Дело всеобщей фальши
В то утро, борясь с внезапным приступом паники, я вышел из дома, перешел дорогу и сел на шаткую скамейку. Сквозь потрескавшуюся краску проступали влажные куски темного, распухшего от снега и времени дерева, расшатанные ножки едва держались в земле. Вся она была исписана и изрезана – цифрами, именами, признаниями в безответной любви – и, судя по первой найденной мной тут дате, скамейка доживала свою двадцать первую зиму и была моей ровесницей. Напротив нее, за обледеневшей дорогой, стоял зеленый дом, выбиваясь из грязно-кирпичной гаммы нашей улицы. Из-за ошибок планировки (при постройке трубы отопления были подведены слишком близко к фасаду) в холодное время года дом становился зоной абсолютной сырости, и его выцветшие стены обрастали тонкой пленкой мха. Слева по улице было родильное отделение, справа – морг и крематорий, и мне всегда казалось, что в этой последовательности присутствует некоторый смысл.
С тяжелого неба падал снег, от шарфа пахло сигаретами и почему-то виноградом. Продолжительное одиночество повлияло на восприятие окружающего, я стал внимателен к деталям и, выйдя из дома, как будто бы проник в ткань улицы. Почувствовав тихое сердцебиение этого города, мне самому стало спокойно и хорошо. В своих продолжительных поездках я всегда скучаю по состоянию душевного равновесия, которое испытываю здесь, по мягкому воздуху и бесконечному небу. Но, вернувшись из тура, я уже несколько недель не выходил никуда дальше ларька с сигаретами, работая над книгой. Иногда кто-то приходил, принося с собой запахи улиц, свежие сплетни и бутылку домашнего вина или дешевого коньяка. Запах в какой-то момент растворялся в сырости комнаты, сплетни иссякали, коньяк кончался – они уходили, оставляя после себя шлейф бессвязных радостей и разочарований, но он тоже быстро пропадал. Я работал сутками напролет, но утром она написала мне; ее сообщение вызвало лавину воспоминаний – начиная с того момента, как мы познакомились, заканчивая отвратительной сценой, разыгравшейся в этой комнате полтора месяца назад и ставшей стихотворением «обрывая строку». Разволновавшись, я заставил себя одеться и выйти на улицу.
На балконе появляется розовое пятно – не обращая внимания на ветер и снег, в легком, насквозь продуваемом халате там стоит Валентина Александровна, курит и машет мне рукой. В нашей квартире было четыре комнаты. Одну из них снимал я, больше всего мечтая стать настоящим писателем (и стал им, но в тот момент, когда перестал об этом думать). За тонкой стеной жили две лесбиянки, наслаждаясь достоинствами свободной жизни после десяти лет колонии строгого режима за групповое убийство с отягчающими обстоятельствами. В третьей комнате жил дагестанец, скрывающийся от милиции после того, как угнал фуру то ли с оружием, то ли с наркотиками. Единственным адекватным человеком в этой квартире был Александр – двадцать часов в сутки он играл на неподключенной электрогитаре, нигде не работал и, соответственно, ничего не ел. Высокий, с большими печальными глазами, находящийся на грани истощения Саша был идеальным соседом, но неделю назад он зашел ко мне и своим тихим грустным голосом сообщил, что хозяйка выселяет его, потому что ей предложили за комнату на двадцать долларов больше. Новой соседкой оказалась Валентина Александровна, сорок лет проработавшая в психиатрической клинике. В первую ночь она оторвала дверь от общей стиральной машины и унесла ее к себе в комнату, до сих пор так и не объяснив, зачем. Во второй день, когда я мыл посуду, она подошла, выключила воду и несколько минут молчала, впиваясь в меня взглядом, а потом так же молча ушла. В третий раз она постучалась ко мне в четыре часа утра и предложила купить мельхиоровые ложки, сказав, что голодна и у нее совсем не осталось денег. Ложки я не взял, но отдал ей половину выручки за последний концерт, попросив больше не будить меня. Позже я выслушаю истории каждого из жителей этой странной квартиры и даже проникнусь к ним симпатией, поняв, что они гораздо честнее и проще любого из моего тогдашнего окружения. Но в то утро они вызывали во мне только страх и неприязнь – я сидел на лавочке, курил, и мне не хотелось возвращаться домой.
