СЕМЁН ДА ЯКОВ
Главы из недописанной повести
Семён Голощупов и Яков Цифирь
Семён Яковлевич Голощупов родом был из потомственных казаков села Треуши. В том смысле, что каждый из его предков в свое время страстно желал стать настоящим казаком, но каждый оставлял это дело на потом. Однако, за несколько поколений такого стремления род Голощуповых приобрел-таки немалый арсенал казацкого обмундирования, так что Семёну досталось солидное наследство: и шашка, и фуражка, и ремни, и наградные знаки с разных войн и кампаний. Жаль, не все это Семёну было впору – росту он был громадного и внешне напоминал английский танк времен первой германской, только в мучном исполнении. Впрочем, и не имел права натягивать все это на себя интересующий нас Голощупов, потому как официально в войско казачье зачислен не был.
Только когда после Гражданской казаки малость просели, Семён осмелел и начал осваивать коллекцию предков – то фуражку как бы невзначай наденет, то – штаны с лампасами. Видит – ничего, никто не возмущается. Осмелел Семён Яковлевич еще больше, пошил мундир на свой размер, кое-какие награды к нему привинтил и стал называть себя подъесаулом.
Яков Семёнович Цифирь, его закадычный друг и односельчанин, внешность имел прямо противоположную: росту никакого, на вид невзрачен и, главное, непонятно – то ли кудреват, то ли лысоват. К тому же, поговаривали, кровью он был с евреями повязан.
Семёна, бывало, спрашивали:
- И как это ты, Семён Яковлевич, почти что богатырь русский, можешь с этим подозрительным Цифирём дружить?
Семён возражал:
- А чего? Яков – и выпить может, и сплясать, и поговорить – не дурак. С кем же мне еще дружить? Не с Недбайло же Гришкой – у него не только что ворота, у него душа завсегда на запоре.
Закадычная дружба Семёна и Яшки началась еще в отрочестве и укрепилась с женитьбой друзей на родных сестрах – двойняшках Осинкиных – Ангелине и Акулине. Жены их дружбе не мешали, поскольку и сами врозь долго быть не могли. Дома Цифирей-Голощуповых стояли рядышком, хозяйства, огороды – почти что перепутались, и целый день семейства их сновали туда-сюда, туда-сюда. Хозяйки меж собой были как две капли воды, даже мужья порой не могли с уверенностью сказать, которая чья. Через десяток лет дворы их понаполнились ребятишками, и – вот странность! – среди парнишек-цифирят попадались увальни, похожие на Семёна, а среди отпрысков Голощуповых кое-кто напоминал неказистого дядьку Яшу.
Семён, Яков и Гражданская война
В Гражданской войне ни Семён, ни Яшка толком не участвовали. Поначалу, как и все другие мужики – от мала до стара – с приближением к Треушам каких-либо войск прятались они в рядошных лесах; потом, устав бегать далеко, хоронились в доме – в погребе да на чердаке. Пошукав по дворам рекрутов, способных встать под ружье – белые ли, красные ли – часто уходили ни с чем. Ну, попадется тем-другим какой-нибудь любопытный переросток или полоротый дурачок деревенский – вот и вся мобилизация.
Как-то Семён не успел нырнуть в погреб – в сенях застучали сапоги. Набросив на себя старуший платок, сел он к люльке, пригнулся. В дом вошел белый офицер с двумя солдатами. Семён люльку качает, сам ни жив – ни мертв.
- Что, бабуля? – спрашивает офицер, - казак иль дивчина в люльке?
Семён молчит – голосом выдать себя боится.
- А много ли уж твоему мальцу исполнилось? – продолжает офицер.
Семён – ни гу-гу. Выручила Ангелина – подплыла к их благородию:
- Малец мой для вашей службы еще никак не пригодится. А бабку не пытайте – глухая она.
Так и ушли волонтеры ни с чем.
Потом, уж на исходе Гражданской, одолела вдруг Голощупова совесть. Решил он тоже на фронт податься. Да вот только никак не мог решить – за кого ему биться идти? Все настоящие казаки вроде как до белых ушли, а кто попроще – до красных. С вечера, бывало, примерит казацкую форму и решит: все, утром иду к белым. А проснется – нет, уже передумал – у красных, пожалуй, сподручнее ему будет. Так прособирался Семен то к одним, то к другим, пока война не закончилась.
