ПРЕКРАСНОЕ ДАЛЁКО
рассказ
С первой же «повышенной», как её называли в газетах и по телевидению - «валоризированной» - пенсии Лыков решил устроить праздник. Как в старые добрые времена.
Пенсию он получал в начале месяца, на неделю раньше своей супруги Октябрины, тоже пенсионерки, с которой прожил без малого сорок лет.
Октябрина, названная своими родителями в честь Октябрьской Революции, когда все слова в её названии писались с большой буквы, заглянула в большой пластиковый пакет, с которым муж ходил к растащенной по кирпичикам ферме, куда по бездорожью только и могла добраться автолавка.
- Чего празднуешь, Рёма? – спросила бабушка Октя, как её называл муж. - Небось на цельную тыщу накуплял! Прибавили – грош и в кармане вошь на аркане.
- Ты бы чем водку пьянствовать, - сказала она, сморкаясь в платок, - лучше бы подумал, как крота в огороде извести... Летом весь огород, паразит, ходами своими изрыл. Вот и остались без урожая... Ни картох, ни морковки, ни капуски нету – всё крот своими поземными ходами уничтожил.
Ефрем молча чокнулся с рюмкой Октябрины, выпил водку залпом, скривился и закусил селёдкой.
- Чего молчишь? – спросила бабка.
- Думаю, думаю, - махнув вторую рюмку с «перерывчиком небольшим», крякнул старик.
- Я вижу, о чём ты, Рёма, думаешь... – вздохнула супруга.
- О жизни! – хрустя солёным огурцом, ответил Ефрем. – Странное дело, эта жизнь. Вот выпил малость – и ничего, и жить стало лучше, стало веселей...
- Ладно, - оборвала его Октябрина. – Ты пить пей, а дело разумей! Уж язык обмозолила, просивши кротов на огороде извести… Без картох зимой останемся вить…
Пенсионер махнул рукой.
- Да ладно тебе, Окть!.. Давай-ка лучше споём, подруга!
- Какую? – тихо спросила Лыкова.
- Ну, ты за неё грамотку от райкома получила тогда...В комоде по сию пору лежит. Склероз на мою голову! Напрочь название песни забыл, мать...
- А про што там, Рёма?
Лыков задумался, наморщив жёлтый лоб, даже дёрнул себя за мочку уха.
- Ну, там про светлое будущее. Ты там его просишь, чтобы оно жестоким не было...
- Ах, эту! – посветлела лицом Октябрина. Ладно...
И, откашлявшись, запела грудным тёплым голосом:
Прекрасное далёко,
Не будь ко мне жесто-о-ко,
Жесто-о-ко не будь...
Слёзы покатились из глаз стариков. Ефрем, постарев, стал чувственным до неприличия. А уж как выпьет – так вообще не мог удержать в себе ни слезу, ни солёное слово. (Таким он стал после смерти Семёна, на которые супруги Лыковы не попали: некому, видать, было сообщить старикам из города о смерти их сына).
А Октябрина вспомнила, как они тогда, на районном смотре художественной самодеятельности, семейным дуэтом пели эту песню с чудесными, молитвенными словами… Дуэт колхоза «Новая жизнь» свято верил тогда в прекрасное далёко большой и сильной страны. Верили Лыковы, что это «прекрасное далёко» не только не будет к ним жестоко – прекрасным, сказочно-светлым будет. Верили и были счастливы уже одной этой верой.
Обида, что вера эта из мечты обратилась в ничто, в неясную и потому тревожную пустоту, неожиданно сдавила горло, Октябрина дала петуха и замолкла.
Лыков икнул и погрозил Октябрине пальцем.
- Нет, милашка, затянула песню – допевай, хоть тресни!
Октябрина только молча махнула рукой – будто назойливую муху от себя отгоняла.
Обиженный жестом Ефрем замолчал, припоминая все обиды последнего времени, которые нанесла ему упрямая жёнка.
- А зря я тогда, блин, с тобой не развёлся... Когда ты Федьке Лупатому частушку пела, как там?..
И он, кривляясь, заголосил:
Весела девчоночка,
гуляю без милёночка!..
Октябрина опять надулась обидой, с укоризной посмотрела на разгулявшегося супруга.
- Пойду прилягу, - встала она из-за праздничного стола.
- Поди полежи, - кивнул Ефрем, подливая себе в рюмку. – Я ж не Федька Лупатый...