Я думал тогда, что по своему внутреннему устройству человек похож на пирамиду. На самом ее верху находится то малое, что позволяет выжить в обществе: правила приличия, общие социальные шаблоны, механизмы взаимодействия. Неискренние слова благодарности в магазинах и кафе, просьбы в транспорте, умение поддерживать разговор на отвлеченные темы со случайными свидетелями нашей жизни. Потом идет уровень раскрепощения, моральной откровенности. На нем находится то, что мы действительно думаем и чувствуем, то, о чем мы можем рассказать только друзьям и родным. За ним – уровень, на котором личность действует. Мы можем совершенно искренне строить планы и надеяться на их осуществление. Рассказывать близким о том, как обстоят дела в семье и на работе. И только оставшись в одиночестве, с ужасом обнаружить, что врем себе. Что планам, которые так долго строили, не суждено сбыться. Что семья разваливается из-за того, что мы больше не любим ее, а работа – совсем не та, которой мы всегда хотели заниматься. Что мы связаны браком, контрактом, законом, в конце концов, внутренней ответственностью; и из-за страха сломать, разорвать, нарушить их – не можем двигаться дальше. Но если бы нам пообещали амнистию, если бы мы были точно уверены, что новая жена окажется верным другом, что новая работа точно прокормит, а совесть заткнется и никогда больше не напомнит о себе – мы могли бы все сломать. На этом уровне находится то, на что человек действительно готов пойти, не раздумывая, если его поманит недосягаемая ранее звезда настоящей мечты. Но основные черты человеческой личности спрятаны где-то там, в основании пирамиды – наши самые сокровенные тайны и желания, особенности психики, истинная цель, призвание и страсть.
Понять пределы своих возможностей, освоить чувственный диапазон, овладеть телом, победить комплексы можно, только если добраться до основания. Большинство социальных установок – глупый ритуал, самое важное находится на внутреннем дне. Поэтому я пытаюсь восстановить естественный порядок вещей, разрушить верхние уровни. Как только избавляешься от первого – перестаешь говорить то, чего не думаешь. Когда разрушаешь второй уровень, мышление становится простым и прямолинейным. После третьего – перестаешь врать себе и начинаешь действовать. Но социум всегда остро чувствует деклассированные элементы, не приемлет их в своем заплывшем, однородном теле. Как только человек перестает участвовать в деле всеобщей фальши – он моментально становится причиной общественного недовольства. Это проверено на практике – меня обвиняли в жестокости и нетерпимости, называли нигилистом, радикалом, нарциссом, а один раз, когда я по просьбе знакомого поделился своими мыслями о событиях в Киеве, он пообещал меня убить. Но то, что кажется грубостью, провокацией, даже агрессией, на самом деле – искренность. Чем хуже – тем лучше. В каждом из нас живет маленькая, испуганная девочка, которая боится того, что ее истинная красота – голос с робкой картавинкой или темная родинка на подбородке, рыжие всклоченные кудри – не попадет под общие представления о прекрасном. Она пойдет к логопеду, удалит родинку, перекрасится и выпрямит волосы, каждым своим поступком теряя себя. Но стоит только убрать постороннее мнение, тяжелую руку общества с плеча – и начинается бег, праздник истинной красоты. Для этого не нужна кровь, горящие улицы и баррикады – я предлагаю революцию слез, путешествие внутрь. Для этого нужно быть (или хотеть быть) чистым и честным, прямым и сильным. Не голосуй. Не стой на митингах. Не участвуй в партиях, организациях и союзах. Не пользуйся дисконтными и банковскими картами. Никогда не разговаривай с людьми, которые тебе неприятны – и вокруг образуется силовое поле, состоящее из дружественной, светлой энергетики, Вселенная станет ближе. Человек прекрасен своей неповторимостью – тела, лица и мнения.
