Участник конкурса в номинации "Поэзия" Николай Кузнецов.

БРОШЕННЫЙ ЧЕРНОЗЁМ

* * *
Я люблю родину,
Я очень люблю родину!
Сергей Есенин
Я тоже очень люблю родину:
малой – уют, большой – даль и ширь.
Льды закуют, ветра запоют,
снега укроют мою Сибирь.


Кто и как ни окучивай власть, ни покупай,
хватит ли силы в ногах?
Если ступит в Сибирь любой оккупант,
утонет в её снегах.

Нам не впервой и в военном аду –
воскресив те года, изреки:
– Как спасли Москву в 41-м году,
отстоят Россию сибиряки.

За неё погиб в 45-м мой брат,
и хоть мне далеко за шестьдесят,
коль скомандует: – Стройся! – комбат,
я пополню сибирский десант.

Хоть солдат из меня, наверное, швах,
а прикажет комбат уничтожить дот,
я рванусь вперёд из окопного рва
и исполню солдатский долг.


*     * *
Войны дух керосиновый,
и пепла, и золы.
Везли твой воз, Россия,
тяжёлый воз, тылы.

Лес, золото колосьев,
снаряды и бензин,
совсем обезголосив
и на исходе сил.

И ребятишек вдовы
кормили лебедой,
а сами сыты вдоволь
бывали лишь бедой.

Кормили большеротых
свекольною ботвой,
с тем только, чтобы роты
ходили сыты в бой.

И, напрягая силы
с натруженностью жил,
везли твой воз, Россия,
как вол и как мужик.

И, захлебнувшись синью,
рождалась ребятня…
Но вывезли Россию,
Россию из огня.


* *     *
Вот и снова рассвет наступает,
был когда-то похож на расцвет.
И опять только строчка скупая –
как награда за выслугу лет.

Остаётся и память скупая
обо всех, кто ушёл, что ушло,
и в воспоминаньях купаясь,
я припомню родное село.

Я припомню родную деревню,
всех родных, окружавших меня.
Вижу – машут ветвями деревья,
в тень прохлады зовут, как родня.

Меня манят берёза с осиной
под свою благодатную тень –
так живут в ожидании сына
сотни сёл, городков, деревень.

Так живут в ожиданье сыночков,
где-то павших, пропавших в горах,
а ещё заблудившихся дочек
в их прельстивших чужих городах.


* * *
Как о многом их не расспросили,
сколько многое мы не узнали.
Тётю Фросю, бабушку Аксинью
расспросить мы, братцы, опоздали.

А теперь и Фрося не ответит,
и Аксинья вряд ли отзовётся.
Им на том, а не на этом свете,
не так плохо, может быть, живётся.
Но, конечно, лучше, чем на этом:
у Христа за пазухой живут все.
Хоть зови, хоть зазовись, но эхом,
даже эхом вряд ли отзовутся.

А как было б здорово  их встретить,
встретить и живыми, и здоровыми,
перед тем, как им скотину встретить
и с подойником усесться под коровами.

Многое чего б порассказали
с прибауткой-шуткой и со смехом,
как одна к нам прибыла с Рязани,
а другая – из мордвы приехала.

Как едва освоились в Сибири,
так  в колхозы их силком загнали,
как и молодость в полях сгубили,
и любовь-то так и не спознали.


* *     *
Всё-таки, что ждёт страну
нашу в ближайшие годы? –
думаю я, отщипнув
кроху желанной свободы.

Что-то мне шепчет: не жди
нынче хорошей погоды.
Как затяжные дожди,
кризисы и недороды.

Господу я помолюсь,
как православный невежда:
– Отче, неужто ты Русь
кинул совсем без надежды?

Как нам избыть эту рать
около президента,
чтоб не смогла воровать?
Кто-то ответил: – А хрен-то.

В силах осилить ли рать,
если Господь не поможет,
нам в нищете умирать? –
и безнадёга до дрожи.


* * *
Изъездил вдоль и поперёк
я всё уже, что мог,
на тройке исхудалых строк
по рытвинам дорог

родные скудные края,
где "степь да степь кругом".
Сибирь моя, Сибирь моя,
уже ты за холмом.

Родные скудные края
с мельканьем деревень.
Ты уводила вдаль меня,
где можно зареветь.

Где можно зарыдать навзрыд,
увидев скудный быт,
и где следы лишь от копыт,
а скот давно забит.

И мне мужик в ответ завыл
о том, что он забыл,
где в землю свой талант зарыл
и водкою залил.

Мужик завыл, потом запил,
про ямщика запел,
потом, истратив пьяный пыл,
затих и захрапел.


Медвежьегривская грусть
Я нежно болен воспоминаньем детства…
Сергей Есенин
Я тоже "нежно болен воспоминаньем детства":
наверное, это – хроническая болезнь,
и от неё никуда нам не деться –
остаётся выплеснуть в песнь

или в стих тоскливый,
как рыдалистый крик журавлей,
когда покидают нивы
родимых полей.

