Живи!
Он умер. И только большая трава
Шумела и пела, свежа и жива.
И правом, ей данным разумным Творцом,
Смыкалась над павшим прощальным венцом.
Он умер. А солнце входило в зенит.
И свет проливало, что землю хранит.
И капало медом в головки цветов,
Решительно сбросив туманный покров.
В цветочных кувшинах купались шмели,
И теплые струи по стеблям текли.
И в знак урожайных грядущих побед
Земля выпивала живительный свет.
Он думал, что умер. Он знал, что ушел.
И было уже где-то там хорошо.
Без страха и боли, без слез, без потерь,
Он верил, что станет свободен теперь.
Но что-то мешало... Возможно, трава,
Кричавшая очень бестактно: "Жива!"
А, может быть, птица с зеленым хвостом,
Что, вдруг, над страдальцем зависла крестом.
Он вспомнил, что любит малину и мед,
Что кто-то в него очень верит и ждет.
И как же теперь без него соловьи…
Высокое небо качнулось: "Живи!"
Предатель
Он полз ужом. Он страх цедил из луж.
Грыз горький ужас с жухлою травою.
А за спиной шесть преданных им душ,
Взмывали ввысь из жаркой топки боя.
По красным листьям, брызнувшим с осин,
По каплям слёз, пролитым небесами,
Он уползал. Он был теперь один.
Предав друзей. Врагам оставив знамя.
Не принятый брезгливо наверху,
Он выжил. Жил. Пил по субботам водку.
Ел в будни щи, по праздникам - уху,
На Первомай с соседями драл глотку.
Но, всё-таки, сбежал под образА,
Когда уже не смог дышать от страха.
Из ночи в ночь – те, шестеро, - в глаза.
И жизнь такая оказалась плахой.
Письмо солдата
Не заботясь о спасенье своей души,
Солнце тОпится от горя в Донец-реке.
Я кричу, срывая голос: "Держись, дыши!
А не сможешь — я на помощь приду к тебе!"
Волны, словно б, на секунду замедлят бег -
Все ж, товарищ их надежный ушел на дно.
А, потом, уже привычно, прикроют грех:
Между ними так сложилось давным-давно.
Вслед за солнцем отправляюсь в полночный ад.
А, к рассвету, вдруг, подарком приснится дом,
Белоснежная жердела, весенний град,
Конопатая сестрица, да мать с отцом.
По воде к ним, словно пО суху, побегу.
Удержаться, удержать бы… Да, только, "ГРАД"
Наблюдает, гад, за счастьем. На берегу
Бьет прицельно, гад, по счастью. Вставай, солдат!
Лишь в тебя сегодня верит Донец-река,
Отхлебни родной водицы и стань сильней!
В ополченьи ты не годы — века, века,
Хоть всей выслуги солдатской — пятнадцать дней...
В полушалки тучи свяжутся, в кружева,
Крошки лунные просыпятся в камыши.
Речка тихо шепчет: "Жива, жива..."
Горлица рыдает где-то: "Дыши, дыши..."
Кормилица
Ветхой шалью годы нА плечи,
Дни пудовые – да тоньше волоса.
Ей бы кашу проливать с печи,
Иль под солнцем млеть зрелым колосом.
Ей бы пить кефир вдоволь сладенький,
Да чтоб косточки – да на подушечку,
А она в тулупе драном и в валенках
Тащит на базар моркву, зеленушечку.
Руки, рученьки... Вены синие...
А в виски тоска молоточками:
"Ведь была-то я раньше сильною,
Деток рОстила - сына с дочкою.
Дом плескался наш полной чашею,
Мужу я была справной жёнушкой.
Что же стало-то с жизнью нашею?
Да за что ж нас так, да об донышко?
В дальнем годе, в редкий паводок
Муж утоп, а я, бестолковая,
Познавала науку: сколько нАволок*
Может за ночь сгрызть баба вдовая.