А вот Яшка после войны в победителях оказался, в красноармейцах. Воевал он, правда, всего только месяц, а и мобилизовали его хитро.
Прибыл в Треуши красный отряд, и командир его, товарищ Костенико, вдруг вместо обычного мобнабора объявляет об оказании населению добрых услуг: стрижка, бритьё, прачечная. Дескать, войне скоро каюк, победа – рядом, пора армии на мирные рельсы переходить. Народ растерялся, загудел. Обрадованные бабы узлами понесли на халявную стирку белье – рубахи, простыни, мужские кальсоны. Треушские старики да отроки повылезали из подполий, доверчиво потянулись к брадобреям да цирюльникам.
Поддался на эту замануху и Яшка Цифирь. Надо сказать, побрили его и постригли отменно. Потом вместе со всем остриженным мужским населением он проследовал слушать лекцию военврача о тифозной вше. Больше никто из них домой не вернулся. Как стемнело, отряд снялся с места и ушел в ночь – вместе с мужиками, рубахами, кальсонами и Яшкой Цифирем.
На его счастье, товарищ Костенико оказался прав, говоря о скорой победе – через месяц война и впрямь кончилась, белые бежали через Крым, а Яшка героем вернулся домой. На селе его зауважали несколько больше, а Семён – тот и вовсе был восхищен рассказами друга о славных боевых походах. Слушая Якова и, откровенно завидуя ему, покусывал он ус, смоченный бражкой и думал: «Эх, зря я тогда…» или «И почему только не я…»
Яков, Семён и коллективизация
Докатились до села вести об обязательной коллективизации. Собрались треушцы на сход, курят, «будущую жисть» обговаривают. В зачинщиках Родион Разносольцев, бывший красноармейский обозник. Обсуждают, как новую колхозную артель назовут.
- Надо, - кричит Родион, - чтобы обязательно какой-нибудь «путь» был. Во всех соседних селах так называют.
- «Путь вперёд», - предложил кто-то.
- «Вперед» уже есть. У двуушан. – объявил Родион.
- Так че, назад, что ли?
- «Назад» нельзя. Это уже контра.
Стали предлагать разные варианты: и «направо», и «налево», и даже «в сторону».
Яшка предложил назвать «вкривь», Семён – «вкось».
Эти предложения были отметены поганой метлой как уклонистские вместе с любопытствующей чернявой собачонкой. Страсти накалялись.
И тут кто-то выкрикнул:
- «Путь вослед»!
Все замерли.
- Вослед чему? – ревниво прицепился Родион.
- Ну, этому, этим… Марсу и Энглицу…
Вопрос был решен.
Официальное название треушского колхоза «Путь вослед Марксу и Энгельсу» было занесено в протокол.
Остро встал вопрос о председателе.
Предложили кандидатуру Яшку Цифиря, но отклонили как подозрительную. Семен взял самоотвод. Родиона никто не предлагал, как он ни пыжился.
И тут опять кто-то выкрикнул:
- А давайте Недбайло позовем! Григория!
Сход одобрительно зашумел:
- А чего? Он мужик работящий, и артель потянет.
Родион было пытался возражать, но его перекричали. Яков с Семёном сидели молча. Решили – после схода идти всем к Недбайло, просить его сесть в председатели.
Долго обсуждали, что и сколько вносить в колхоз – все до ниточки или же по возможности. На первый раз решили ограничиться минимумом: скотина – одна голова, птица – две.
Матвей Сыромяткин предложил отдать колхозу свою жену. Матвею отказали.
- Жену, - сказали ему, - ты и так обязан в колхоз привести. Коли ты колхозник, то и она – тоже колхозница. А отдай ты взнос в виде козы своей, Рюхи.
- Да она ж безрогая! – упирался Сыромяткин.
- Колхозу не рога нужны, а пух и вымя!
Цифирю присудили привести в колхоз петуха с курицей, Голощупову – овечку и шашку с ножнами.