Когда улетают на зиму
зачем-то в чужие края,
как оставил озимые
поля когда-то и я.

А теперь вот по ним тоскую
(хоть детство мне не вернуть)
так, что аж сводит скулы
медвежьегривская грусть.

Но верю я, свято верю –
поможет мне в этом Бог:
открою отчие двери,
ступлю на родной порог.
* *     *
Голь перекатная что ли,
голь перекатная я?
Но отчего же до боли
жалко родные края?

Ветхую жалко избушку,
брошенный чернозём,
жалко в избушке старушку,
жаль, что ей дров не везём.

Нет ни села, ни улуса.
Всё заросло трын-травой.
Или вся Русь под французом,
или побили всех русов?
В небо по-волчьи завой.

Степь, будто шкура распята.
Грозно гудят провода.
Место не пусто, коль свято,
скоро придут господа.

Скоро прибудет нувОриш,
новых пригонит рабов.
Где однокашник мой, кореш?
Первая, где ты любовь?


ЭЛЕГИЯ

Я возвратился. Встал истуканом:
люди, коровы, лошади, где ж вы?
Дежавю – Грива Медвежья.
Мир деревенский, как в воду канул.

Малая родина – Медвежья Грива,
где затонула, как Атлантида?
Машет ветвями куст сиротливый
там, где жила девочка Лида.

Мощным репьём заросло, лопухами
место, где шли боевые сраженья.
А где когда-то жил Женька,
поле под пашню уже распахали.

А во дворе моём – редколесье,
и на месте избы – осина.
Посетил я родимые веси.
Встретили веси блудного сына.

Двери не скрипнут, не стукнет ставень:
от изб остались рожки да ножки.
Позарастали стёжки-дорожки.
Стёжки-дорожки позарастали.


* *     *
Вместо огородов – пустыри,
вместо хат разрушенный умёт,
будто поселились упыри,
из живых никто здесь не живёт.

Что за нечисть разгулялась тут,
приключилось быть какой беде?
Никакой скотины не пасут
и покосов не видать нигде.

Сплошь в чертополохе отчий край.
И уже я узнаю с трудом
место, где стоял наш отчий дом,
баня где была и где сарай.

Запустенье лютое везде,
разоренье страшное одно.
Неутешный, я хожу весь день
по полям, не паханным давно.

По лесам, где собирал грибы,
а потом их еле к дому нёс,
где пеньки я на дрова рубил,
а потом их на савраске вёз.

Это ли знакомый прежде лес,
сухостоя полный и чащоб?
В нём, должно быть, поселился бес –
лешим прозывался он ещё.

Это не "враги сожгли родную хату",
с ней ещё полсотни добрых хат.
Не враги в разоре виноваты –
сам ты в разоренье виноват.


* *     *
По крохам собирал, по крохам
все впечатленья бытия.
Не то чтоб отразил эпоху,
но современным был и я.

Не какой-то там Тредиаковский,
жизнь не умещающий в размер,
мне близки Есенин и Тарковский,
даже Маяковский, например.
А ещё Набоков, Ходасевич
и мой тёзка, Николай Рубцов.
Думами о матушке Расеи
и моё печалили лицо.

Тоже вопрошал, почто такая
горестно-несчастная страна?
То лежит, как вдовушка тоскуя,
то ликует, встав на стремена.

И летит в знамёнах к коммунизму,
обгоняя праздничный салют,
через миг обрушиваясь в бездну,
где лежит, как неподвижный труп.

В пыточной как было не остыть ей,
захлебнувшись от пролитых слёз?
Если я кощунствую – простите –
этих мук не вынес бы Христос.


* * *
Только в нашем дворе
молодых парней каждый год
(а не веришь,  проверь)
жизнь пускает в расход.

Не суицидный, вроде, исход,
чтобы он, наконец, сказился:
один чересчур перепьёт,
а другой вот на днях разбился.

И опять толпится народ:
(как мне эта картина знакома)
у напротив – десятого дома
снова вынос покойного ждёт.

Это крах уже, это не кризис.
Как восполнить смертельный урон?
Ребятня облепила карнизы:
у нас любят обряд похорон.

От бомжа до братвы и чинуши
любят все погребальный обряд,
и стоят тут соседки-старушки:
они вряд ли кого народят.

Вопль души заложил мне уши
и пронзил меня гневный стыд:
уничтожить как и разрушить
всенародный наш суицид?

Где новоявленный Ной?

Где новоявленный Ной,
чтобы спасти от потопа
бедный наш скарб со страной,
а заодно и Европу?

Есть ли такой человек,
вождь из спасённого братства,
кто поведёт наш ковчег
в сторону гор Араратских?

Кто этот доблестный муж,
честный и чистый по духу,
кто разрешит нам к тому ж
взять и свою молодуху?

