Адмирал
Безнадёжностью дышат ритмично звенящие рельсы,
Безысходностью тянет от пылью прошитых оград.
Символизмом горят заголовки желтеющей прессы,
Претворившей в реальность посредственный бал-маскарад.
Эти новые лица красны, широки, крутобровы,
Хороши, как квадрат, по углам не вписавшийся в круг, —
И вы нервно находите в них, госпожа Тимирёва,
Чуть заметное сходство с мужчинами бывших подруг.
Приспособились все, то ли маузер повесив на пояс,
То ли маузер повесившим тело навстречу разъяв,
Но когда всё застыло, остался в движении поезд,
Пассажиры его и весенняя трель соловья.
А с последним не сделаешь зла: он поёт, как умеет
Равнозначно пронзая душонки с обеих сторон, —
Но с одной стороны за окном тишина каменеет,
А с другой его трель превращается в пушечный звон.
И пускай безнадёжностью дышат звенящие рельсы,
И пускай безысходностью тянет от тёмных оград —
Если поезд идёт, значит, время пока ещё есть и
Остаётся естественный шанс дотянуть до утра.
И когда вы поймёте, что время проснуться настало,
Что за мёртвым окном незнакомые звёзды пестрят,
Прикоснитесь губами к небритой щеке адмирала
И, целуя его, заслужите свои лагеря.
Молчание
боги молчали когда ты ушёл на фронт
боги молчали когда ты стрелял в других
помни дружок если бог открывает рот
вряд ли он нежную песню тебе споёт
вряд ли исполнит к примеру победный гимн
бог не умеет быть тихим ведь божий глас
много опаснее иерихонских труб
боги молчали когда поступил приказ
ты потерял пару пальцев и левый глаз
стал неулыбчив и хмур и с друзьями груб
боги молчали когда от тебя ушла
та обещавшая ждать до седых волос
нет говорила она я совсем не зла
просто дела закрутились на новый лад
всё что доселе обещано сорвалось
боги молчали хотя ты у них просил
слово лишь слово одно тишина в ответ
ты поднимал к небу взгляд из последних сил
в небо ты камни бросал кулаком грозил
боги молчали как будто их вовсе нет
холодно в мире где боги всегда молчат
впрочем мы знаем о них лишь из древних книг
если ты видишь кого-то на ком печать
или кого-то бессильного отвечать
или кого-то под лапой у палача
тех кто вопрос задаёт а они молчат
вспомни себя
и ответь на вопрос за них.
Объяли меня воды
Человеку, жившему в домике у ручья,
нравилась лодка, поскольку была ничья,
и на ней можно было плыть на далёкий север,
только в доме плакал навзрыд его странный сын,
он всегда скандалил, если сидел один,
неудачно взошли отцовские, знать, посевы.
Человеку, живущему в хижине у воды,
нравилось время, вспарывающее льды,
потому что оно означало весну и счастье.
И что самое главное, птиц заводил творец,
и они свиристели, и тут же смолкал малец,
и глазёнками хлопал, и плакал не слишком часто.
Человеку, живущему в раковине у скал,
нравилась трель комариная у виска,
нравился запах моря и шум прибоя,
мальчик рос, но при этом никак не хотел взрослеть;
из отцовских волос постепенно исчезла медь,
серебром сменяясь и наледью голубою.
И когда от удара в сердце отец умрёт,
а потом заснёт его сын, и накроет лёд
эту реку, скалы, время своим покровом,
вот тогда ты поймёшь, что у меня внутри.
Не стесняйся, подсядь поближе и посмотри.
То ли глупый мальчик, то ли седой старик —
кто-то из них двоих мне диктует Слово.
Белому офицерству
Умирай на войне, оставайся последним солдатом в опустевшем окопе среди изувеченных тел, за тобой — только Бог, и, возможно, ещё император в снисходящей на жалкое тело твоё пустоте. Он глядит на тебя из широкой походной палатки, шерстяного шатра, окружённый командой подлиз, на его монархическом лбу — напряжённые складки, точно кожа от кромки фуражки стекается вниз. Он внутри напряжён, но снаружи — спокоен и бледен, у него голубые, как небо над битвой, глаза. Он — тут сложная связь — не сказать, чтоб уверен в победе, но не верить в победу ему, как монарху, нельзя. Он не знает, как ты умираешь, поскольку солдаты за него каждый день штабелями ложатся во рвы, но запомни: пока за тобой государь-император, есть на Родине нечто важнее озёр и травы.
