БИДОНЧИК СОЛНЕЧНОГО МАСЛА
Рассказ-воспоминание
Однажды, будучи в Ставрополе по журналистским делам, забрела я на городской рынок. Какой-то старичок прямо на земле, на тряпице, разложил чёрные гладкие кубики.
- Что это?
- Макуха сонечна, дамочка.- Жмых подсолнечный, для рыбной ловли.
Детство моё прошло на Кубани, где украинский на каждом шагу, юность - на Украине, и ни в каком переводе я не нуждалась. "Солнце" - по украински "сонце", "подсолнечник" - "сонечник", и всё, что из него - масло - "олия", тот же жмых - "макуха" - всё "сонечне", солнечное.
Макуха, родненькая, наша спасительница от голода в военное время! Это кубики ввели меня в заблуждение. Я-то, бывало, изо всех сил дубасила молотком по твёрдой плитке, а затем размалывала корявое крошево на каменном жёрнове в труху, лепёшки из которой царапали горло, но всё равно были очень вкусные.
Но вот и макухи не стало, а с огорода поживиться было ещё нечем: напрасно шарила я в огуречной ботве: завязи были крохотные.
Было начало июня 1943 года. Немцев прогнали из нашей станицы Ильской близ Краснодара в феврале, но фронт был ещё совсем близко от нас, километрах в пятидесяти в сторону Новороссийска. Там немцы создали мощные укрепления "Голубой линии" и пока стояло временное затишье, с обеих сторон готовились к решающим сражениям.
За осень и зиму 42--43-го, пока мы находились на линии фронта, фашисты начисто выгребли закрома, уничтожили всю живность: ни мычанья коров, ни пенья петухов, и вот по голодным хатам прошёл слух, будто остались где-то в степи за Краснодаром дальние хутора, куда немцы не смогли добраться из-за непролазного бездорожья, и будто всего там полно: и хлеба и скота, и птицы, и только одного нет: чем хаты белить, а какая казачка потерпит, чтоб у неё хата или печка были чумазые. Зато над нашей речкой Илькой залегали пласты удивительно белой, с голубоватым отливом, глины.
- Кажуть, миску пшеницы за миску глины дають, и сонечной олии залейся, -засобиралась на дальние хутора соседка Ганна.
- Пошла бы с вами, - вздохнула бабушка, - да сердце никуда. А дед школу ремонтирует.
Мне даже смешно стало, как представила дедушку, в очках и с бородкой, меряющим глину "миска на миску".
- Я пойду! Возьмёте меня, тётя Ганя?
- А шо...
- Нет, нет и нет! - возмутилась бабушка. Не пущу! В чём душа держится.
- Так что, и дальше крапива с лебедой? Мне уже четырнадцать, а ты меня всё маленькой считаешь.
- Пустите её, Ивановна, - вмешалась Ганна. - Я пригляжу.
И вот шагаем мы по дороге, осенённой пирамидальными тополями, розовеющими от утренней зари. Ладно лежит у меня на спине мешок с глиной, позвякивает крышка небольшого бидончика. В мешке, поверх глины, аккуратно завёрнутые в наволочку, полдюжины косынок из тонкой простыни, обшитых узеньким кружевом - казачки такие любят, и две юбки из плащ-палатки, подаренной проходившими бойцами. А третья такая же юбка на мне, с большими, "для шику" карманами. Спутницы мои - помимо Ганны - жилистая Кубышиха, такая могучая, что два огромных "чувала" с глиной через плечо наперевес несёт, как пёрышки, и рядом с ней семенящая бабка Гикалка, прозванная так за то, что ни с того ни с сего вдруг начинала икать громко, на весь базар.
По холодку быстро прошли три километра до Краснодарского шоссе. По нему двигался непрерывный поток техники в сторону Новороссийска: танки, пушки, "Катюши". На Краснодар больше ехали пустые машины, и нам вскоре удалось поймать "попутку", но на переправе через Кубань случился затор, и мы прождали до вечера, так что пришлось заночевать на вокзале. А утром Ганна заболела.
- Ой, бабоньки, нэ можу. Як-нэбудь глину на базаре продам и до дому. И ты, Галю, со мной вертайся.
Я, конечно, упёрлась.
- Уж вы приглядите за дивчиной.