А за ним отправился вслед и сЫночка:
В Чёрной Были сгорел яркой свечкою.
И теперь одна у меня кровиночка:
Дочка - досточка поперечная.
Горе горькое, счастье талое…
Дал Господь её в наказание.
Непутёвая, неудалая.
Знала б, будет так, я заранее
От рассвета до поздней ноченьки,
На пороге б лежала камешком.
Может быть, посмотрела б доченька?
Может быть, пожалела б мамушку?
И от первой хмелящей чарочки
Отказалась бы ради матери.
Каждый год по внучку в подарочек,
Стал бы дом самобранкой-скатертью!
Руки, рученьки... Вены синие...
Вены синие... Скулы битые...
Ведь была молодой, красивою,
А теперь, что петлёй обвитая.
Мне бы с мужем пора увидеться,
Да с сыночком на райской лавочке..."
И, вздохнув, побрела, кормилица,
Схоронив рубли под булавочку.
Наволок* - наволочка
Родион
Тают в небе по сроку звезды,
А под небом без дум и снов,
Получив долгожданный роздых,
Вечным сном спит корнет Белов.
Вместе с ним - горсть родной землицы
Из ромашковых дальних мест,
Да в истлевшей давно тряпице
Потускневший нательный крест.
Зимы кутают в саван мрамор,
А туманы плетут вуаль.
Назвала Родионом мама –
Свою гордость, свою печаль…
Он – последняя ветвь на древе,
Внук – достойный своих дедОв,
Бился в кровь за душистый клевер,
За весну молодых садов,
За рассветы над отчим домом,
За Россию, и за царя…
Только, жизнь покатилась комом,
Получилось, что все зазря.
И осталось: на ужин стопка,
Пустота эмигрантских лет,
Из знакомого – только водка,
Из чужого – весь белый свет.
Женевьевы Святой обитель.
Укрывают снега погост,
Вьюги вьют ледяные нити,
Бродят тени с крестами в рост.
Там, под небом как будто курским,
Чад лампад, да укор икон.
Крепко спит там не бывший русский,
Спит без Родины Родион.
* * *
«Мне б сейчас доползти до стакана
И холодного счастья махнуть,
Чтоб потом беззаботным и пьяным
Под березкою тонкой уснуть.
Раздавить бы в тяжелые крошки
Незалапанное стекло,
Чтобы с черною кровью немножко
От души оттекло, отлегло.
Позабыть бы цветы на обоях,
Не глотать больше серую пыль.
Не по мне ль за окном ветер воет,
Не по мне ли тоскует ковыль?
На высокий пригорок, как прежде,
Мне б своими ногами взбежать,
Только цепкими лапами держит
Ненавистная дыба-кровать.
И молчат наверху, понимая:
Нужно быть мне давненько в пути,
Только вот незадача какая:
Нечем к Господу Богу идти.
Ну чего расскрипелся, коряга,
Что расклеился нынче к утру?
Где же удаль твоя и отвага?
Ничего, не боись, не помру…»
И зубами подушку терзая,
Не смыкая измученных век,
На рассвете, девятого мая,
Плакал сильный седой человек…
О чём мечтают дети
«От вас, дармоедов, какой государству прок?
Лишние нервы, да грязные вечно прОстыни!".
Нянька седая, железный задев горшок,
Щедро укрыла лужу матерной россыпью.
"Просто закрой глаза, и она уйдёт!
Чуть потерпи и станет совсем не страшно!"-
В отчаянном плаче подковой кривился рот,
Капали слюни на тоненькую рубашку.
Кашей засохшей царапались рукава,
Чёрные тени казались ему чудовищами.
От боли горела и плавилась голова.
"На! Забирай, уродец, своё сокровище!
Эй! Чего замолчал? Да, ты, вроде, спишь?"-
Старая ведьма словами секла безжалостно.