- Шашку не отдам, - набычился Семён, - это боевая семейная реликвия.
- Отдашь, - отвечали ему, - знаем мы, какая у вас она боевая. А в колхозе с ней пастух будет ходить, колхозное стадо от волков оборонять.
Григорий Недбайло, когда, наконец, понял, чего от него хотят, долго молчал, потом махнул рукой:
- Как хотите. Председатели так председатели. Но чтобы у меня – ни-ни! – погрозил он кулаком. – Завтра с шести утра принимаю вашу скотину по списку. Список очередности будет висеть на воротах.
На следующее утро к дому Недбайло выстроилась вереница треушан с блеюще-ржуще-кудахтающим добром. Каждый, передавая дюжим сыновьям Григория свое имущество, почему-то сам за нее и расписывался в новенькой амбарной книге.
Расставшись с добром, они долго толклись у ворот, не зная, что им делать дальше. Наиболее назойливых Недбайло отправлял домой с наказом:
- Нужен будешь – позову.
Однако, дни шли за днями, а новый председатель коллективного хозяйства «Путь вослед…» никого так и не позвал. Мало того, в два дня дюжие работники обнесли внезапно разросшееся подворье Недбайло двойным забором.
Долго терпели треушане, с надеждой поглядывая в сторону тесовой крепости председателя.
Терпение лопнуло как осколочная бомба. Меньшой сынишка Цифиря пробегал мимо недбайловской усадьбы и вдруг встал как вкопанный, увидев, что младшая дочь Григория облупляет крашеное яичко. Само по себе, вроде, не удивительно. Но дело в том, что только цифирская курица-пеструшка умела нести такие вот крашеные яйца.
- Отдай! – пошел малец на девчонку. – Это нашей курицы яйцо!
- На-кось, выкуси! – нырнула та за ворота. – Была ваша, а стала наша!
Парнишка – в рев, побежал жаловаться отцу-матери. Яков вскипел, побежал к Семёну. Тот с болью вспомнил семейную гордость – боевую шашку, вместе двинули по соседям.
Вскоре возле дома Недбайло ульем гудело все село. Треушане колотили в ворота ногами и палками, кричали матом и плевались в сторону окон.
Тут же бесновался и Родион Разносольцев.
- Петуха мироеду! – кричал он. – Красного петуха лже-председателю! Говорил я вам, нельзя выбирать этого буржуя!
Дело завершилось до смешного просто. Недбайло из засады затребовал властей – председателя сельского схода – Митрофана Грызлова. Ворота узенько растворились, пропуская Митрофана для переговоров. Минуты через три тот вышел обратно, за ним брякнули пудовые засовы.
- Все, братцы, - сказал Митрофан, - колхозу кирдык.
- Как так? – зашумели вокруг. – Пусть вертает добро!
- Шиш нам, а не добро! – отрезал Грызлов. – Вы, когда курей-лошадей отдавали, расписывались?
- Ну, расписывались…
- А знаете, в чем вы расписывались? – Захохотал вдруг Митрофан. – В том, что вносите добровольную без-воз-мезд-ную помощь особо бедствующей семье Недбайло, и претензий к возврату своих взносов не имеете…
Народ на мгновение замер, а потом вдруг тоже разразился спасительным, дружным смехом. От дома Григория шли всем гуртом, хохоча и ёрничая друг над другом, долго волынились по улицам. Кое-какие сходки перешли в гулянки, тут и там взревели гармони, полился самогон.
Народ гулял тризну по не родившемуся колхозу «Путь вослед…»
Голощупова любовь
А случилась с Голощуповым любовь. Само по себе оно вроде и не диво – с кем из нормальных мужиков не бывает? Но с Семёном случилось что-то особенное. Три пятилетки жил он с Ангелиной, в девичестве Осинкиной, душа в душу, на сторону даже не взглядывал, и вдруг – на тебе!
А было дело так. Поехал Семён зерно молоть. Мельница, что была на хуторе Помол, аккурат промеж трех деревень, была у мужиков популярна. Мельник там был с головой, молол, как свое. И хоть зимой ещё помер, однако все подводы с трёх сел на его мельницу потянулись. Хозяйничала теперь там мельничиха, молодуха ещё, но бездетная.