Я думал о том, что история подтверждает мою теорию пирамиды. Весь двадцатый век – его тоталитарные системы, революции, войны – показал, как важны для человека собственные занавески, что смысл существования личности лежит в обратной от массовости стороне. Коммунисты, фашисты, нацисты пытались привести всех к общему знаменателю и потерпели крах. Но в двадцать первом веке методы влияния и контроля вышли на качественно новый уровень – нас не заставляют срывать занавески и подглядывать за соседями; зачем, если есть статистика, масс-медиа, маркетинг? Зачем нужно министерство пропаганды, когда есть общественное телевидение? Появление «Foursquare» лишило работы целый штат ищеек и наблюдателей. Мы находимся в состоянии борьбы за независимость, за личное пространство – идет самая незаметная война в истории человечества. Личное больше социального, человеческий закон сильнее государственного, в делах души не бывает глупостей, самое главное – быть лучше себя вчерашнего: я поднимался по предпоследнему пролету, думая о том, смогу ли справиться со всем этим, как вдруг услышал высокий женский смех, доносившийся с нашего этажа. Еще девять ступеней – на пороге квартиры стояла Наталья, хозяйка. Эта гнусная сволочь была похожа на перекормленного бульдога: опухшие щеки, маленькие, заплывшие глаза, короткие руки с небольшими острыми ноготками. За свою жизнь она успела поработать уборщицей в столовой, официанткой на вокзале, затем проституткой, дважды выходила замуж и дважды благополучно своих мужей умерщвляла. Перед ней, вытянувшись, как солдат на плацу, стояла Валентина Александровна…
– Наталья, ну как же так… Я же только въехала… Мы же договаривались… Мое финансовое положение не позволяет мне платить больше… – голос ее дрожал от волнения, руки впились в прохудившийся халат в районе бедер.
– Ну, Валенька, это, конечно, дело такое – не позволяет, так не позволяет, ничего страшного… Я тогда просто буду потихонечку искать нового жильца в вашу комнатку… – как и большинство лицемеров, она всегда улыбалась (даже когда говорила ужасные вещи), и часто употребляла уменьшительно-ласкательные суффиксы. Под этой невинностью, фальшивой легкостью была спрятана внутренняя злоба, нечеловеческая жестокость. Ей нравилось сдавать свою квартиру нищим, проституткам, преступникам – среди этих бедных людей Наталья чувствовала себя полноценным человеком. Увидев меня, ее лицо с тяжелыми разводами тонального крема и пудры растянулось в ухмылку, обнажая желтые зубы:
– Андрюша!.. Здравствуй!.. Как я рада тебя видеть!.. – вся ее радость была основана на том, что приближался день квартплаты, и мы оба знали об этом. Я сглотнул слюну отвращения…
– Вы рады меня видеть только потому, что послезавтра я должен буду вам заплатить. А над Валентиной Александровной вы издеваетесь потому, что она по незнанию, а вы по подлости своей не подписали еще договор. У меня он с вами подписан – еще на полгода. Вы мне неприятны, дайте пройти… – как вдруг я понял, что сказал все это вслух. С лица Натальи пропала ухмылка, опухшие скулы напряглись, а Валентина Александровна перестала дрожать. Я вошел в квартиру – в коридоре висела темная и сырая тишина. Моя дверь открывалась с музыкальным скрипом, напоминающим звук расстроенной виолончели. Занавески были задернуты, но сквозь просвет я видел, как за окном проплывают густые клубы дыма, вырываясь из трубы крематория. Пирамида рассыпа́лась.
