БАГЕРЕВО
Чтобы из Коктебеля добраться до Керчи, сначала нужно до Феодосии доехать, а оттуда – рейсовым автобусом на Керчь. Из Феодосии – два часа пути, не так и долго. Из Керчи паром ходит на большую землю. И не так давно многие из тех, что обосновались в Коктебеле, ездили в Керчь, чтобы только один рейс на пароме сделать, пройти перерегистрацию, продлить срок своего пребывания в Крыму.
Долго я собиралась, прежде чем ехать в Керчь. Отдых мой у моря заканчивался. И вот одним утром пораньше отправилась я на автобусную станцию. Отъехали мы уже от Феодосии – и то, чего я опасалась, началось: состояние моё изменилось. Стала я волноваться. Не то чтобы воздух ртом ловлю, но дышу уже глубоко. Судя по зарубежному кино, герои в минуты особого волнения в бумажные пакеты дышат. Не было у меня с собой бумажного пакета. У нас, вообще, с бумажными пакетами туго, то ли бумага дорогая? Был один, маленький, целлофановый, но для другой цели я его берегла.
«Ладно, – думаю, – ничего. Подышу без пакета, само как-нибудь обойдётся». Но не обошлось. Слёзы потекли, да так обильно, что изумилась я – что же это за ток такой неостановимый. Ещё и о пассажирах, спутниках своих, переживаю – как они это воспримут. И ни пакета, ни даже носового платка, – от бумажных салфеток клочки отрываю и промокаю ими лицо. За названиями на дорожных указателях, тем не менее, слежу – «Батальное», «Луговое»… . Вскоре перестала я о пассажирах беспокоиться, о мнении их на свой счёт. Решила про себя: «пусть себе думают, что у меня зубы болят». И стала глядеть в окно. А за окном – всё травою, всё степью. Тут на обочине с указателя новая надпись наплывает, – то есть, если в ту сторону, то через определённые километры будет «Багерево». «Багерево», – выговорила я про себя название. И ещё раз, медленно, по слогам, как гальку во рту перекатываю: «Ба-ге-ре-во». И с чем бы это сравнить? Ну, как будто передо мной долгожданное явление – возвращение блудного сына, и глажу я его по голове, и имя его с такой любовью произношу: «Багерево».
Но явно, кроме меня, ещё кто-то этим именем шелестит.
– Багерево, Багерево…
Прислушалась. Никого. Спутники мои всё больше о ценах и о подорожании между собой разговор ведут. Нет… никого.
Удивилась, что быстро догадалась.
– Это вы, что ли, травы?
– Да, – отвечают, – мы. А что? Вам у нас в Крыму можно перебирать – Массандру, мадеру, червонный мускат белого камня. А нам Багерево нельзя продегустировать?
– Ну, отчего же, можно, конечно. Шелестите, если нравится
– А что тебе до Багерево? – качнулся один высокий ковыль почти под колёса автобуса.
– В Багерево – аэродром, – буркнула я и стала смотреть в ту сторону, куда и шофёр, то есть прямо.
– Так знаем, что аэродром, – заплетая косу ковылю, пропела полынь.
– Аэродром военный.
– Ну да, военный.
– А то вы не знаете, может, и не слышали совсем, – взорвалась я, – что практически первой же немецкой бомбардировкой город Керчь, и порт, и железнодорожная станция были стёрты с лица земли. И что к 1943 году город Керчь представлял из себя сплошные развалины. И мой отец, который был орёл, и моя мама, которая была курица (на этом месте я сама засмеялась), в лучшем смысле этого слова, конечно, познакомились здесь и полюбили друг друга в двенадцати километрах от Багерево.
– Про сорок третий год мы, разумеется, знаем. Наших тут много пожгли. А про своих расскажи.