Подъехал Семён к мельнице, занял очередь за односельчанином Бражкиным, стал с мужиками лясы точить. А подвод впереди – видимо-невидимо.
Смеется Семён:
- Что ж мне теперь, ночевать у мельничихи, что ли?
А тут на грех мельничиха и проходи мимо. Услыхала Семенов смех, остановилась, оглядела его габариты.
- Как звать? – спрашивает Голощупова.
- Семёном, - оробел вдруг шутник, - Яковлевичем.
- А меня – Груней, - говорит мельничиха, и вдруг берет голощуповскую лошадку под уздцы, - пойдем, Семен Яковлевич…
И повела лошадь в обход очереди, с левого краю. Семен – за ней.
Словом, к ночи Семен домой не воротился. Ангелина не напугалась пока – слыхала, что очереди на помол и впрямь змеиные. Но Семен не воротился и на другую ночь. Ангелина ударила в набат – побежала к сестре, Акулине, та подняла сонного Якова Цифиря. Всю ночь они проходили по соседям, кто с Голощуповым на мельницу ездил. Натакались и на Петрушку Бражкина. Тут им Бражкин про мельничиху-то всё и выложил.
- Видали, - говорит, - как она его под уздцы за ворота завела, а боле ничего не видали.
Снарядили тогда сестры Якова на мельницу. Наказали – привести Семена живым или мертвым.
Влетел Яков на хутор ни свет, ни заря. Давай колошматить в ворота мельницы. Долго бил – никто ему не открыл. А как устал и присел у вереи отдохнуть, тут ворота и распахнулись. Вывела мельничиха Семенова мерина, и подвода при нем. И мука намолота, только самого Семена при всем этом не было.
- А Семен где? – вспетушился Яков.
Мельничиха зыркнула на него, шалью взмахнула:
- Забирай, что дают. А жене Семеновой передай, что он не скоро воротится, потому как еще не всю он тут муку перемолол.
И – ворота на запор.
Вернулся Яков в Треуши, сидит на мешках с мукой – в дом заходить боится. Тут Ангелинка с Акулинкой сами выбежали, трясут его за бока:
- Что с Семеном-то? Живой?
- Живой-то живой, - отвечает Яков, - а вроде как и потеряли мы Семена.
И про мельничихин сказ слово в слово доложил.
Ангелина тут заголосила, а Акулина – нет, чтоб сестру утешать – подхватила, из домов детишки понавыскакивали – мал мала – и тоже в рев! Соседи набежали, думали: пожар – кто с багром, кто с ведром. Шумят, галдят. А как узнали, в чем беда, втройне забузовали.
Родион, конечно, тут как тут.
- Айда, - кричит, - всем миром мельницу громить! Мельничиху утопим, Семена заколем, Ангелинку я замуж заберу.
Семенова жена того пуще в рев. Понятно, неохота ей за Родиона.
Однакова двинулись почти что всем селом на мельницу.
Встали перед хутором. Залегли до вечера.
Весь день совещали план-шабаш, потом успокоились.
А вечером перед мельницей устроили марш-дебош. Кто мог – по мельнице шандарахнул, кто не мог – хотя бы рядом.
Выбежала мельничиха, чуть не в исподнем: братцы, не губите, за что губите?
Вышла, да и попала в лапы сестёр Осинкиных. Как начали они обихаживать Груню с двух сторон, так взвыла она нечеловеческим голосом:
- Сёмушка, милый, спаси, убивают!
Выскочил тут Семен – лицо белое, сам не свой, а жену со снохой готов извести.
- Что ты? – кричат ему, - родню не узнаешь?
- Нет… - хрипит Семён. А сам за дубину хватается…
И тут Яков Цифирь, очень так издалека, исподволь, как хлобыснёт его из ведра холоднющей водой.