По причине того, что сражаться нельзя за пустышку, за какой-то устав, по приказу и против себя, офицеры идут на войну, как герои-мальчишки, с перевязанной грудью, не глядя, наотмашь рубя. Офицер одинаково точен – ружьём и булатом, одинаково храбр в любом предстоящем бою, потому что за ним — только Бог и ещё Император, за последнего стоит подставить и шею свою. Император есть слово, солдат, соответственно, дело. Если слово — закон, значит, дело — его результат. Есть одно только «но»: офицер может быть только белым, государь-император не любит другие цвета.
Но когда времена измениться решат не на шутку, твоя Родина, друг мой, впадёт в нищету и террор, и нормальные прежде внезапно лишатся рассудка, и испуганно спрячет писец золотое перо, ты узнаешь, что трон ниспровергнут и власть изменилась, что твои идеалы отправлены камнем на дно. За тобою останется Бог, его сила и милость, и, конечно, он будет сражаться с тобой заодно.
Это плохо звучит. Не поднять из окопа солдата, если Бог остаётся — на все остальные бои.
И поэтому — в бой. Ведь за нами стоит император. Весь в крови и в грязи, но — поверьте, ребята — стоит.
Москва, приём
Москва, приём, вызывает Катя, холодный ветер подул некстати, ну, сделай что-либо, Бога ради, замёрзну сейчас к чертям. Ну да, конечно, «я жду трамвая», вот только местность тут кольцевая, на жопе руки отогреваю, машины вокруг летят. Сейчас остановится дальнобойщик, заплатит меньше, запросит больше, посадит раньше, отпустит позже, чем следует отпускать. На «микре» мама, она заметит, тебя, мол, сука, так хоть за смертью, давай, работай, теперь мне светит пахать за десяток Кать. Москва, приём, мне ужасно плохо, я знаю, знаю, что я — дурёха, но, слышишь, кроме тебя и Бога, здесь нет никого совсем. Пусть только ночь пролетит спокойно, пусть будет просто не слишком больно, пусть стихнет ветер, и я довольна. И снова на полосе.
Москва, приём, вызывает Игорь. Мне нужен литр, ты слышишь? Литр. Ну, как в канун Олимпийских игр давали всё по рублю. Сосед вчера уволок пальто-на, а там в кармане, блин, полбатона, ну нет же, слышишь, какой подонок, найду, по лицу вломлю. А нынче очереди — по часу, дожил до стойки, уже, мать, счастлив, плюс отстоишь, как бывает часто, а розового и нет. Потом плетёшься домой побитый, и нету литра — а нужен литр, навстречу — сволочь с бейсбольной битой, и прямо, етить, ко мне. Москва, приём, мне бы просто чтобы пожить спокойно, дожить до гроба, и чтобы шагом, а не галопом — какие знаю слова! Ну ладно, хрен с ним, заначка есть-то, найдётся капелька, чтоб согреться, совсем чуток успокоить сердце, не лопнувшее едва.
Москва, приём, вызывает Оля. Сегодня снова работа в школе, не пожелаю я этой роли, пожалуй что, никому. Такие дети, что просто ужас, у половины — так мать без мужа, для половины лошадка Ксюша полезнее, чем «Муму». Какой там Пушкин, какой Тургенев, тут каждый, знаете, просто гений, и половину зовут — Сергеи, и каждый растит усы. Они крикливы, они задорны, они досрочно знакомы с порно, и на устах у них мат отборный уместнее, чем язык. Москва, приём, мне немного надо. Зарплату выше, метро чтобы рядом, и всё, я буду за этим стадом присматривать, как могу. А так — во мне вызревают бесы, такие, знаешь, что хоть убейся, ну, что поделаешь с лишним весом… Ну, всё, я уже бегу.
Москва, приём, вызывает Петя. Я по утрам на своём мопеде миную пробки и на проспекте паркуюсь, когда везёт. А тут такая, пардон, рутина, и мне становится так противно, что я рисую в «Пейнтбраш» картины, скукожившись, как удод. А шеф проверки проводит редко, не человек — робокоп-танкетка, он с расстояния ловит метко любую мою фигню. И я работаю, как машина, как заводная, поди, пружина, один за княжескую дружину, и хрен ведь кого виню. Москва, приём, мне ужасно скучно, одно и то же, обед и ужин, мне, кстати, тоже не много нужно, чтоб денежным был фриланс. Ну, вот опять, это шеф, конечно, сижу, считаю, прямой, прилежный, а он проносит свой взгляд небрежный всё дальше и мимо нас.