Вцепившийся в грязного мишку горбатый малыш,
Тихо шептал молитвою: "Мама, пожалуйста!
Можешь скорее отсюда меня забрать?
Я, ведь, уже большой и совсем не в тягость.
Стану я меньше есть, и тебе помогать.
Я – не убогий! Не дармоед! Не гадость!
И покажу я тебе, как могу ходить –
Вовсе без костылей и почти без палочки!
Мама! Ты знаешь, как стану тебя любить?
Буду я самым послушным на свете, мамочка!
Мне не нужны ни игрушки, ни шоколад.
Не попрошу конфет, пирожков со сливами.
Может быть... только клубнику и виноград,
Видел я их на картинке - они красивые..."
Дом инвалидов - обсыпавшийся изгой,
Слушал привычно стенания темных комнат.
Мечталось ходячим быстрее сбежать домой,
К мамам любимым, которые их не помнят...
Хатынь
Иссякли реки, высохли колодцы,
Полны озера не прохладой – пылью,
Вода ключом в источниках не бьется,
Деревья к небу тянутся бессильно.
В багровых бликах виделось мальчишке:
Сжигает солнце белую пустыню.
И было страшно, было больно слишком,
В горящей хате посреди Хатыни.
Толпы безумной малою частичкой
Он бился в бревна, пальцы обдирая,
Стучало сердце – птичкой-невеличкой,
О будущем не ведая, не зная.
«Ведь ты все можешь, Боже Всевеликий!
Будь милосерден и останься с нами!».
Но равнодушно пожирало крики
Безжалостное, яростное пламя.
Пытаясь сбросить жаркую солому,
Стонали изувеченные стены,
На плечи саван плачущему дому
Набрасывало небо постепенно.
Но вдруг среди обуглившихся балок,
Мальчонка щуплый в полный рост поднялся.
Был обожжен и ранен, но не жалок:
В лицо он палачам своим смеялся!
Взметнулась обгорелая рубаха
От ветра, словно ангельские крылья,
И затряслись каратели от страха,
Всё больше свирепея от бессилья.
Под беспощадной очередью хлесткой
Мальчишка пал, захлебываясь кровью,
И виделись в последний миг березки,
Склонившиеся тихо к изголовью.
И адовым очищены горнилом,
Освободившись от земных страданий,
Сто сорок девять душ прощались с миром,
Великодушно этот мир прощая.
А сто пятидесятой срок не вышел –
Старик очнулся возле пепелища
И ничего не видя и не слыша,
Пополз к своим на скорбное кострище.
И на холодном призрачном рассвете
Средь груды тел, растерзанных войною,
Нашел сынка… Висели ручки-плети.
Отец упал тяжелой головою.
И, груз бесценный на руки поднявши,
Побрел, шатаясь, над ребёнком воя.
Один живой среди безвинно павших,
Седой отец убитого героя.
Светлы весной рассветы над Хатынью.
И колокольный звон - слезой Господней.
Пред павшими, под бесконечной синью,
Колени преклоняю я сегодня...
Прабабушке
Разменяет слёзы на слова
И прольёт на тонкие страницы,
И от строк взметнутся в небо птицы,
На прощанье покружив едва.
Провожая их в далёкий путь,
Простоит она у пыльной рамы.
Героине небывалой драмы
До рассвета нынче не уснуть.
Ну, а утром - маменькин пирог,
Из арабской чашки кофий сладкий.
И ещё, пожалуй, шоколадки,
Подведут любви её итог.
И её десятая весна -
Лучшее спасительное средство.
Беспощадно перемелет детство
Через год гражданская война...
И судьба, безжалостная к ней,
Приведёт к крестам, стоящим вместе,
Но убережёт нательный крестик,
Сохранённый до седых корней.
Будет так когда-то. А пока...
Сквозь года картиной я любуюсь:
Пишет ночью девочка, волнуясь,
Высунувши кончик языка.