- Дурак ты старый, Рёма,- вздохнула Октябрина, копаясь в коробке с лекарствами. – Ты лучше не о Федьке из прошлой жизни думай, а о кротах в огороде. Не то зимой зубы на полку положим с твоими пенсиями в честь Валерии...
- Я и без твоих напоминаний думаю! - ответил Лыков. – Ежечасно, можно сказать, ежеминутно, только об этом и думаю. Об чём мне ещё и думать-то?
Он покатал желваки на худых серых скулах:
- Ужо я их всех, кротов подколодных!..
Ефрем выпил ещё рюмку и его, сержанта запаса, больше сорока лет назад отслужившего срочную армейскую службу в сапёрной части под Тулой, осенило. Он придумал, как решить проблему радикально, раз не берёт кротов ни химия, ни не раз устраиваемый в их подземных жилищах потоп. «А если травануть их газом?» - подумал старик и не слишком твёрдо встал из-за стола и направился к сараю, где хранился запасной газовый баллон.
Он с горем пополам докатил баллон до огорода. Передохнул, перекурил и огляделся. Огород напоминал кладбище – столько проклятый крот наставил холмиков, угрожая будущему урожаю овощных культур.
- Сплошная, блин, кротиная аномалия, - плюнул на ближний холмик Ефрем. – Ужо вам будет, ребятки, по первое число...
Он подтащил баллон с почти стёршейся надписью «пропан» к входу в подземное жилища крота, приговаривая: «Ну, теперь тебе полный пропан!».
Надеть резиновый шланг на вентиль было минутным делом. Всё было прилажено с тех пор, как Ефрем приловчился опаливать ощипанных кур не паяльной лампой, на что требовался постоянно дорожающий в России бензин, а – газом.
Ефрем засунул конец шланга в дыру, углубляя его на максимально доступный ход, пока конец не упёрся в какой-то кротиный переход или кладовую зверька. «Хорошо бы противогаз на свою харю напялить, - мелькнула мысль у Ефрема. – А то мандец не только кроту придёт. Только где противогаз тот взять?».
Ефрем мелко перекрестился и открыл кран. Горючий газ, по-змеиному шипя, пошёл по подземным лабиринтам крота. Ефрем принюхался – газом вроде не пахло. «Видно, - решил Ефрем, - лабиринты опоясали все девять соток. Хватит одного баллона или нет?».
Прошло пять минут, десять, полчаса... Газ всё ещё шипел, заполняя подземные коридоры.
- Ну, кажись всё, - вслух сказал Лыков, прислушиваясь, не скребётся ли кто в глубине этих лабиринтов, заполненных пропаном. Он завинтил краник уже почти пустого баллона. Оттащил его к сараю.
– Прости, подземный друг! – сказал кротобой и щелкнул зажигалкой.
Что произошло дальше, Ефрем помнил плохо. Это уже потом, через час после «теракта», соседи рассказывали, как что-то глухо ухнуло на огороде Лыковых - и огород взбух, будто хотел подняться в небо, как летающая тарелка. Потом комьями полетела земля. Взрывной волной вырвало молодую яблоньку и унесло на соседский двор, покалечив старого красного петуха соседа Лыковых Веньки Баринова.
Насмерть перепуганная Венькина жена, прижав контуженного петуха к груди, дрожащими пальцами тыкала в мобилку, набирая районную полицию:
- В Сопеловке огороды взрывают! – заполошно кричала она в трубку. – Хто-хто? Террористы, а хто ж ишшо?
От смерти Ефрема, как он потом решил, спасла вековая ракита, за которую вот уже третий год Октябрина пилила мужа: когда свалишь ракитку? Она, мол, помидорам солнце застит. Слава Богу, не спилил.
Упавшее дерево посекло сучьями лицо и руки старика. Ефрем, с грязным исцарапанным лицом, пошатываясь от лёгкой контузии, вошел в хату и тронул за плечо спящую супругу.
- Октя, Октюшка!.. – прохрипел Лыков. – Вот и мне, видать, капут пришёл...
И с этими грустными словами рухнул на пол.
Участковый Петров прикатил в Сопеловку на старом УАЗике. Прибыв на место происшедшего, он смотрел на перепаханный взрывом огород, весь в комьях вывороченной земли, плохо понимая, что же здесь, собственно, произошло. Потом он у крыльца дома Лыковых собрал всех подозреваемых и свидетелей, достал из папки бумагу официального протокола.