Замер Семён и присел. А потом вдруг обмяк и заплакал:
- Что же это со мной было? Не иначе, как наваждение…
Домой ехали все с песнями – и Голощуповы, и Цифири – никого не разбирали. А кого разбирать? – Россия-то вот она – на ощупь…
Главы из недописанной повести
Семён Голощупов и Яков Цифирь
Семён Яковлевич Голощупов родом был из потомственных казаков села Треуши. В том смысле, что каждый из его предков в свое время страстно желал стать настоящим казаком, но каждый оставлял это дело на потом. Однако, за несколько поколений такого стремления род Голощуповых приобрел-таки немалый арсенал казацкого обмундирования, так что Семёну досталось солидное наследство: и шашка, и фуражка, и ремни, и наградные знаки с разных войн и кампаний. Жаль, не все это Семёну было впору – росту он был громадного и внешне напоминал английский танк времен первой германской, только в мучном исполнении. Впрочем, и не имел права натягивать все это на себя интересующий нас Голощупов, потому как официально в войско казачье зачислен не был.
Только когда после Гражданской казаки малость просели, Семён осмелел и начал осваивать коллекцию предков – то фуражку как бы невзначай наденет, то – штаны с лампасами. Видит – ничего, никто не возмущается. Осмелел Семён Яковлевич еще больше, пошил мундир на свой размер, кое-какие награды к нему привинтил и стал называть себя подъесаулом.
Яков Семёнович Цифирь, его закадычный друг и односельчанин, внешность имел прямо противоположную: росту никакого, на вид невзрачен и, главное, непонятно – то ли кудреват, то ли лысоват. К тому же, поговаривали, кровью он был с евреями повязан.
Семёна, бывало, спрашивали:
- И как это ты, Семён Яковлевич, почти что богатырь русский, можешь с этим подозрительным Цифирём дружить?
Семён возражал:
- А чего? Яков – и выпить может, и сплясать, и поговорить – не дурак. С кем же мне еще дружить? Не с Недбайло же Гришкой – у него не только что ворота, у него душа завсегда на запоре.
Закадычная дружба Семёна и Яшки началась еще в отрочестве и укрепилась с женитьбой друзей на родных сестрах – двойняшках Осинкиных – Ангелине и Акулине. Жены их дружбе не мешали, поскольку и сами врозь долго быть не могли. Дома Цифирей-Голощуповых стояли рядышком, хозяйства, огороды – почти что перепутались, и целый день семейства их сновали туда-сюда, туда-сюда. Хозяйки меж собой были как две капли воды, даже мужья порой не могли с уверенностью сказать, которая чья. Через десяток лет дворы их понаполнились ребятишками, и – вот странность! – среди парнишек-цифирят попадались увальни, похожие на Семёна, а среди отпрысков Голощуповых кое-кто напоминал неказистого дядьку Яшу.
Семён, Яков и Гражданская война
В Гражданской войне ни Семён, ни Яшка толком не участвовали. Поначалу, как и все другие мужики – от мала до стара – с приближением к Треушам каких-либо войск прятались они в рядошных лесах; потом, устав бегать далеко, хоронились в доме – в погребе да на чердаке. Пошукав по дворам рекрутов, способных встать под ружье – белые ли, красные ли – часто уходили ни с чем. Ну, попадется тем-другим какой-нибудь любопытный переросток или полоротый дурачок деревенский – вот и вся мобилизация.
Как-то Семён не успел нырнуть в погреб – в сенях застучали сапоги. Набросив на себя старуший платок, сел он к люльке, пригнулся. В дом вошел белый офицер с двумя солдатами. Семён люльку качает, сам ни жив – ни мертв.
- Что, бабуля? – спрашивает офицер, - казак иль дивчина в люльке?
Семён молчит – голосом выдать себя боится.
- А много ли уж твоему мальцу исполнилось? – продолжает офицер.
Семён – ни гу-гу. Выручила Ангелина – подплыла к их благородию:
- Малец мой для вашей службы еще никак не пригодится. А бабку не пытайте – глухая она.
Так и ушли волонтеры ни с чем.
Потом, уж на исходе Гражданской, одолела вдруг Голощупова совесть. Решил он тоже на фронт податься. Да вот только никак не мог решить – за кого ему биться идти? Все настоящие казаки вроде как до белых ушли, а кто попроще – до красных. С вечера, бывало, примерит казацкую форму и решит: все, утром иду к белым. А проснется – нет, уже передумал – у красных, пожалуй, сподручнее ему будет. Так прособирался Семен то к одним, то к другим, пока война не закончилась.