В то утро, борясь с внезапным приступом паники, я вышел из дома, перешел дорогу и сел на шаткую скамейку. Сквозь потрескавшуюся краску проступали влажные куски темного, распухшего от снега и времени дерева, расшатанные ножки едва держались в земле. Вся она была исписана и изрезана – цифрами, именами, признаниями в безответной любви – и, судя по первой найденной мной тут дате, скамейка доживала свою двадцать первую зиму и была моей ровесницей. Напротив нее, за обледеневшей дорогой, стоял зеленый дом, выбиваясь из грязно-кирпичной гаммы нашей улицы. Из-за ошибок планировки (при постройке трубы отопления были подведены слишком близко к фасаду) в холодное время года дом становился зоной абсолютной сырости, и его выцветшие стены обрастали тонкой пленкой мха. Слева по улице было родильное отделение, справа – морг и крематорий, и мне всегда казалось, что в этой последовательности присутствует некоторый смысл.
С тяжелого неба падал снег, от шарфа пахло сигаретами и почему-то виноградом. Продолжительное одиночество повлияло на восприятие окружающего, я стал внимателен к деталям и, выйдя из дома, как будто бы проник в ткань улицы. Почувствовав тихое сердцебиение этого города, мне самому стало спокойно и хорошо. В своих продолжительных поездках я всегда скучаю по состоянию душевного равновесия, которое испытываю здесь, по мягкому воздуху и бесконечному небу. Но, вернувшись из тура, я уже несколько недель не выходил никуда дальше ларька с сигаретами, работая над книгой. Иногда кто-то приходил, принося с собой запахи улиц, свежие сплетни и бутылку домашнего вина или дешевого коньяка. Запах в какой-то момент растворялся в сырости комнаты, сплетни иссякали, коньяк кончался – они уходили, оставляя после себя шлейф бессвязных радостей и разочарований, но он тоже быстро пропадал. Я работал сутками напролет, но утром она написала мне; ее сообщение вызвало лавину воспоминаний – начиная с того момента, как мы познакомились, заканчивая отвратительной сценой, разыгравшейся в этой комнате полтора месяца назад и ставшей стихотворением «обрывая строку». Разволновавшись, я заставил себя одеться и выйти на улицу.
На балконе появляется розовое пятно – не обращая внимания на ветер и снег, в легком, насквозь продуваемом халате там стоит Валентина Александровна, курит и машет мне рукой. В нашей квартире было четыре комнаты. Одну из них снимал я, больше всего мечтая стать настоящим писателем (и стал им, но в тот момент, когда перестал об этом думать). За тонкой стеной жили две лесбиянки, наслаждаясь достоинствами свободной жизни после десяти лет колонии строгого режима за групповое убийство с отягчающими обстоятельствами. В третьей комнате жил дагестанец, скрывающийся от милиции после того, как угнал фуру то ли с оружием, то ли с наркотиками. Единственным адекватным человеком в этой квартире был Александр – двадцать часов в сутки он играл на неподключенной электрогитаре, нигде не работал и, соответственно, ничего не ел. Высокий, с большими печальными глазами, находящийся на грани истощения Саша был идеальным соседом, но неделю назад он зашел ко мне и своим тихим грустным голосом сообщил, что хозяйка выселяет его, потому что ей предложили за комнату на двадцать долларов больше. Новой соседкой оказалась Валентина Александровна, сорок лет проработавшая в психиатрической клинике. В первую ночь она оторвала дверь от общей стиральной машины и унесла ее к себе в комнату, до сих пор так и не объяснив, зачем. Во второй день, когда я мыл посуду, она подошла, выключила воду и несколько минут молчала, впиваясь в меня взглядом, а потом так же молча ушла. В третий раз она постучалась ко мне в четыре часа утра и предложила купить мельхиоровые ложки, сказав, что голодна и у нее совсем не осталось денег. Ложки я не взял, но отдал ей половину выручки за последний концерт, попросив больше не будить меня. Позже я выслушаю истории каждого из жителей этой странной квартиры и даже проникнусь к ним симпатией, поняв, что они гораздо честнее и проще любого из моего тогдашнего окружения. Но в то утро они вызывали во мне только страх и неприязнь – я сидел на лавочке, курил, и мне не хотелось возвращаться домой.