В свидетелях оказались жена и муж Бариновы. Больше свидетелей не нашлось.
- Пусть за петуха красного нам вред возместит, старый хрыч! – кричала Зинка Баринова, тыкая уже пришедшем в себя после контузии глупой птицей. Кочет моргал круглыми глазами и порывался долбануть участкового в руку.
- Да подождите вы со своим петухом! – осадил Зину участковый. – Ваш петух живее всех живых! Какая, на хрен, компенсация? Где сам террорист-то?
- Спит он, - жалобно моргая, ответила Октябрина.
- Разбудить! Взорвут территорию моей ответственности – и под одеяло! Так, что ли?
- Он не хотел, товарищ милиционер, - заплакала старуха. – Крота изводил проклятого...
- Крота? Взрывом? – не поверил Петров. – Вы мне тут сказки не рассказывайте, бабушка...
На крыльцо вышел заспанный Ефрем.
- Вон он, террорист хренов! – тыкала в старика пострадавшим петухом Зинка. – Держите его, товарищ Петров, а то убегнет!..
- Тихо, гражданка Баринова! – оборвал её Петров. – Разберёмся.
Участковый ещё с четверть часа походил по изувеченному огороду в надежде найти остатки «неизвестного взрывного устройства», потом записывал с угрюмым видом сбивчивые объяснения Ефрема и Октябрины Лыковых.
«Господи, - кисло думал он, - на таком «теракте» карьеры не сделаешь. Какой из старого дурака террорист?»
А так хотелось офицеру, попавшего после училища МВД в эту дыру, совершить заметный для высокого начальства подвиг. Громкий такой подвиг, чтобы тебе под нос репортёры совали микрофоны с названием телеканалов и на яркие журналы с твоим скромно улыбающемся лицом лежали на столе начальник областного УВД или даже самого министра... Петрову опять не повезло. В Сопеловке только на старых дураков и везёт...
- Крот? – поднял равнодушные глаза на чумазого деда Петров. – А что или кого вы «кротом» называете? Тип взрывного устройства, да?
- Да Господь с тобой, сынок!.. – замерла от таких страшных слов Октябрина. – Ты никак Ефрема под теракт подводишь?.. Под статью, стало быть.
Петров ухмыльнулся:
- Однако вы, бабушка, гляжу я, юридически вполне подкованы...
- Подкуёшься тут с вами, - огрызнулся ещё не трезвый и потому бесстрашный Ефрем, поправляя на голове полотенце (им обвязала контуженую голову мужа Октябрина).
- А вы не хамите мне, - грубо оборвал Петров Ефрема. – Чем взрывал?
- Газом! – ответил Лыков. – Вишь, куда баллон закинуло?
- Куда?
- На крышу уборной!
Милиционер покачал головой, успокоил:
- Найдём и все другие улики, вы не волнуйтесь... Я только одного никак не пойму: ну, хотели поймать крота, который сейчас спит в своей берлоге... то есть норе, но зачем огород-то взрывали?
- А может, их там целый выводок? – ответил старик. – Одним махом что б...
Петров что-то пометил в бумаге, которую достал из чёрной папки.
- Значит, акт взрыва – налицо, и это гражданин Лыков подтверждает своими признательными показаниями, - сказал участковый, будто разговаривая сам с собой.
Октябрина всплеснула руками:
- Какой такой акт? Мы вам, товарищ милиционер, про крота всю правду рассказали... А акта не было. Вот вам крест – не было!
И старая женщина истово перекрестилась перед представителем власти.
- Это я, дура, виновата, - зачастила старуха. - Всё пилила, пилила Рёму: изведи, мол, крота. Весь прошлый урожай наш загубил. Вот он, дурень, и рванул его. Газом. Понял, сынок?
- Не понял, - честно признался Петров. – Пойдёмте в дом. Там ваш муж объяснительную напишет... А вы, свидетель, - повернулся он к Зинке Бариновой, - вот тут распишитесь – и свободны.
- А петух? Он теперича с полгода кур топтать не захочет от перенесённого, стресса. Вот вам и моральный вред! – взвилась грамотная Зинка, толкая в бок молчавшего мужа. – Чего, Венька, молчишь? Нас взрывают, имущество изводят, а ты молчать будешь?
- Пошли давай! – буркнул Вениамин, забирая у неё испуганную криком птицу. – Раскудахталась, чёртова баба.