Москва не знает своих героев, своих страдальцев, просить — пустое, когда не можешь нести крест, стоя, неси на карачках крест. Мы — просто клетки, эритроциты, она просеивает сквозь сито всех тех, кто кажется паразитом, кто малый имеет вес. Москва, приём, я кричу в пространство, хотя, не стоит, поди, стараться — ресурс расходуется у раций, а связи-то не даёт.
Молчи, дружок, будь сильней и строже. Ты — часть Москвы. Ты прирос к ней кожей. Ты ненавидишь её, но всё же — цепляешься за неё.
Трибунал
Полковник N. идёт под трибунал
С сознанием исполненного долга,
Его несёт сверкающая «Волга»,
За стёклами беснуется весна.
Он виноват, а в чём — они решат.
Наверное, в прокашлянном приказе
Сложить шотганы, выползти из грязи —
И предложить врагу на брудершафт.
Наверное, в осипший мегафон
Среди небрежно брошенных винтовок
Напрасно он про Рождество Христово,
Про то, что убивать — не комильфо,
Наверное, он зря вот так, вразрез
С понятием о чести офицера,
Пил самогон с утра без всякой меры,
А после вдруг командовать полез.
Но мы-то знаем: такова война,
И если время отмотать обратно,
Он скажет точно так же: ну и ладно,
Напьётся и пойдёт под трибунал.
Страна
Мне кажется, этой стране — ни ручья, ни песни.
Я думаю, в этой стране, как всегда, война.
Пускай её люди чисты, но она, хоть тресни,
Как жёлудь, проросший под рылом у кабана.
Мне кажется, эта страна — для безумно храбрых.
Для тех, кто способен всю жизнь провести в борьбе.
Но тихо вокруг: ни щелчка, ни свистка, ни храпа.
Господь её создал в укор самому себе.
Когда он её создавал, он, конечно, плакал
О детях, что лягут под скатерть её травы,
Как зверь, угодивший в капкан и отгрызший лапу,
Рыдает о лапе, но рад, что ушёл живым.
Мне кажется, это случайность, попытка рая,
Утопия Мора, искусственная весна.
Канада, Россия, Эстония, Чад, Израиль —
Не так уж и важно. Ведь это — твоя страна.
Безнадёжностью дышат ритмично звенящие рельсы,
Безысходностью тянет от пылью прошитых оград.
Символизмом горят заголовки желтеющей прессы,
Претворившей в реальность посредственный бал-маскарад.
Эти новые лица красны, широки, крутобровы,
Хороши, как квадрат, по углам не вписавшийся в круг, —
И вы нервно находите в них, госпожа Тимирёва,
Чуть заметное сходство с мужчинами бывших подруг.
Приспособились все, то ли маузер повесив на пояс,
То ли маузер повесившим тело навстречу разъяв,
Но когда всё застыло, остался в движении поезд,
Пассажиры его и весенняя трель соловья.
А с последним не сделаешь зла: он поёт, как умеет
Равнозначно пронзая душонки с обеих сторон, —
Но с одной стороны за окном тишина каменеет,
А с другой его трель превращается в пушечный звон.
И пускай безнадёжностью дышат звенящие рельсы,
И пускай безысходностью тянет от тёмных оград —
Если поезд идёт, значит, время пока ещё есть и
Остаётся естественный шанс дотянуть до утра.
И когда вы поймёте, что время проснуться настало,
Что за мёртвым окном незнакомые звёзды пестрят,
Прикоснитесь губами к небритой щеке адмирала
И, целуя его, заслужите свои лагеря.
Молчание
боги молчали когда ты ушёл на фронт
боги молчали когда ты стрелял в других
помни дружок если бог открывает рот
вряд ли он нежную песню тебе споёт
вряд ли исполнит к примеру победный гимн
бог не умеет быть тихим ведь божий глас
много опаснее иерихонских труб
боги молчали когда поступил приказ
ты потерял пару пальцев и левый глаз
стал неулыбчив и хмур и с друзьями груб
боги молчали когда от тебя ушла
та обещавшая ждать до седых волос
нет говорила она я совсем не зла
просто дела закрутились на новый лад
всё что доселе обещано сорвалось
боги молчали хотя ты у них просил
слово лишь слово одно тишина в ответ
ты поднимал к небу взгляд из последних сил
в небо ты камни бросал кулаком грозил
боги молчали как будто их вовсе нет
холодно в мире где боги всегда молчат
впрочем мы знаем о них лишь из древних книг
если ты видишь кого-то на ком печать
или кого-то бессильного отвечать
или кого-то под лапой у палача
тех кто вопрос задаёт а они молчат
вспомни себя
и ответь на вопрос за них.