- Себе на шею взяла и нам навязываешь, - буркнула Кубышиха.
Ещё километров сто проехали на попутках, а после пошли по просёлочной дороге через овражки и пересыхающие речушки всё дальше в дрожащее знойное марево. Вёрст через семь я обнаружила, что мешок с глиной заметно прибавил в весе. Лямки врезались в плечи, солдатские ботинки натёрли ноги, я сняла их и, связав шнурками, перекинула через плечо, пыль по щиколотку была мягкая, тёплая. Кубышиха попрежнему несокрушимо несла свои чувалы, а бабка Гикалка вспугивала своей икотой птиц из степных трав. Шли, как мне показалось, очень долго, наконец, увидели хатки, утопающие в садах, услышали собачий лай - верный признак, что фашистов здесь не было: заходя в поселение, они первым делом пристреливали собак. Но хаты... Они ярко белели в наступающих сумерках. Конечно же, нас опередили!
- Ну хоть ночевать пустите, - попросила Кубышиха в последнем дворе. - Дивчина с нами, притомилась. "Ага, и дивчина пригодилась", - подумала я.
Хозяйка налила нам по миске борща, нарезала пшеничного хлеба. Я откусывала от ломтя помаленьку, чтоб не подумали, будто какая-то "голодающая".
- Йдуть и йдуть, - говорила хозяйка, - с Краснодару, и аж с пид Ростову.
Утром, в соседнем хуторе, оказалось, что глина сильно подешевела.
- Заелись, - сказала Кубышиха, когда предложили миску пшеницы за три глины. И опять долго шли мы по пыльной степной дороге.
- Ну ладно, ни по-вашему, ни по-нашему, - сказала дородная казачка. - Пять глины - две пшеницы.
- Может, отдадим? - робко заикнулась я. - Плечи, натёртые лямками, невыносимо саднили.
- Ни! - отрубила Кубышиха, а когда вышли за околицу, накинулась на меня:
- Не лизь поперед батька в пекло.
На окраине нового хутора мы расположились под тенистой шелковицей, неподалёку от колодца. От жары и переутомления у меня пошла носом кровь.
Кубышиха, ворча, взяла мой бидончик и пошла к колодцу. - Умыйся быстрей, а то люди подходят.
Все как сговорились: "пять глины, две - пшеницы". Напрасно хвалилась Кубышиха, что наша глина "як сметана, разведи, и синьки не треба".
- Глина - она земля, - возражали казачки. - А пшеницу вырастить надо.
- А вы потаскайте ту глину на горбушке.
- Дило ваше.
И тут я выкрикнула:
- У меня берите! Я отдам! - и, не оглядываясь на ошеломлённых спутниц, пошла следом за чернобровой молодицей.
Размен прошёл быстро.
- Косынок не надо?
Молодица повязала косынку так, что тонкое кружево почти касалось её чёрных бровей, посмотрелась в зеркальце:
- О то ж мени нравится, шо с кружавчиком. Миска пшеницы.
Ободрённая удачей, я помчалась к шелковице, но там лишь мой бидончик сиротливо стоял на земле. Хлопчики, пасшие гусей, сказали, что тётки уехали на бричке, и одна икала так громко, что гуси пугались. Потрясённые бабкиной икотой, мальчишки, как потом выяснилось, не передали мне наказа Кубышихи сидеть под шелковицей пока не вернутся они с хутора, где обещали выгодный обмен.
Хлопцы погнали гусей на озеро, а я, привалясь к стволу дерева, машинально стала жевать пшеничные зёрна и запивать их водой из бидончика. Что теперь делать, куда податься?
- Дивчина, ты чего плачешь? - склонилась надо мной знакомая молодица.
- Бросили меня...
- Ото ж спекулянтки бисовы, - закричала молодица, и все женщины, подходившие за водой, начали собираться вокруг нас.
- Заманулы дивчину тай спокинулы!