– Ну, – начала я, почти уже миролюбиво. – В ноябре 1943 года восточнее Керчи, занятой ещё немцами, был отвоёван плацдарм, здесь на высоте у отца была своя точка – главный пункт по управлению всей авиацией, которым он командовал, или гора Сплошная радость, как он её называл. Надо было прикрывать наши войска от налётов вражеской авиации. А сделать это можно было только круглосуточным патрулированием истребителей в воздухе. И со середины ноября 1943 года по апрель 1944 года, когда началась операция по освобождению Крыма, с его точки было произведено более тридцати тысяч самолёто-вылетов на перехват фашистских штурмовиков Ю-87, бомбардировщиков Ю-88, Хенкель 111, Мессершмитов 109 и 110.
– А когда же и как они встретились в такой непростой обстановке? – тотчас взволнованно откликнулись, сплетясь между собой две юные травинки.
– Да в феврале 1944 года привезла на ГКП отцу почту мама из другой дивизии. Вошла в землянку, разумеется, пригнувшись, потому что землянки низкие, а потом выпрямилась и объявила по самому по-военному, что, вот, мол, вольнонаёмная такая-то, выполняя приказ полковника такого-то, доставила необходимую почту и материал лекций, который они могли бы прочесть накануне 23-го февраля, дня Советской Армии и Флота. И увидели они друг друга. Моя мама и отец. И всё было решено за эти секунды в тёмной землянке. И судьба мамы, и – отца, и моя жизнь, и жизнь моей сестры.
И в тот же вечер крутили на точке фильм «Два бойца», а потом был концерт, в котором пели песню тоже про землянку.
…На поленьях смола, как слеза,
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
– Но, мы же ничего про это не знали, – задышали травы.
– Не знали. Конечно, не знали. Так вот, знайте теперь.
– А что было потом?
– Потом. Потом были бомбардировки и воздушные бои. Воздушные бои, бомбардировки и снова воздушные бои. За Керчь, за море, за берег. И самые отчаянные, когда брали Керчь.
– А мы думали… – притихли травы.
– Думали, думали. Думали, что в Керчи одна только керченская селёдка? Да и той давно нет… И никто из вас не знает, что на точке под командованием отца крутился паренёк, а через пару десятков лет после окончания войны он стал одним из главных конструкторов по космическим полётам. У нас ещё открытка есть, поздравление отцу «в память проведённых вместе военных дней на точке наведения под Керчью». А когда отец умер, и академия мялась, где хоронить, и стоит ли на кладбище ВВС, так как отец тогда жил уже в Москве, то и помог нам тот паренёк, который воевал под началом отца в Керчи. К тому времени он стал уже членкором, и лауреатом самых высоких премий – Агаджанов Павел Артемьевич. И без всяких проволочек отцу отвели самое высокое место, где лежат лётчики. И в ногах у него – рябина, а в головах – стройная ель.
– Ох, ох… – склонились долу травы так низко, так низко. И стали стелиться и кланяться, стелиться и кланяться, да так и отстали в пути.
А мы въехали в город Керчь, опрятный, с главной улицей и бульварами. И полезла я на гору Митридат, к памятнику защитникам, к высокой стеле, но не по ступенькам, как все люди поднимаются, а в сторонке, по земле карабкаюсь. И землю эту, лёгкую и тёплую, в целлофановый мешочек собираю, а она просто улетает, такая лёгкая. На могилу родителям свезти. Поднялась я на Митридат. Смотрю сверху на бухту. Простор моря и неба. Смотрю я в это небо и на эту воду. И услышала я гул самолётов, и увидела воздушный бой. Пули трассирующие чиркают по небу, и горящие и падающие в море самолёты.
И снова слёзы хлынули, как будто дамбу прорвало, не унять. А так дома я никогда не плачу. Что мне плакать, у меня в жизни всё ладно. А тут, в память любви той, ибо её это были токи, стою под обелиском Славы и сотрясаюсь вся от рыданий. Солёным морем своим умываюсь.
«Не решусь, – думаю, – в другой раз в Керчь ехать».
– Да, нелегко тебе будет в Керчь ехать, – согласилась степь.