Он умер. И только большая трава
Шумела и пела, свежа и жива.
И правом, ей данным разумным Творцом,
Смыкалась над павшим прощальным венцом.
Он умер. А солнце входило в зенит.
И свет проливало, что землю хранит.
И капало медом в головки цветов,
Решительно сбросив туманный покров.
В цветочных кувшинах купались шмели,
И теплые струи по стеблям текли.
И в знак урожайных грядущих побед
Земля выпивала живительный свет.
Он думал, что умер. Он знал, что ушел.
И было уже где-то там хорошо.
Без страха и боли, без слез, без потерь,
Он верил, что станет свободен теперь.
Но что-то мешало... Возможно, трава,
Кричавшая очень бестактно: "Жива!"
А, может быть, птица с зеленым хвостом,
Что, вдруг, над страдальцем зависла крестом.
Он вспомнил, что любит малину и мед,
Что кто-то в него очень верит и ждет.
И как же теперь без него соловьи…
Высокое небо качнулось: "Живи!"
Предатель
Он полз ужом. Он страх цедил из луж.
Грыз горький ужас с жухлою травою.
А за спиной шесть преданных им душ,
Взмывали ввысь из жаркой топки боя.
По красным листьям, брызнувшим с осин,
По каплям слёз, пролитым небесами,
Он уползал. Он был теперь один.
Предав друзей. Врагам оставив знамя.
Не принятый брезгливо наверху,
Он выжил. Жил. Пил по субботам водку.
Ел в будни щи, по праздникам - уху,
На Первомай с соседями драл глотку.
Но, всё-таки, сбежал под образА,
Когда уже не смог дышать от страха.
Из ночи в ночь – те, шестеро, - в глаза.
И жизнь такая оказалась плахой.
Письмо солдата
Не заботясь о спасенье своей души,
Солнце тОпится от горя в Донец-реке.
Я кричу, срывая голос: "Держись, дыши!
А не сможешь — я на помощь приду к тебе!"
Волны, словно б, на секунду замедлят бег -
Все ж, товарищ их надежный ушел на дно.
А, потом, уже привычно, прикроют грех:
Между ними так сложилось давным-давно.
Вслед за солнцем отправляюсь в полночный ад.
А, к рассвету, вдруг, подарком приснится дом,
Белоснежная жердела, весенний град,
Конопатая сестрица, да мать с отцом.
По воде к ним, словно пО суху, побегу.
Удержаться, удержать бы… Да, только, "ГРАД"
Наблюдает, гад, за счастьем. На берегу
Бьет прицельно, гад, по счастью. Вставай, солдат!
Лишь в тебя сегодня верит Донец-река,
Отхлебни родной водицы и стань сильней!
В ополченьи ты не годы — века, века,
Хоть всей выслуги солдатской — пятнадцать дней...
В полушалки тучи свяжутся, в кружева,
Крошки лунные просыпятся в камыши.
Речка тихо шепчет: "Жива, жива..."
Горлица рыдает где-то: "Дыши, дыши..."
Кормилица
Ветхой шалью годы нА плечи,
Дни пудовые – да тоньше волоса.
Ей бы кашу проливать с печи,
Иль под солнцем млеть зрелым колосом.
Ей бы пить кефир вдоволь сладенький,
Да чтоб косточки – да на подушечку,
А она в тулупе драном и в валенках
Тащит на базар моркву, зеленушечку.
Руки, рученьки... Вены синие...
А в виски тоска молоточками:
"Ведь была-то я раньше сильною,
Деток рОстила - сына с дочкою.
Дом плескался наш полной чашею,
Мужу я была справной жёнушкой.
Что же стало-то с жизнью нашею?
Да за что ж нас так, да об донышко?
В дальнем годе, в редкий паводок
Муж утоп, а я, бестолковая,
Познавала науку: сколько нАволок*
Может за ночь сгрызть баба вдовая.