Никто меня не заманивал, и спекулянткой Кубышиху вряд ли стоило считать: дома у неё оставалось четверо детей, конечно, хотелось привезти зерна побольше, но от всеобщего сочувствия я испытала облегчение, а когда женщины узнали, что я сирота и расту у стареньких дедушки с бабушкой, меня стали жалеть ещё пуще. Завели во двор, усадили под яблоней за грубо сколоченный стол, хозяйка достала из погреба запотевший глечик молока, отхватила краюху пышного белого каравая. Я выдула всё молоко и почувствовала себя веселее. Косынки брали нарасхват, и юбки из плащ-палатки пригодились: "Буряки полоть - в самый раз". Я уже толком не знала, что в обмен дают, что несут просто так. Мешок был полон, наволочка пошла под муку, а зазор под крышкой двухлитрового бидончика, доверху наполненного подсолнечным маслом, обмазали мучным клейстером и обмотали пенькой. Безучастно глядела я, как в кошёлку из озерной куги укладывают яички, обматывая их прошлогодними "рубашками" кукурузных початков и пересыпая для верности зерном: всё равно мне всё это не под силу.
Но уже остановилась возле двора пара гнедых, и вислоусый дед с деревянной ногой погрузил моё добро на тачанку.
- На таку машину сажай, шоб до миста, - наказывали женщины. Долго махала я им, пока не скрылись в дымке сады и хаты, а вот названия хутора так и не догадалась спросить, и, когда, спустя много лет, оказалась в этих местах, конечно же, не нашла его.
- Не волнуйся, дедуля, довезём в сохранности, - подхватили меня бойцы, ехавшие на фронт. Потеснились, стали знакомиться: "Абдрахман... Петруха..." Пожилой старшина был Семёныч, лейтенант - Николай. Расспрашивали, как это я наменяла столько, а я и сама толком объяснить не могла, всё было, как во сне.
- Домом пахнет, - сказал мой сосед по скамье. - Оладушками горячими.
- И впрямь, - потянул носом другой. - Хворостом так пахло у моей бабули.
Бидончик, я бережно придерживала и рукой, и босыми ногами, но на каком-то ухабе так тряхнуло, что, видимо, масло немного просочилось сквозь зазор под крышкой, и его умопомрачительно вкусный запах смешался с горячим встречным ветром, нет-нет, и доносившим с запада дымы всё более близких пожарищ.
И тут эти молоденькие, немногим старше меня, ребята, начали вспоминать, у кого что дома пекли-жарили.
- А я так мучное и сладкое не уважаю, - сказал старшина Семёныч. - Вот картошечка жареная, да чтоб капуста кислая, селёдочка, лучком с постным маслом заправленные, и если к ним ещё чарочку горилки...
- Отставить горилку! - деланно строго скомандовал лейтенант. - Нечего при девчонке.
- А что, она уже большая, всё понимает. Правда, Галя?
Я, действительно, всё понимала, не так умом, как сердцем - и то, что едут они на фронт, туда, где назревает грозная кровавая битва, и что не всем доведётся вернуться домой, отведать любимых пухкеников, чебуреков, баурсаков. Я поспешно стала выгребать из необъятных карманов юбки семечки, которыми снабдили меня на дорогу гостеприимные казачки.
- Лузгайте, - сыпала семечки в ладони.
Была глубокая ночь, когда грузовик остановился у сворота на дорогу к Ильской.
- Довезли б тебя и до дому, как бы извинялся лейтенант, - да сворачивать не положено. Как донесёшь-то?
- Спасибо! Теперь доберусь.
Только звёзды и тополя вдоль дороги с любопытством следили за моими странными передвижениями. Протащу мешок с зерном шагов двадцать - возвращаюсь за мукой, а там на очереди бидончик и кошелка с яйцами.
Уже светало, когда отворила я родную калитку и первое, что почуяла - дразнящий огуречный запах. Подтащив всё к веранде, села возле грядки и пошарила в ботве. Так и есть! Вот он, огурчик, крепенький, с пупырышками, меня дожидался!
- Это кто тут по грядкам шастает? Господи, вернулась! - ахнула бабушка. -Сердцем изболелась, зачем отпустила.
А я сидела с огурцом в руке, счастливая, изнеможённая, казалось, даже не хватит сил с земли подняться, и тут где-то неподалёку, ещё не окрепшим, срывающимся голосом одиноко запел молодой петух. Откуда он? Может, тоже с дальних хуторов?
Мы слушали, зачарованные. Как он пел, как старался, неведомый "золотой петушок" моего уходящего детства.