И пока я так стояла, в памяти вспышкой возник коротенький отрывок, что я видела, из подборки документальных фильмов о войне. В кадре – море, волны, песчаный берег. По блеску воды - с неба много солнца. Самое место и время всем на пляж. И в правый угол по этому пляжу, огибая нависающий крутой обрыв, стремительно бегут трое моряков. Двое почти уже скрылись за кадром. Третьего видно ещё какие-то доли секунд. В бескозырке, пригибаясь, поддерживая прыгающее от стрельбы ложе автомата или другого какого оружия (не разбираюсь), бежит он и стреляет, не видя ни моря, ни пляжа, ничего, а видя что-то впереди, к чему он стремится всем своим существом, всей своей силой, вечными своими двумя ленточками с бескозырки.
Поразилась я двум вещам: всего того, для чего море и пляж существуют, – весёлых, золотых, как пчёлы, с семьями, ничего этого нет. И как будто море само недоумевает: что происходит?
И другое: с какой безоглядностью этот моряк бежал по открытому пляжу навстречу уж точно своей смерти. А бежал, чтобы всё это вернуть. Вернуть этих загорелых и стройных на песок и голых детишек в белую пену прибоя. Вернуть уже не себя, а других. Потряс меня тогда этот кадр, я ещё подумала: «Вот для чего, оказывается, мужчины существуют». Ну, это уже так, лирика.
Спустилась я с холма на улицы, на память что-то хотела из города привезти. Пошла на блошиный рынок, что вдоль узкой речки растянулся. На рынке – много солдатских оловянных крестов георгиевских кавалеров, монеты старинные босфорские, византийские, ханские из раскопов. Сторговала я себе на память монетку с Митридатом, но не с тем, Понтийским, известным, а с каким-то Митридатом Восьмым, племянником Калигулы – ну, какой уж был. Для меня важна была надпись в память кургана, а надпись «Митридат» хорошо сохранилась.
Зажала я этого тёмного Митридата в руке вместе с кульком лёгкой керченской земли, – и прямиком на автостанцию. И уже довольно поздно вернулась в Коктебель, но на обратной дороге зуб больше у меня не болел.
Чтобы из Коктебеля добраться до Керчи, сначала нужно до Феодосии доехать, а оттуда – рейсовым автобусом на Керчь. Из Феодосии – два часа пути, не так и долго. Из Керчи паром ходит на большую землю. И не так давно многие из тех, что обосновались в Коктебеле, ездили в Керчь, чтобы только один рейс на пароме сделать, пройти перерегистрацию, продлить срок своего пребывания в Крыму.
Долго я собиралась, прежде чем ехать в Керчь. Отдых мой у моря заканчивался. И вот одним утром пораньше отправилась я на автобусную станцию. Отъехали мы уже от Феодосии – и то, чего я опасалась, началось: состояние моё изменилось. Стала я волноваться. Не то чтобы воздух ртом ловлю, но дышу уже глубоко. Судя по зарубежному кино, герои в минуты особого волнения в бумажные пакеты дышат. Не было у меня с собой бумажного пакета. У нас, вообще, с бумажными пакетами туго, то ли бумага дорогая? Был один, маленький, целлофановый, но для другой цели я его берегла.
«Ладно, – думаю, – ничего. Подышу без пакета, само как-нибудь обойдётся». Но не обошлось. Слёзы потекли, да так обильно, что изумилась я – что же это за ток такой неостановимый. Ещё и о пассажирах, спутниках своих, переживаю – как они это воспримут. И ни пакета, ни даже носового платка, – от бумажных салфеток клочки отрываю и промокаю ими лицо. За названиями на дорожных указателях, тем не менее, слежу – «Батальное», «Луговое»… . Вскоре перестала я о пассажирах беспокоиться, о мнении их на свой счёт. Решила про себя: «пусть себе думают, что у меня зубы болят». И стала глядеть в окно. А за окном – всё травою, всё степью. Тут на обочине с указателя новая надпись наплывает, – то есть, если в ту сторону, то через определённые километры будет «Багерево». «Багерево», – выговорила я про себя название. И ещё раз, медленно, по слогам, как гальку во рту перекатываю: «Ба-ге-ре-во». И с чем бы это сравнить? Ну, как будто передо мной долгожданное явление – возвращение блудного сына, и глажу я его по голове, и имя его с такой любовью произношу: «Багерево».