А вот Яшка после войны в победителях оказался, в красноармейцах. Воевал он, правда, всего только месяц, а и мобилизовали его хитро.
Прибыл в Треуши красный отряд, и командир его, товарищ Костенико, вдруг вместо обычного мобнабора объявляет об оказании населению добрых услуг: стрижка, бритьё, прачечная. Дескать, войне скоро каюк, победа – рядом, пора армии на мирные рельсы переходить. Народ растерялся, загудел. Обрадованные бабы узлами понесли на халявную стирку белье – рубахи, простыни, мужские кальсоны. Треушские старики да отроки повылезали из подполий, доверчиво потянулись к брадобреям да цирюльникам.
Поддался на эту замануху и Яшка Цифирь. Надо сказать, побрили его и постригли отменно. Потом вместе со всем остриженным мужским населением он проследовал слушать лекцию военврача о тифозной вше. Больше никто из них домой не вернулся. Как стемнело, отряд снялся с места и ушел в ночь – вместе с мужиками, рубахами, кальсонами и Яшкой Цифирем.
На его счастье, товарищ Костенико оказался прав, говоря о скорой победе – через месяц война и впрямь кончилась, белые бежали через Крым, а Яшка героем вернулся домой. На селе его зауважали несколько больше, а Семён – тот и вовсе был восхищен рассказами друга о славных боевых походах. Слушая Якова и, откровенно завидуя ему, покусывал он ус, смоченный бражкой и думал: «Эх, зря я тогда…» или «И почему только не я…»
Яков, Семён и коллективизация
Докатились до села вести об обязательной коллективизации. Собрались треушцы на сход, курят, «будущую жисть» обговаривают. В зачинщиках Родион Разносольцев, бывший красноармейский обозник. Обсуждают, как новую колхозную артель назовут.
- Надо, - кричит Родион, - чтобы обязательно какой-нибудь «путь» был. Во всех соседних селах так называют.
- «Путь вперёд», - предложил кто-то.
- «Вперед» уже есть. У двуушан. – объявил Родион.
- Так че, назад, что ли?
- «Назад» нельзя. Это уже контра.
Стали предлагать разные варианты: и «направо», и «налево», и даже «в сторону».
Яшка предложил назвать «вкривь», Семён – «вкось».
Эти предложения были отметены поганой метлой как уклонистские вместе с любопытствующей чернявой собачонкой. Страсти накалялись.
И тут кто-то выкрикнул:
- «Путь вослед»!
Все замерли.
- Вослед чему? – ревниво прицепился Родион.
- Ну, этому, этим… Марсу и Энглицу…
Вопрос был решен.
Официальное название треушского колхоза «Путь вослед Марксу и Энгельсу» было занесено в протокол.
Остро встал вопрос о председателе.
Предложили кандидатуру Яшку Цифиря, но отклонили как подозрительную. Семен взял самоотвод. Родиона никто не предлагал, как он ни пыжился.
И тут опять кто-то выкрикнул:
- А давайте Недбайло позовем! Григория!
Сход одобрительно зашумел:
- А чего? Он мужик работящий, и артель потянет.
Родион было пытался возражать, но его перекричали. Яков с Семёном сидели молча. Решили – после схода идти всем к Недбайло, просить его сесть в председатели.
Долго обсуждали, что и сколько вносить в колхоз – все до ниточки или же по возможности. На первый раз решили ограничиться минимумом: скотина – одна голова, птица – две.
Матвей Сыромяткин предложил отдать колхозу свою жену. Матвею отказали.
- Жену, - сказали ему, - ты и так обязан в колхоз привести. Коли ты колхозник, то и она – тоже колхозница. А отдай ты взнос в виде козы своей, Рюхи.
- Да она ж безрогая! – упирался Сыромяткин.
- Колхозу не рога нужны, а пух и вымя!
Цифирю присудили привести в колхоз петуха с курицей, Голощупову – овечку и шашку с ножнами.
- Шашку не отдам, - набычился Семён, - это боевая семейная реликвия.