Протвино, 2014
Рассказ-воспоминание
Однажды, будучи в Ставрополе по журналистским делам, забрела я на городской рынок. Какой-то старичок прямо на земле, на тряпице, разложил чёрные гладкие кубики.
- Что это?
- Макуха сонечна, дамочка.- Жмых подсолнечный, для рыбной ловли.
Детство моё прошло на Кубани, где украинский на каждом шагу, юность - на Украине, и ни в каком переводе я не нуждалась. "Солнце" - по украински "сонце", "подсолнечник" - "сонечник", и всё, что из него - масло - "олия", тот же жмых - "макуха" - всё "сонечне", солнечное.
Макуха, родненькая, наша спасительница от голода в военное время! Это кубики ввели меня в заблуждение. Я-то, бывало, изо всех сил дубасила молотком по твёрдой плитке, а затем размалывала корявое крошево на каменном жёрнове в труху, лепёшки из которой царапали горло, но всё равно были очень вкусные.
Но вот и макухи не стало, а с огорода поживиться было ещё нечем: напрасно шарила я в огуречной ботве: завязи были крохотные.
Было начало июня 1943 года. Немцев прогнали из нашей станицы Ильской близ Краснодара в феврале, но фронт был ещё совсем близко от нас, километрах в пятидесяти в сторону Новороссийска. Там немцы создали мощные укрепления "Голубой линии" и пока стояло временное затишье, с обеих сторон готовились к решающим сражениям.
За осень и зиму 42--43-го, пока мы находились на линии фронта, фашисты начисто выгребли закрома, уничтожили всю живность: ни мычанья коров, ни пенья петухов, и вот по голодным хатам прошёл слух, будто остались где-то в степи за Краснодаром дальние хутора, куда немцы не смогли добраться из-за непролазного бездорожья, и будто всего там полно: и хлеба и скота, и птицы, и только одного нет: чем хаты белить, а какая казачка потерпит, чтоб у неё хата или печка были чумазые. Зато над нашей речкой Илькой залегали пласты удивительно белой, с голубоватым отливом, глины.
- Кажуть, миску пшеницы за миску глины дають, и сонечной олии залейся, -засобиралась на дальние хутора соседка Ганна.
- Пошла бы с вами, - вздохнула бабушка, - да сердце никуда. А дед школу ремонтирует.
Мне даже смешно стало, как представила дедушку, в очках и с бородкой, меряющим глину "миска на миску".
- Я пойду! Возьмёте меня, тётя Ганя?
- А шо...
- Нет, нет и нет! - возмутилась бабушка. Не пущу! В чём душа держится.
- Так что, и дальше крапива с лебедой? Мне уже четырнадцать, а ты меня всё маленькой считаешь.
- Пустите её, Ивановна, - вмешалась Ганна. - Я пригляжу.
И вот шагаем мы по дороге, осенённой пирамидальными тополями, розовеющими от утренней зари. Ладно лежит у меня на спине мешок с глиной, позвякивает крышка небольшого бидончика. В мешке, поверх глины, аккуратно завёрнутые в наволочку, полдюжины косынок из тонкой простыни, обшитых узеньким кружевом - казачки такие любят, и две юбки из плащ-палатки, подаренной проходившими бойцами. А третья такая же юбка на мне, с большими, "для шику" карманами. Спутницы мои - помимо Ганны - жилистая Кубышиха, такая могучая, что два огромных "чувала" с глиной через плечо наперевес несёт, как пёрышки, и рядом с ней семенящая бабка Гикалка, прозванная так за то, что ни с того ни с сего вдруг начинала икать громко, на весь базар.
По холодку быстро прошли три километра до Краснодарского шоссе. По нему двигался непрерывный поток техники в сторону Новороссийска: танки, пушки, "Катюши". На Краснодар больше ехали пустые машины, и нам вскоре удалось поймать "попутку", но на переправе через Кубань случился затор, и мы прождали до вечера, так что пришлось заночевать на вокзале. А утром Ганна заболела.
- Ой, бабоньки, нэ можу. Як-нэбудь глину на базаре продам и до дому. И ты, Галю, со мной вертайся.
Я, конечно, упёрлась.
- Уж вы приглядите за дивчиной.