Но явно, кроме меня, ещё кто-то этим именем шелестит.
– Багерево, Багерево…
Прислушалась. Никого. Спутники мои всё больше о ценах и о подорожании между собой разговор ведут. Нет… никого.
Удивилась, что быстро догадалась.
– Это вы, что ли, травы?
– Да, – отвечают, – мы. А что? Вам у нас в Крыму можно перебирать – Массандру, мадеру, червонный мускат белого камня. А нам Багерево нельзя продегустировать?
– Ну, отчего же, можно, конечно. Шелестите, если нравится
– А что тебе до Багерево? – качнулся один высокий ковыль почти под колёса автобуса.
– В Багерево – аэродром, – буркнула я и стала смотреть в ту сторону, куда и шофёр, то есть прямо.
– Так знаем, что аэродром, – заплетая косу ковылю, пропела полынь.
– Аэродром военный.
– Ну да, военный.
– А то вы не знаете, может, и не слышали совсем, – взорвалась я, – что практически первой же немецкой бомбардировкой город Керчь, и порт, и железнодорожная станция были стёрты с лица земли. И что к 1943 году город Керчь представлял из себя сплошные развалины. И мой отец, который был орёл, и моя мама, которая была курица (на этом месте я сама засмеялась), в лучшем смысле этого слова, конечно, познакомились здесь и полюбили друг друга в двенадцати километрах от Багерево.
– Про сорок третий год мы, разумеется, знаем. Наших тут много пожгли. А про своих расскажи.
– Ну, – начала я, почти уже миролюбиво. – В ноябре 1943 года восточнее Керчи, занятой ещё немцами, был отвоёван плацдарм, здесь на высоте у отца была своя точка – главный пункт по управлению всей авиацией, которым он командовал, или гора Сплошная радость, как он её называл. Надо было прикрывать наши войска от налётов вражеской авиации. А сделать это можно было только круглосуточным патрулированием истребителей в воздухе. И со середины ноября 1943 года по апрель 1944 года, когда началась операция по освобождению Крыма, с его точки было произведено более тридцати тысяч самолёто-вылетов на перехват фашистских штурмовиков Ю-87, бомбардировщиков Ю-88, Хенкель 111, Мессершмитов 109 и 110.
– А когда же и как они встретились в такой непростой обстановке? – тотчас взволнованно откликнулись, сплетясь между собой две юные травинки.
– Да в феврале 1944 года привезла на ГКП отцу почту мама из другой дивизии. Вошла в землянку, разумеется, пригнувшись, потому что землянки низкие, а потом выпрямилась и объявила по самому по-военному, что, вот, мол, вольнонаёмная такая-то, выполняя приказ полковника такого-то, доставила необходимую почту и материал лекций, который они могли бы прочесть накануне 23-го февраля, дня Советской Армии и Флота. И увидели они друг друга. Моя мама и отец. И всё было решено за эти секунды в тёмной землянке. И судьба мамы, и – отца, и моя жизнь, и жизнь моей сестры.
И в тот же вечер крутили на точке фильм «Два бойца», а потом был концерт, в котором пели песню тоже про землянку.
…На поленьях смола, как слеза,
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
– Но, мы же ничего про это не знали, – задышали травы.
– Не знали. Конечно, не знали. Так вот, знайте теперь.
– А что было потом?
– Потом. Потом были бомбардировки и воздушные бои. Воздушные бои, бомбардировки и снова воздушные бои. За Керчь, за море, за берег. И самые отчаянные, когда брали Керчь.
– А мы думали… – притихли травы.