Объяли меня воды
Человеку, жившему в домике у ручья,
нравилась лодка, поскольку была ничья,
и на ней можно было плыть на далёкий север,
только в доме плакал навзрыд его странный сын,
он всегда скандалил, если сидел один,
неудачно взошли отцовские, знать, посевы.
Человеку, живущему в хижине у воды,
нравилось время, вспарывающее льды,
потому что оно означало весну и счастье.
И что самое главное, птиц заводил творец,
и они свиристели, и тут же смолкал малец,
и глазёнками хлопал, и плакал не слишком часто.
Человеку, живущему в раковине у скал,
нравилась трель комариная у виска,
нравился запах моря и шум прибоя,
мальчик рос, но при этом никак не хотел взрослеть;
из отцовских волос постепенно исчезла медь,
серебром сменяясь и наледью голубою.
И когда от удара в сердце отец умрёт,
а потом заснёт его сын, и накроет лёд
эту реку, скалы, время своим покровом,
вот тогда ты поймёшь, что у меня внутри.
Не стесняйся, подсядь поближе и посмотри.
То ли глупый мальчик, то ли седой старик —
кто-то из них двоих мне диктует Слово.
Белому офицерству
Умирай на войне, оставайся последним солдатом в опустевшем окопе среди изувеченных тел, за тобой — только Бог, и, возможно, ещё император в снисходящей на жалкое тело твоё пустоте. Он глядит на тебя из широкой походной палатки, шерстяного шатра, окружённый командой подлиз, на его монархическом лбу — напряжённые складки, точно кожа от кромки фуражки стекается вниз. Он внутри напряжён, но снаружи — спокоен и бледен, у него голубые, как небо над битвой, глаза. Он — тут сложная связь — не сказать, чтоб уверен в победе, но не верить в победу ему, как монарху, нельзя. Он не знает, как ты умираешь, поскольку солдаты за него каждый день штабелями ложатся во рвы, но запомни: пока за тобой государь-император, есть на Родине нечто важнее озёр и травы.
По причине того, что сражаться нельзя за пустышку, за какой-то устав, по приказу и против себя, офицеры идут на войну, как герои-мальчишки, с перевязанной грудью, не глядя, наотмашь рубя. Офицер одинаково точен – ружьём и булатом, одинаково храбр в любом предстоящем бою, потому что за ним — только Бог и ещё Император, за последнего стоит подставить и шею свою. Император есть слово, солдат, соответственно, дело. Если слово — закон, значит, дело — его результат. Есть одно только «но»: офицер может быть только белым, государь-император не любит другие цвета.
Но когда времена измениться решат не на шутку, твоя Родина, друг мой, впадёт в нищету и террор, и нормальные прежде внезапно лишатся рассудка, и испуганно спрячет писец золотое перо, ты узнаешь, что трон ниспровергнут и власть изменилась, что твои идеалы отправлены камнем на дно. За тобою останется Бог, его сила и милость, и, конечно, он будет сражаться с тобой заодно.
Это плохо звучит. Не поднять из окопа солдата, если Бог остаётся — на все остальные бои.
И поэтому — в бой. Ведь за нами стоит император. Весь в крови и в грязи, но — поверьте, ребята — стоит.
Москва, приём
Москва, приём, вызывает Катя, холодный ветер подул некстати, ну, сделай что-либо, Бога ради, замёрзну сейчас к чертям. Ну да, конечно, «я жду трамвая», вот только местность тут кольцевая, на жопе руки отогреваю, машины вокруг летят. Сейчас остановится дальнобойщик, заплатит меньше, запросит больше, посадит раньше, отпустит позже, чем следует отпускать. На «микре» мама, она заметит, тебя, мол, сука, так хоть за смертью, давай, работай, теперь мне светит пахать за десяток Кать. Москва, приём, мне ужасно плохо, я знаю, знаю, что я — дурёха, но, слышишь, кроме тебя и Бога, здесь нет никого совсем. Пусть только ночь пролетит спокойно, пусть будет просто не слишком больно, пусть стихнет ветер, и я довольна. И снова на полосе.