- Себе на шею взяла и нам навязываешь, - буркнула Кубышиха.
Ещё километров сто проехали на попутках, а после пошли по просёлочной дороге через овражки и пересыхающие речушки всё дальше в дрожащее знойное марево. Вёрст через семь я обнаружила, что мешок с глиной заметно прибавил в весе. Лямки врезались в плечи, солдатские ботинки натёрли ноги, я сняла их и, связав шнурками, перекинула через плечо, пыль по щиколотку была мягкая, тёплая. Кубышиха попрежнему несокрушимо несла свои чувалы, а бабка Гикалка вспугивала своей икотой птиц из степных трав. Шли, как мне показалось, очень долго, наконец, увидели хатки, утопающие в садах, услышали собачий лай - верный признак, что фашистов здесь не было: заходя в поселение, они первым делом пристреливали собак. Но хаты... Они ярко белели в наступающих сумерках. Конечно же, нас опередили!
- Ну хоть ночевать пустите, - попросила Кубышиха в последнем дворе. - Дивчина с нами, притомилась. "Ага, и дивчина пригодилась", - подумала я.
Хозяйка налила нам по миске борща, нарезала пшеничного хлеба. Я откусывала от ломтя помаленьку, чтоб не подумали, будто какая-то "голодающая".
- Йдуть и йдуть, - говорила хозяйка, - с Краснодару, и аж с пид Ростову.
Утром, в соседнем хуторе, оказалось, что глина сильно подешевела.
- Заелись, - сказала Кубышиха, когда предложили миску пшеницы за три глины. И опять долго шли мы по пыльной степной дороге.
- Ну ладно, ни по-вашему, ни по-нашему, - сказала дородная казачка. - Пять глины - две пшеницы.
- Может, отдадим? - робко заикнулась я. - Плечи, натёртые лямками, невыносимо саднили.
- Ни! - отрубила Кубышиха, а когда вышли за околицу, накинулась на меня:
- Не лизь поперед батька в пекло.
На окраине нового хутора мы расположились под тенистой шелковицей, неподалёку от колодца. От жары и переутомления у меня пошла носом кровь.
Кубышиха, ворча, взяла мой бидончик и пошла к колодцу. - Умыйся быстрей, а то люди подходят.
Все как сговорились: "пять глины, две - пшеницы". Напрасно хвалилась Кубышиха, что наша глина "як сметана, разведи, и синьки не треба".
- Глина - она земля, - возражали казачки. - А пшеницу вырастить надо.
- А вы потаскайте ту глину на горбушке.
- Дило ваше.
И тут я выкрикнула:
- У меня берите! Я отдам! - и, не оглядываясь на ошеломлённых спутниц, пошла следом за чернобровой молодицей.
Размен прошёл быстро.
- Косынок не надо?
Молодица повязала косынку так, что тонкое кружево почти касалось её чёрных бровей, посмотрелась в зеркальце:
- О то ж мени нравится, шо с кружавчиком. Миска пшеницы.
Ободрённая удачей, я помчалась к шелковице, но там лишь мой бидончик сиротливо стоял на земле. Хлопчики, пасшие гусей, сказали, что тётки уехали на бричке, и одна икала так громко, что гуси пугались. Потрясённые бабкиной икотой, мальчишки, как потом выяснилось, не передали мне наказа Кубышихи сидеть под шелковицей пока не вернутся они с хутора, где обещали выгодный обмен.
Хлопцы погнали гусей на озеро, а я, привалясь к стволу дерева, машинально стала жевать пшеничные зёрна и запивать их водой из бидончика. Что теперь делать, куда податься?
- Дивчина, ты чего плачешь? - склонилась надо мной знакомая молодица.
- Бросили меня...
- Ото ж спекулянтки бисовы, - закричала молодица, и все женщины, подходившие за водой, начали собираться вокруг нас.
- Заманулы дивчину тай спокинулы!