Я думал тогда, что по своему внутреннему устройству человек похож на пирамиду. На самом ее верху находится то малое, что позволяет выжить в обществе: правила приличия, общие социальные шаблоны, механизмы взаимодействия. Неискренние слова благодарности в магазинах и кафе, просьбы в транспорте, умение поддерживать разговор на отвлеченные темы со случайными свидетелями нашей жизни. Потом идет уровень раскрепощения, моральной откровенности. На нем находится то, что мы действительно думаем и чувствуем, то, о чем мы можем рассказать только друзьям и родным. За ним – уровень, на котором личность действует. Мы можем совершенно искренне строить планы и надеяться на их осуществление. Рассказывать близким о том, как обстоят дела в семье и на работе. И только оставшись в одиночестве, с ужасом обнаружить, что врем себе. Что планам, которые так долго строили, не суждено сбыться. Что семья разваливается из-за того, что мы больше не любим ее, а работа – совсем не та, которой мы всегда хотели заниматься. Что мы связаны браком, контрактом, законом, в конце концов, внутренней ответственностью; и из-за страха сломать, разорвать, нарушить их – не можем двигаться дальше. Но если бы нам пообещали амнистию, если бы мы были точно уверены, что новая жена окажется верным другом, что новая работа точно прокормит, а совесть заткнется и никогда больше не напомнит о себе – мы могли бы все сломать. На этом уровне находится то, на что человек действительно готов пойти, не раздумывая, если его поманит недосягаемая ранее звезда настоящей мечты. Но основные черты человеческой личности спрятаны где-то там, в основании пирамиды – наши самые сокровенные тайны и желания, особенности психики, истинная цель, призвание и страсть.
Понять пределы своих возможностей, освоить чувственный диапазон, овладеть телом, победить комплексы можно, только если добраться до основания. Большинство социальных установок – глупый ритуал, самое важное находится на внутреннем дне. Поэтому я пытаюсь восстановить естественный порядок вещей, разрушить верхние уровни. Как только избавляешься от первого – перестаешь говорить то, чего не думаешь. Когда разрушаешь второй уровень, мышление становится простым и прямолинейным. После третьего – перестаешь врать себе и начинаешь действовать. Но социум всегда остро чувствует деклассированные элементы, не приемлет их в своем заплывшем, однородном теле. Как только человек перестает участвовать в деле всеобщей фальши – он моментально становится причиной общественного недовольства. Это проверено на практике – меня обвиняли в жестокости и нетерпимости, называли нигилистом, радикалом, нарциссом, а один раз, когда я по просьбе знакомого поделился своими мыслями о событиях в Киеве, он пообещал меня убить. Но то, что кажется грубостью, провокацией, даже агрессией, на самом деле – искренность. Чем хуже – тем лучше. В каждом из нас живет маленькая, испуганная девочка, которая боится того, что ее истинная красота – голос с робкой картавинкой или темная родинка на подбородке, рыжие всклоченные кудри – не попадет под общие представления о прекрасном. Она пойдет к логопеду, удалит родинку, перекрасится и выпрямит волосы, каждым своим поступком теряя себя. Но стоит только убрать постороннее мнение, тяжелую руку общества с плеча – и начинается бег, праздник истинной красоты. Для этого не нужна кровь, горящие улицы и баррикады – я предлагаю революцию слез, путешествие внутрь. Для этого нужно быть (или хотеть быть) чистым и честным, прямым и сильным. Не голосуй. Не стой на митингах. Не участвуй в партиях, организациях и союзах. Не пользуйся дисконтными и банковскими картами. Никогда не разговаривай с людьми, которые тебе неприятны – и вокруг образуется силовое поле, состоящее из дружественной, светлой энергетики, Вселенная станет ближе. Человек прекрасен своей неповторимостью – тела, лица и мнения.