– Думали, думали. Думали, что в Керчи одна только керченская селёдка? Да и той давно нет… И никто из вас не знает, что на точке под командованием отца крутился паренёк, а через пару десятков лет после окончания войны он стал одним из главных конструкторов по космическим полётам. У нас ещё открытка есть, поздравление отцу «в память проведённых вместе военных дней на точке наведения под Керчью». А когда отец умер, и академия мялась, где хоронить, и стоит ли на кладбище ВВС, так как отец тогда жил уже в Москве, то и помог нам тот паренёк, который воевал под началом отца в Керчи. К тому времени он стал уже членкором, и лауреатом самых высоких премий – Агаджанов Павел Артемьевич. И без всяких проволочек отцу отвели самое высокое место, где лежат лётчики. И в ногах у него – рябина, а в головах – стройная ель.
– Ох, ох… – склонились долу травы так низко, так низко. И стали стелиться и кланяться, стелиться и кланяться, да так и отстали в пути.
А мы въехали в город Керчь, опрятный, с главной улицей и бульварами. И полезла я на гору Митридат, к памятнику защитникам, к высокой стеле, но не по ступенькам, как все люди поднимаются, а в сторонке, по земле карабкаюсь. И землю эту, лёгкую и тёплую, в целлофановый мешочек собираю, а она просто улетает, такая лёгкая. На могилу родителям свезти. Поднялась я на Митридат. Смотрю сверху на бухту. Простор моря и неба. Смотрю я в это небо и на эту воду. И услышала я гул самолётов, и увидела воздушный бой. Пули трассирующие чиркают по небу, и горящие и падающие в море самолёты.
И снова слёзы хлынули, как будто дамбу прорвало, не унять. А так дома я никогда не плачу. Что мне плакать, у меня в жизни всё ладно. А тут, в память любви той, ибо её это были токи, стою под обелиском Славы и сотрясаюсь вся от рыданий. Солёным морем своим умываюсь.
«Не решусь, – думаю, – в другой раз в Керчь ехать».
– Да, нелегко тебе будет в Керчь ехать, – согласилась степь.
И пока я так стояла, в памяти вспышкой возник коротенький отрывок, что я видела, из подборки документальных фильмов о войне. В кадре – море, волны, песчаный берег. По блеску воды - с неба много солнца. Самое место и время всем на пляж. И в правый угол по этому пляжу, огибая нависающий крутой обрыв, стремительно бегут трое моряков. Двое почти уже скрылись за кадром. Третьего видно ещё какие-то доли секунд. В бескозырке, пригибаясь, поддерживая прыгающее от стрельбы ложе автомата или другого какого оружия (не разбираюсь), бежит он и стреляет, не видя ни моря, ни пляжа, ничего, а видя что-то впереди, к чему он стремится всем своим существом, всей своей силой, вечными своими двумя ленточками с бескозырки.
Поразилась я двум вещам: всего того, для чего море и пляж существуют, – весёлых, золотых, как пчёлы, с семьями, ничего этого нет. И как будто море само недоумевает: что происходит?
И другое: с какой безоглядностью этот моряк бежал по открытому пляжу навстречу уж точно своей смерти. А бежал, чтобы всё это вернуть. Вернуть этих загорелых и стройных на песок и голых детишек в белую пену прибоя. Вернуть уже не себя, а других. Потряс меня тогда этот кадр, я ещё подумала: «Вот для чего, оказывается, мужчины существуют». Ну, это уже так, лирика.
Спустилась я с холма на улицы, на память что-то хотела из города привезти. Пошла на блошиный рынок, что вдоль узкой речки растянулся. На рынке – много солдатских оловянных крестов георгиевских кавалеров, монеты старинные босфорские, византийские, ханские из раскопов. Сторговала я себе на память монетку с Митридатом, но не с тем, Понтийским, известным, а с каким-то Митридатом Восьмым, племянником Калигулы – ну, какой уж был. Для меня важна была надпись в память кургана, а надпись «Митридат» хорошо сохранилась.
Зажала я этого тёмного Митридата в руке вместе с кульком лёгкой керченской земли, – и прямиком на автостанцию. И уже довольно поздно вернулась в Коктебель, но на обратной дороге зуб больше у меня не болел.
Понравился рассказ своей камерностью, искренностью. Легкое перешептывание о том что на душе...
ОтветитьУдалить