Никто меня не заманивал, и спекулянткой Кубышиху вряд ли стоило считать: дома у неё оставалось четверо детей, конечно, хотелось привезти зерна побольше, но от всеобщего сочувствия я испытала облегчение, а когда женщины узнали, что я сирота и расту у стареньких дедушки с бабушкой, меня стали жалеть ещё пуще. Завели во двор, усадили под яблоней за грубо сколоченный стол, хозяйка достала из погреба запотевший глечик молока, отхватила краюху пышного белого каравая. Я выдула всё молоко и почувствовала себя веселее. Косынки брали нарасхват, и юбки из плащ-палатки пригодились: "Буряки полоть - в самый раз". Я уже толком не знала, что в обмен дают, что несут просто так. Мешок был полон, наволочка пошла под муку, а зазор под крышкой двухлитрового бидончика, доверху наполненного подсолнечным маслом, обмазали мучным клейстером и обмотали пенькой. Безучастно глядела я, как в кошёлку из озерной куги укладывают яички, обматывая их прошлогодними "рубашками" кукурузных початков и пересыпая для верности зерном: всё равно мне всё это не под силу.
Но уже остановилась возле двора пара гнедых, и вислоусый дед с деревянной ногой погрузил моё добро на тачанку.
- На таку машину сажай, шоб до миста, - наказывали женщины. Долго махала я им, пока не скрылись в дымке сады и хаты, а вот названия хутора так и не догадалась спросить, и, когда, спустя много лет, оказалась в этих местах, конечно же, не нашла его.
- Не волнуйся, дедуля, довезём в сохранности, - подхватили меня бойцы, ехавшие на фронт. Потеснились, стали знакомиться: "Абдрахман... Петруха..." Пожилой старшина был Семёныч, лейтенант - Николай. Расспрашивали, как это я наменяла столько, а я и сама толком объяснить не могла, всё было, как во сне.
- Домом пахнет, - сказал мой сосед по скамье. - Оладушками горячими.
- И впрямь, - потянул носом другой. - Хворостом так пахло у моей бабули.
Бидончик, я бережно придерживала и рукой, и босыми ногами, но на каком-то ухабе так тряхнуло, что, видимо, масло немного просочилось сквозь зазор под крышкой, и его умопомрачительно вкусный запах смешался с горячим встречным ветром, нет-нет, и доносившим с запада дымы всё более близких пожарищ.
И тут эти молоденькие, немногим старше меня, ребята, начали вспоминать, у кого что дома пекли-жарили.
- А я так мучное и сладкое не уважаю, - сказал старшина Семёныч. - Вот картошечка жареная, да чтоб капуста кислая, селёдочка, лучком с постным маслом заправленные, и если к ним ещё чарочку горилки...
- Отставить горилку! - деланно строго скомандовал лейтенант. - Нечего при девчонке.
- А что, она уже большая, всё понимает. Правда, Галя?
Я, действительно, всё понимала, не так умом, как сердцем - и то, что едут они на фронт, туда, где назревает грозная кровавая битва, и что не всем доведётся вернуться домой, отведать любимых пухкеников, чебуреков, баурсаков. Я поспешно стала выгребать из необъятных карманов юбки семечки, которыми снабдили меня на дорогу гостеприимные казачки.
- Лузгайте, - сыпала семечки в ладони.
Была глубокая ночь, когда грузовик остановился у сворота на дорогу к Ильской.
- Довезли б тебя и до дому, как бы извинялся лейтенант, - да сворачивать не положено. Как донесёшь-то?
- Спасибо! Теперь доберусь.
Только звёзды и тополя вдоль дороги с любопытством следили за моими странными передвижениями. Протащу мешок с зерном шагов двадцать - возвращаюсь за мукой, а там на очереди бидончик и кошелка с яйцами.
Уже светало, когда отворила я родную калитку и первое, что почуяла - дразнящий огуречный запах. Подтащив всё к веранде, села возле грядки и пошарила в ботве. Так и есть! Вот он, огурчик, крепенький, с пупырышками, меня дожидался!
- Это кто тут по грядкам шастает? Господи, вернулась! - ахнула бабушка. -Сердцем изболелась, зачем отпустила.
А я сидела с огурцом в руке, счастливая, изнеможённая, казалось, даже не хватит сил с земли подняться, и тут где-то неподалёку, ещё не окрепшим, срывающимся голосом одиноко запел молодой петух. Откуда он? Может, тоже с дальних хуторов?
Мы слушали, зачарованные. Как он пел, как старался, неведомый "золотой петушок" моего уходящего детства.
Протвино, 2014
Комментариев нет:
Отправить комментарий