Мы ж разрешим ему взять
даже нечистых по паре,
ибо им нечего взять
с нас, когда воды на шаре.

А как закончится срок
общего потопленья,
снова услышим сорок
стрёкот и детское пенье.

Снова на землю сойдём
под ликованье и пенье
и позабудем Содом,
как в первый день сотворенья.


* * *
Зациклен я на роковой черте,
после которой все цвета и звуки
погаснут во вселенской темноте
и  я уйду в неслыханность разлуки.

И я уйду в неведомый исход.
Вы скажете: подумаешь, потеря.
От разума останется лишь череп,
а сердце бедное взорвётся и замрёт,
следы мои бег времени сотрёт.

Капель останется, по-прежнему звеня,
по-прежнему взойдут и зеленя,
и утро будет капли рос с цветов ронять,
не станет только бедного меня.

А я рождался, и взрослел, и рос,
любил раскидистую тень берёз,
любил я поле, луг, речонку, лес.
Куда же безвозвратно так исчез?

Осиротеет без меня земля:
и луг, и лес, и речка, и поля.
Не плачь земля, смахни росу тайком:
ведь это я лежу под бугорком.

Смахни слезу с раскидистых берёз,
не плачь земля,
мой бугорок и так промок насквозь.


* * *
Утро туманное, утро седое...
И. С. Тургенев

«Утро туманное», но не «седое»,
дали закрыты пятиэтажками.
Вспомнится давнее, сердцу родное,
не колготня городов эпатажная.

Вспомнится улица детства знакомая,
мячик тряпичный, где-то затерянный,
ямы для силоса рядом со школою
и незатейливость игр, что затеяны.

В сердце поселится грусть  изначальная.
Где вы дружки, где мои однокашники,
где же ты первая школа начальная? –
под лопухами, а не ромашками.

Всё только памятью лишь не забытое,
и деревенька жива, хоть не сытая.
В ней и дома все ещё не забитые,
и мужики все ещё не убитые.

И ребятня, постоянно голодная,
по самокату железом бренча,
въедет на «танках» на поле гороха колхозное
и объест его, как саранча.


* *     *
Педофилия, некрофилия:
что за напасти? откуда взялись?
Из каких недр извлекла их Россия
и променяла на низости высь?

Где же, Россия, твои идеалы?
Где же герои нынче твои?
Облик торговца, рвача и менялы
ты приняла за какие рубли?

Мы, как туземцы, нефть и алмазы –
на побрякушки и на жратву.
Через таможни прут  с лесом камазы,
ну а герои сплотились в братву.

Только трудяга себя не прокормит,
весь обносился, а сила жидка.
Рубим деревни-деревья под корень:
вечно в долгах, как когда-то – в шелках.

Что ж продолжайте: хватайте, рубите,
чтобы набить кошельков закрома.
Э, вон – скотина в деревне забита.
Э, вон – в деревне забиты дома.


Ностальгия
О, той эпохи аромат:
никто не беспризорник,
девчонок тут не слышен мат,
а разве что на зоне.

О, той эпохи аромат:
в чернилах все ладони –
я не какой-нибудь примат,
я – пионер, я – школьник.

О, той эпохи аромат:
отчёт об урожаях.
«Народов» общая «тюрьма»
вовсю детей рожает.

О, той эпохи аромат,
где радость светит в лицах.
Хотя полупуста сума,
но кормит всех столица.

О, той эпохи аромат:
какая-то в ней чара.
А дядя Стёпа – друг и брат,
не мент и не волчара.


Из цикла «Петербургские зимы»

*     * *
Заграница, заграница –
нет у вас родной страны.
Ни Сорренто и ни Ницца
вам, по сути, не нужны.

Как волна бы ни ласкала –
просочится грусть тайком.
Ни Монмартры, ни Ла-Скалы
не управятся с тоской.

Как бы виллы ни манили,
не забыть вам Петербург.
Вам юга не заменили
ни дождей, ни зимних пург.

То ли дело наши нынче
ню и рашен господа:
визы клянчут, слёзно хнычут,
коль не попадут туда.

Клясть готовы всё родное,
им Багамы подавай.
Растелешатся от зноя –
вот где радость, вот где рай.


*     * *
Войны дух керосиновый,
и пепла, и золы.
Везли твой воз, Россия,
тяжёлый воз, тылы.

Лес, золото колосьев,
снаряды и бензин,
совсем обезголосив
и на исходе сил.

И ребятишек вдовы
кормили лебедой,
а сами сыты вдоволь
бывали лишь бедой.

Кормили большеротых
свекольною ботвой,
с тем только, чтобы роты
ходили сыты в бой.

И, напрягая силы
с натруженностью жил,
везли твой воз, Россия,
как вол и как мужик.

И, захлебнувшись синью,
рождалась ребятня…
Но вывезли Россию,
Россию из огня.