А за ним отправился вслед и сЫночка:
В Чёрной Были сгорел яркой свечкою.
И теперь одна у меня кровиночка:
Дочка - досточка поперечная.
Горе горькое, счастье талое…
Дал Господь её в наказание.
Непутёвая, неудалая.
Знала б, будет так, я заранее
От рассвета до поздней ноченьки,
На пороге б лежала камешком.
Может быть, посмотрела б доченька?
Может быть, пожалела б мамушку?
И от первой хмелящей чарочки
Отказалась бы ради матери.
Каждый год по внучку в подарочек,
Стал бы дом самобранкой-скатертью!
Руки, рученьки... Вены синие...
Вены синие... Скулы битые...
Ведь была молодой, красивою,
А теперь, что петлёй обвитая.
Мне бы с мужем пора увидеться,
Да с сыночком на райской лавочке..."
И, вздохнув, побрела, кормилица,
Схоронив рубли под булавочку.
Наволок* - наволочка
Родион
Тают в небе по сроку звезды,
А под небом без дум и снов,
Получив долгожданный роздых,
Вечным сном спит корнет Белов.
Вместе с ним - горсть родной землицы
Из ромашковых дальних мест,
Да в истлевшей давно тряпице
Потускневший нательный крест.
Зимы кутают в саван мрамор,
А туманы плетут вуаль.
Назвала Родионом мама –
Свою гордость, свою печаль…
Он – последняя ветвь на древе,
Внук – достойный своих дедОв,
Бился в кровь за душистый клевер,
За весну молодых садов,
За рассветы над отчим домом,
За Россию, и за царя…
Только, жизнь покатилась комом,
Получилось, что все зазря.
И осталось: на ужин стопка,
Пустота эмигрантских лет,
Из знакомого – только водка,
Из чужого – весь белый свет.
Женевьевы Святой обитель.
Укрывают снега погост,
Вьюги вьют ледяные нити,
Бродят тени с крестами в рост.
Там, под небом как будто курским,
Чад лампад, да укор икон.
Крепко спит там не бывший русский,
Спит без Родины Родион.
* * *
«Мне б сейчас доползти до стакана
И холодного счастья махнуть,
Чтоб потом беззаботным и пьяным
Под березкою тонкой уснуть.
Раздавить бы в тяжелые крошки
Незалапанное стекло,
Чтобы с черною кровью немножко
От души оттекло, отлегло.
Позабыть бы цветы на обоях,
Не глотать больше серую пыль.
Не по мне ль за окном ветер воет,
Не по мне ли тоскует ковыль?
На высокий пригорок, как прежде,
Мне б своими ногами взбежать,
Только цепкими лапами держит
Ненавистная дыба-кровать.
И молчат наверху, понимая:
Нужно быть мне давненько в пути,
Только вот незадача какая:
Нечем к Господу Богу идти.
Ну чего расскрипелся, коряга,
Что расклеился нынче к утру?
Где же удаль твоя и отвага?
Ничего, не боись, не помру…»
И зубами подушку терзая,
Не смыкая измученных век,
На рассвете, девятого мая,
Плакал сильный седой человек…
О чём мечтают дети
«От вас, дармоедов, какой государству прок?
Лишние нервы, да грязные вечно прОстыни!".
Нянька седая, железный задев горшок,
Щедро укрыла лужу матерной россыпью.
"Просто закрой глаза, и она уйдёт!
Чуть потерпи и станет совсем не страшно!"-
В отчаянном плаче подковой кривился рот,
Капали слюни на тоненькую рубашку.
Кашей засохшей царапались рукава,
Чёрные тени казались ему чудовищами.
От боли горела и плавилась голова.
"На! Забирай, уродец, своё сокровище!
Эй! Чего замолчал? Да, ты, вроде, спишь?"-
Старая ведьма словами секла безжалостно.
Вцепившийся в грязного мишку горбатый малыш,
Тихо шептал молитвою: "Мама, пожалуйста!