Москва, приём, вызывает Игорь. Мне нужен литр, ты слышишь? Литр. Ну, как в канун Олимпийских игр давали всё по рублю. Сосед вчера уволок пальто-на, а там в кармане, блин, полбатона, ну нет же, слышишь, какой подонок, найду, по лицу вломлю. А нынче очереди — по часу, дожил до стойки, уже, мать, счастлив, плюс отстоишь, как бывает часто, а розового и нет. Потом плетёшься домой побитый, и нету литра — а нужен литр, навстречу — сволочь с бейсбольной битой, и прямо, етить, ко мне. Москва, приём, мне бы просто чтобы пожить спокойно, дожить до гроба, и чтобы шагом, а не галопом — какие знаю слова! Ну ладно, хрен с ним, заначка есть-то, найдётся капелька, чтоб согреться, совсем чуток успокоить сердце, не лопнувшее едва.
Москва, приём, вызывает Оля. Сегодня снова работа в школе, не пожелаю я этой роли, пожалуй что, никому. Такие дети, что просто ужас, у половины — так мать без мужа, для половины лошадка Ксюша полезнее, чем «Муму». Какой там Пушкин, какой Тургенев, тут каждый, знаете, просто гений, и половину зовут — Сергеи, и каждый растит усы. Они крикливы, они задорны, они досрочно знакомы с порно, и на устах у них мат отборный уместнее, чем язык. Москва, приём, мне немного надо. Зарплату выше, метро чтобы рядом, и всё, я буду за этим стадом присматривать, как могу. А так — во мне вызревают бесы, такие, знаешь, что хоть убейся, ну, что поделаешь с лишним весом… Ну, всё, я уже бегу.
Москва, приём, вызывает Петя. Я по утрам на своём мопеде миную пробки и на проспекте паркуюсь, когда везёт. А тут такая, пардон, рутина, и мне становится так противно, что я рисую в «Пейнтбраш» картины, скукожившись, как удод. А шеф проверки проводит редко, не человек — робокоп-танкетка, он с расстояния ловит метко любую мою фигню. И я работаю, как машина, как заводная, поди, пружина, один за княжескую дружину, и хрен ведь кого виню. Москва, приём, мне ужасно скучно, одно и то же, обед и ужин, мне, кстати, тоже не много нужно, чтоб денежным был фриланс. Ну, вот опять, это шеф, конечно, сижу, считаю, прямой, прилежный, а он проносит свой взгляд небрежный всё дальше и мимо нас.
Москва не знает своих героев, своих страдальцев, просить — пустое, когда не можешь нести крест, стоя, неси на карачках крест. Мы — просто клетки, эритроциты, она просеивает сквозь сито всех тех, кто кажется паразитом, кто малый имеет вес. Москва, приём, я кричу в пространство, хотя, не стоит, поди, стараться — ресурс расходуется у раций, а связи-то не даёт.
Молчи, дружок, будь сильней и строже. Ты — часть Москвы. Ты прирос к ней кожей. Ты ненавидишь её, но всё же — цепляешься за неё.
Трибунал
Полковник N. идёт под трибунал
С сознанием исполненного долга,
Его несёт сверкающая «Волга»,
За стёклами беснуется весна.
Он виноват, а в чём — они решат.
Наверное, в прокашлянном приказе
Сложить шотганы, выползти из грязи —
И предложить врагу на брудершафт.
Наверное, в осипший мегафон
Среди небрежно брошенных винтовок
Напрасно он про Рождество Христово,
Про то, что убивать — не комильфо,
Наверное, он зря вот так, вразрез
С понятием о чести офицера,
Пил самогон с утра без всякой меры,
А после вдруг командовать полез.
Но мы-то знаем: такова война,
И если время отмотать обратно,
Он скажет точно так же: ну и ладно,
Напьётся и пойдёт под трибунал.
Страна
Мне кажется, этой стране — ни ручья, ни песни.
Я думаю, в этой стране, как всегда, война.
Пускай её люди чисты, но она, хоть тресни,
Как жёлудь, проросший под рылом у кабана.
Мне кажется, эта страна — для безумно храбрых.
Для тех, кто способен всю жизнь провести в борьбе.
Но тихо вокруг: ни щелчка, ни свистка, ни храпа.
Господь её создал в укор самому себе.
Когда он её создавал, он, конечно, плакал
О детях, что лягут под скатерть её травы,
Как зверь, угодивший в капкан и отгрызший лапу,
Рыдает о лапе, но рад, что ушёл живым.
Мне кажется, это случайность, попытка рая,
Утопия Мора, искусственная весна.
Канада, Россия, Эстония, Чад, Израиль —
Не так уж и важно. Ведь это — твоя страна.
Комментариев нет:
Отправить комментарий