- Отдашь, - отвечали ему, - знаем мы, какая у вас она боевая. А в колхозе с ней пастух будет ходить, колхозное стадо от волков оборонять.
Григорий Недбайло, когда, наконец, понял, чего от него хотят, долго молчал, потом махнул рукой:
- Как хотите. Председатели так председатели. Но чтобы у меня – ни-ни! – погрозил он кулаком. – Завтра с шести утра принимаю вашу скотину по списку. Список очередности будет висеть на воротах.
На следующее утро к дому Недбайло выстроилась вереница треушан с блеюще-ржуще-кудахтающим добром. Каждый, передавая дюжим сыновьям Григория свое имущество, почему-то сам за нее и расписывался в новенькой амбарной книге.
Расставшись с добром, они долго толклись у ворот, не зная, что им делать дальше. Наиболее назойливых Недбайло отправлял домой с наказом:
- Нужен будешь – позову.
Однако, дни шли за днями, а новый председатель коллективного хозяйства «Путь вослед…» никого так и не позвал. Мало того, в два дня дюжие работники обнесли внезапно разросшееся подворье Недбайло двойным забором.
Долго терпели треушане, с надеждой поглядывая в сторону тесовой крепости председателя.
Терпение лопнуло как осколочная бомба. Меньшой сынишка Цифиря пробегал мимо недбайловской усадьбы и вдруг встал как вкопанный, увидев, что младшая дочь Григория облупляет крашеное яичко. Само по себе, вроде, не удивительно. Но дело в том, что только цифирская курица-пеструшка умела нести такие вот крашеные яйца.
- Отдай! – пошел малец на девчонку. – Это нашей курицы яйцо!
- На-кось, выкуси! – нырнула та за ворота. – Была ваша, а стала наша!
Парнишка – в рев, побежал жаловаться отцу-матери. Яков вскипел, побежал к Семёну. Тот с болью вспомнил семейную гордость – боевую шашку, вместе двинули по соседям.
Вскоре возле дома Недбайло ульем гудело все село. Треушане колотили в ворота ногами и палками, кричали матом и плевались в сторону окон.
Тут же бесновался и Родион Разносольцев.
- Петуха мироеду! – кричал он. – Красного петуха лже-председателю! Говорил я вам, нельзя выбирать этого буржуя!
Дело завершилось до смешного просто. Недбайло из засады затребовал властей – председателя сельского схода – Митрофана Грызлова. Ворота узенько растворились, пропуская Митрофана для переговоров. Минуты через три тот вышел обратно, за ним брякнули пудовые засовы.
- Все, братцы, - сказал Митрофан, - колхозу кирдык.
- Как так? – зашумели вокруг. – Пусть вертает добро!
- Шиш нам, а не добро! – отрезал Грызлов. – Вы, когда курей-лошадей отдавали, расписывались?
- Ну, расписывались…
- А знаете, в чем вы расписывались? – Захохотал вдруг Митрофан. – В том, что вносите добровольную без-воз-мезд-ную помощь особо бедствующей семье Недбайло, и претензий к возврату своих взносов не имеете…
Народ на мгновение замер, а потом вдруг тоже разразился спасительным, дружным смехом. От дома Григория шли всем гуртом, хохоча и ёрничая друг над другом, долго волынились по улицам. Кое-какие сходки перешли в гулянки, тут и там взревели гармони, полился самогон.
Народ гулял тризну по не родившемуся колхозу «Путь вослед…»
Голощупова любовь
А случилась с Голощуповым любовь. Само по себе оно вроде и не диво – с кем из нормальных мужиков не бывает? Но с Семёном случилось что-то особенное. Три пятилетки жил он с Ангелиной, в девичестве Осинкиной, душа в душу, на сторону даже не взглядывал, и вдруг – на тебе!
А было дело так. Поехал Семён зерно молоть. Мельница, что была на хуторе Помол, аккурат промеж трех деревень, была у мужиков популярна. Мельник там был с головой, молол, как свое. И хоть зимой ещё помер, однако все подводы с трёх сел на его мельницу потянулись. Хозяйничала теперь там мельничиха, молодуха ещё, но бездетная.