Можешь скорее отсюда меня забрать?
Я, ведь, уже большой и совсем не в тягость.
Стану я меньше есть, и тебе помогать.
Я – не убогий! Не дармоед! Не гадость!
И покажу я тебе, как могу ходить –
Вовсе без костылей и почти без палочки!
Мама! Ты знаешь, как стану тебя любить?
Буду я самым послушным на свете, мамочка!
Мне не нужны ни игрушки, ни шоколад.
Не попрошу конфет, пирожков со сливами.
Может быть... только клубнику и виноград,
Видел я их на картинке - они красивые..."
Дом инвалидов - обсыпавшийся изгой,
Слушал привычно стенания темных комнат.
Мечталось ходячим быстрее сбежать домой,
К мамам любимым, которые их не помнят...
Хатынь
Иссякли реки, высохли колодцы,
Полны озера не прохладой – пылью,
Вода ключом в источниках не бьется,
Деревья к небу тянутся бессильно.
В багровых бликах виделось мальчишке:
Сжигает солнце белую пустыню.
И было страшно, было больно слишком,
В горящей хате посреди Хатыни.
Толпы безумной малою частичкой
Он бился в бревна, пальцы обдирая,
Стучало сердце – птичкой-невеличкой,
О будущем не ведая, не зная.
«Ведь ты все можешь, Боже Всевеликий!
Будь милосерден и останься с нами!».
Но равнодушно пожирало крики
Безжалостное, яростное пламя.
Пытаясь сбросить жаркую солому,
Стонали изувеченные стены,
На плечи саван плачущему дому
Набрасывало небо постепенно.
Но вдруг среди обуглившихся балок,
Мальчонка щуплый в полный рост поднялся.
Был обожжен и ранен, но не жалок:
В лицо он палачам своим смеялся!
Взметнулась обгорелая рубаха
От ветра, словно ангельские крылья,
И затряслись каратели от страха,
Всё больше свирепея от бессилья.
Под беспощадной очередью хлесткой
Мальчишка пал, захлебываясь кровью,
И виделись в последний миг березки,
Склонившиеся тихо к изголовью.
И адовым очищены горнилом,
Освободившись от земных страданий,
Сто сорок девять душ прощались с миром,
Великодушно этот мир прощая.
А сто пятидесятой срок не вышел –
Старик очнулся возле пепелища
И ничего не видя и не слыша,
Пополз к своим на скорбное кострище.
И на холодном призрачном рассвете
Средь груды тел, растерзанных войною,
Нашел сынка… Висели ручки-плети.
Отец упал тяжелой головою.
И, груз бесценный на руки поднявши,
Побрел, шатаясь, над ребёнком воя.
Один живой среди безвинно павших,
Седой отец убитого героя.
Светлы весной рассветы над Хатынью.
И колокольный звон - слезой Господней.
Пред павшими, под бесконечной синью,
Колени преклоняю я сегодня...
Прабабушке
Разменяет слёзы на слова
И прольёт на тонкие страницы,
И от строк взметнутся в небо птицы,
На прощанье покружив едва.
Провожая их в далёкий путь,
Простоит она у пыльной рамы.
Героине небывалой драмы
До рассвета нынче не уснуть.
Ну, а утром - маменькин пирог,
Из арабской чашки кофий сладкий.
И ещё, пожалуй, шоколадки,
Подведут любви её итог.
И её десятая весна -
Лучшее спасительное средство.
Беспощадно перемелет детство
Через год гражданская война...
И судьба, безжалостная к ней,
Приведёт к крестам, стоящим вместе,
Но убережёт нательный крестик,
Сохранённый до седых корней.
Будет так когда-то. А пока...
Сквозь года картиной я любуюсь:
Пишет ночью девочка, волнуясь,
Высунувши кончик языка.
Комментариев нет:
Отправить комментарий