, долго стоял неподвижно. Потом открыл шифоньер. Среди прочих вещей там висело крепдешиновое платье «солнце-клёш». Отец бережно обнял платье ладонями и припал к нему лицом.
Спустя две недели отец продал «студебеккер» дюймовых труб за бутылку водки. Зачем он выкинул этот фортель? Воровал ли раньше или был кристально чист, по партийному принципиален? Не знаю. Судя по тому, с какой теплотой о нем отзывались люди, – воровал. У нас принципиальных и честных не жалуют. Они живут с неприятностями и умирают в забвении. Отец имел столько друзей и знакомых, что мог прожить две жизни, не истратив копейки. Севастополь отстраивался из руин. Всем нужны были доски, гвозди, черепица, оконное стекло. Минуя отца, к гвоздям не доберешься. Все его любили, искали дружбы и расположения. Вряд ли было что-то тайное, укрытое от посторонних глаз, в его отношениях с просителями. Все, что он делал, он делал на виду у всего города. Мне кажется, произошло следующее.
Есть такое понятие «предел текучести». За его чертой материал перестает сопротивляться внешним обстоятельствам. Вот и отец потек, перестал подчиняться правилам игры, сделался опасен. Спустя много лет, разбирая бумаги, я наткнулся на пожелтевшую городскую газету. Вот заголовок фельетона: «Почём похмелье у гусара?» Из текста следует, что мой отец, сгорая в огне вчерашней пьянки, не нашел ничего лучшего, как «толкнуть» машину дефицитных труб с вверенной ему стройки социализма. И всего-то за пол-литра «белой головки» ценою 25 рублей 20 копеек. Коммунист липовый, сокрушается автор.
В то время, о котором идет речь в фельетоне, отец пил исключительно самтрестовский коньяк «КВВК» и закусывал шоколадными конфетами. Я как сейчас вижу бесчисленные коробки шоколадных конфет, ловлю ноздрями их горьковатый аромат. Но вся штука в том, что в этом фельетоне на подтасованных фактах и лживых словах бесцеремонно разлеглась большая некрасивая правда. Похмелье потянуло на пять лет заключения. Но в итоге отцу дали три года условно, запретили занимать руководящие посты. Это был подарок судьбы. Правда, стоил он семь «кусков». И здесь я вынужден с благодарностью помянуть наше мздоимство и неистребимое взяточничество, которыми пропитаны общественные слои любимой Родины.
В начале зимы отец опустился на скамеечку возле поддувала и закурил. Не успел сделать затяжку, как обширный инфаркт разорвал его сердце.
Приезжаю в Севастополь, где давно не был. Захожу на кладбище, в коммунальную квартиру бывших жильцов, примирившихся перед выходом в вечность. На сердце покой, словно мне нашептали новость: жизнь не кончается после жизни. Нахожу отцовскую могилу. Она прибрана. Пирамида памятника отливает серебром, в пластмассовой вазе свежие чернобривцы. Удивительно – кто-то ухаживает за могилой. Я сажусь на бетонный окаём. Открываю бутылку коньяка и коробку «Ассорти».
В это время дрогнули кусты, и вышел человек с истрепанным лицом, кладбищенский бедолага, что кормится куском поминального пирога.
– Здравия желаю, – человек опустился на горячий цоколь и бережно принял протянутую мной рюмку: – Не скучай, дядя Шура, – он подмигнул отцовской фотографии, – скоро увидимся.
Выпил и спросил:
– Как здоровье вашей матушки?
О чем он?
– Виноват, – бедолага захлопал глазами. – Вы похожи, как две капли воды. Сразу видать – с одного конвейера сошли. Мы недавно с Николаем, с брательником вашим, и с вашей матушкой, Надеждой Андреевной, поминали тут дядю Шуру. Вы, видать, постарше братца будете. Годочков на пять-шесть?
– На восемь, – я почувствовал, как земля уплывает из-под ног.
Вот дела! У меня есть младший брат. Сын моего отца. Жива и сводная мать, женщина, с которой мы изнывали от жары в старом дворе, на железной кровати с никелированными шариками, пятьдесят лет тому назад. И я млел от любви к ней. Да, это была моя Джейн – Надя Максимова. Первая женщина, которую я предал в этой жизни.
Комментариев нет:
Отправить комментарий