Подъехал Семён к мельнице, занял очередь за односельчанином Бражкиным, стал с мужиками лясы точить. А подвод впереди – видимо-невидимо.
Смеется Семён:
- Что ж мне теперь, ночевать у мельничихи, что ли?
А тут на грех мельничиха и проходи мимо. Услыхала Семенов смех, остановилась, оглядела его габариты.
- Как звать? – спрашивает Голощупова.
- Семёном, - оробел вдруг шутник, - Яковлевичем.
- А меня – Груней, - говорит мельничиха, и вдруг берет голощуповскую лошадку под уздцы, - пойдем, Семен Яковлевич…
И повела лошадь в обход очереди, с левого краю. Семен – за ней.
Словом, к ночи Семен домой не воротился. Ангелина не напугалась пока – слыхала, что очереди на помол и впрямь змеиные. Но Семен не воротился и на другую ночь. Ангелина ударила в набат – побежала к сестре, Акулине, та подняла сонного Якова Цифиря. Всю ночь они проходили по соседям, кто с Голощуповым на мельницу ездил. Натакались и на Петрушку Бражкина. Тут им Бражкин про мельничиху-то всё и выложил.
- Видали, - говорит, - как она его под уздцы за ворота завела, а боле ничего не видали.
Снарядили тогда сестры Якова на мельницу. Наказали – привести Семена живым или мертвым.
Влетел Яков на хутор ни свет, ни заря. Давай колошматить в ворота мельницы. Долго бил – никто ему не открыл. А как устал и присел у вереи отдохнуть, тут ворота и распахнулись. Вывела мельничиха Семенова мерина, и подвода при нем. И мука намолота, только самого Семена при всем этом не было.
- А Семен где? – вспетушился Яков.
Мельничиха зыркнула на него, шалью взмахнула:
- Забирай, что дают. А жене Семеновой передай, что он не скоро воротится, потому как еще не всю он тут муку перемолол.
И – ворота на запор.
Вернулся Яков в Треуши, сидит на мешках с мукой – в дом заходить боится. Тут Ангелинка с Акулинкой сами выбежали, трясут его за бока:
- Что с Семеном-то? Живой?
- Живой-то живой, - отвечает Яков, - а вроде как и потеряли мы Семена.
И про мельничихин сказ слово в слово доложил.
Ангелина тут заголосила, а Акулина – нет, чтоб сестру утешать – подхватила, из домов детишки понавыскакивали – мал мала – и тоже в рев! Соседи набежали, думали: пожар – кто с багром, кто с ведром. Шумят, галдят. А как узнали, в чем беда, втройне забузовали.
Родион, конечно, тут как тут.
- Айда, - кричит, - всем миром мельницу громить! Мельничиху утопим, Семена заколем, Ангелинку я замуж заберу.
Семенова жена того пуще в рев. Понятно, неохота ей за Родиона.
Однакова двинулись почти что всем селом на мельницу.
Встали перед хутором. Залегли до вечера.
Весь день совещали план-шабаш, потом успокоились.
А вечером перед мельницей устроили марш-дебош. Кто мог – по мельнице шандарахнул, кто не мог – хотя бы рядом.
Выбежала мельничиха, чуть не в исподнем: братцы, не губите, за что губите?
Вышла, да и попала в лапы сестёр Осинкиных. Как начали они обихаживать Груню с двух сторон, так взвыла она нечеловеческим голосом:
- Сёмушка, милый, спаси, убивают!
Выскочил тут Семен – лицо белое, сам не свой, а жену со снохой готов извести.
- Что ты? – кричат ему, - родню не узнаешь?
- Нет… - хрипит Семён. А сам за дубину хватается…
И тут Яков Цифирь, очень так издалека, исподволь, как хлобыснёт его из ведра холоднющей водой.
Замер Семён и присел. А потом вдруг обмяк и заплакал:
- Что же это со мной было? Не иначе, как наваждение…
Домой ехали все с песнями – и Голощуповы, и Цифири – никого не разбирали. А кого разбирать? – Россия-то вот она – на ощупь…
Комментариев нет:
Отправить комментарий