Я думал о том, что история подтверждает мою теорию пирамиды. Весь двадцатый век – его тоталитарные системы, революции, войны – показал, как важны для человека собственные занавески, что смысл существования личности лежит в обратной от массовости стороне. Коммунисты, фашисты, нацисты пытались привести всех к общему знаменателю и потерпели крах. Но в двадцать первом веке методы влияния и контроля вышли на качественно новый уровень – нас не заставляют срывать занавески и подглядывать за соседями; зачем, если есть статистика, масс-медиа, маркетинг? Зачем нужно министерство пропаганды, когда есть общественное телевидение? Появление «Foursquare» лишило работы целый штат ищеек и наблюдателей. Мы находимся в состоянии борьбы за независимость, за личное пространство – идет самая незаметная война в истории человечества. Личное больше социального, человеческий закон сильнее государственного, в делах души не бывает глупостей, самое главное – быть лучше себя вчерашнего: я поднимался по предпоследнему пролету, думая о том, смогу ли справиться со всем этим, как вдруг услышал высокий женский смех, доносившийся с нашего этажа. Еще девять ступеней – на пороге квартиры стояла Наталья, хозяйка. Эта гнусная сволочь была похожа на перекормленного бульдога: опухшие щеки, маленькие, заплывшие глаза, короткие руки с небольшими острыми ноготками. За свою жизнь она успела поработать уборщицей в столовой, официанткой на вокзале, затем проституткой, дважды выходила замуж и дважды благополучно своих мужей умерщвляла. Перед ней, вытянувшись, как солдат на плацу, стояла Валентина Александровна…
– Наталья, ну как же так… Я же только въехала… Мы же договаривались… Мое финансовое положение не позволяет мне платить больше… – голос ее дрожал от волнения, руки впились в прохудившийся халат в районе бедер.
– Ну, Валенька, это, конечно, дело такое – не позволяет, так не позволяет, ничего страшного… Я тогда просто буду потихонечку искать нового жильца в вашу комнатку… – как и большинство лицемеров, она всегда улыбалась (даже когда говорила ужасные вещи), и часто употребляла уменьшительно-ласкательные суффиксы. Под этой невинностью, фальшивой легкостью была спрятана внутренняя злоба, нечеловеческая жестокость. Ей нравилось сдавать свою квартиру нищим, проституткам, преступникам – среди этих бедных людей Наталья чувствовала себя полноценным человеком. Увидев меня, ее лицо с тяжелыми разводами тонального крема и пудры растянулось в ухмылку, обнажая желтые зубы:
– Андрюша!.. Здравствуй!.. Как я рада тебя видеть!.. – вся ее радость была основана на том, что приближался день квартплаты, и мы оба знали об этом. Я сглотнул слюну отвращения…
– Вы рады меня видеть только потому, что послезавтра я должен буду вам заплатить. А над Валентиной Александровной вы издеваетесь потому, что она по незнанию, а вы по подлости своей не подписали еще договор. У меня он с вами подписан – еще на полгода. Вы мне неприятны, дайте пройти… – как вдруг я понял, что сказал все это вслух. С лица Натальи пропала ухмылка, опухшие скулы напряглись, а Валентина Александровна перестала дрожать. Я вошел в квартиру – в коридоре висела темная и сырая тишина. Моя дверь открывалась с музыкальным скрипом, напоминающим звук расстроенной виолончели. Занавески были задернуты, но сквозь просвет я видел, как за окном проплывают густые клубы дыма, вырываясь из трубы крематория. Пирамида рассыпа́лась.
Комментариев нет:
Отправить комментарий