- А вред моральный и материальный? – не унималась Зинка, чувствуя, как уплывают из её рук халявные деньги. – Вон, у него один глаз никак не проморгается... Окривел петушок-то... Порченым сделали племенную птицу, террористы проклятые...
Петров потрепал за бороду лупоглазого красавца, всё ещё попытавшегося долбануть его клювом.
- Живой, гад! Какая тут компенсация? Ни моральной, ни материальной, как говорится, не отмечается... Ущерба вам, граждане, не принесено. Так что - до свидания...
Соседи Лыковых, бурча под нос, что будут жаловаться «выше», заковыляли к своему дому.
Проводив взглядом супругов Бариновых, удалившихся восвояси не солоно нахлебавшись, лейтенант посуровел и сухо обратился к Лыковым:
- А с вами, господа Лыковы, пошли за стол, бумагу сочинять... Протокол.
- Бумагу? – испугалась Октябрина. – Зачем бумагу? Что написано пером... Вы ж, товарищ милиционер...
- Полицейский, - поправил участковый.
... Извиняйте, товарищ полицай, сами знаете... За что его, на старости-то лет, да протокол этот? Чай не бандит Рёма мой...
- Это кто ещё такой Рёма? – официальным тоном спросил участковый.- Вы меня не путайте, гражданка Лыкова.
Октябрина заглянула в холодные глаза человека с папкой под мышкой и полилась рекой.
- Ну-ну, только без слёз мне этих!.. За всё нужно держать ответ, – морщась от бабкиных слёз, сказал Петров, поправляя папку под мышкой. – А что вы хотите – взрывать огороды и оставаться безнаказанными? Факт хулиганства с вашей стороны налицо. Злостного, так сказать, хулиганства... Со статьёй в УК РФ. До пяти лет суд может дать...
Лыкова коротко охнула и схватилась за сердце.
«Товарищ полицай» почесал нос и уже умиротворённо буркнул:
- Конечно, можно найти смягчающие обстоятельства... Если они у вас есть, конечно...
- Есть! – почти выкрикнула Октя. – Как не быть? Есть, конечно, смягчающие...
Она быстро смекнула: без угощения не обойтись. Да что там – угощение? Всё была готова отдать, чтобы спасти от тюрьмы своего старого дурака.
- А давайте-ка перекусим, чем Бог послал, - вытирая слёзы, предложила она. – Я мигом соберу! У меня и «смягчающее обстоятельство» припасено... Сама делала! На всякий случай. Вот и приспел он, случай-то... Наш чёрный день с Рёмой.
Герой дня Ефрем Лыков всё это время молча стоял в дверях, прислонившись к косяку. Кротобой угрюмо смотрел в пол, покаянно нагнув повинную голову.
- Вы, гражданин Лыков, садитесь, садитесь, - кивнув на табуретку, сказал Петров, доставая из папки чистый лист бумаги и шариковую ручку.
- Сесть мы завсегда успеем, - угрюмо пробасил Ефрем. – Полдеревни уж сидело, теперь, выходит, моя очередь?
И остался стоять, крючком согнувшись над милиционером.
- Вы что, стоя писать будете? – поднял на него глаза участковый, краем зрения наблюдая, что ставит хозяйка на стол.
- А что писать-то? – буркнул Лыков.
Петров, провожая взглядом большую бутылку вишнёвки, которую из своей «похоронки» достала Октябрина, придвинул табурет деду.
- Садитесь, гражданин Лыков, и пишите: «Объяснительная. Я, житель села Сопеловка, Лыков Ефрем Иванович, из хулиганских побуждений...».
Услышав эти колючие слова, не предвещавшие Рёме ничего хорошего, хозяйка выронила из рук миску с квашеной капустой, которую несла к накрытому по новой «праздничному столу».
- Да вы покушайте, выпейте, человек хороший!.. – запричитала Октябрина, доставая чистые стаканы. – Потом уже писать будете...Какая на пустой желудок писанина?
- Вы так считаете? – сглотнул слюну Петров, глядя на белоснежные ломти сала с мясной прослойкой. – И то правда... С утра маковой росинки во рту не было...
Петров спрятал в папку бумагу, которая, по его разумению, с полчасика могла и потерпеть, расстегнул кожаную куртку, промокнул платочком вспотевший крутой лоб.
- Ну, наливай, хозяин! - сказал Петров. – За что выпьем?
Ефрем кисло улыбнулся:
- За светлое наше будущее... За что же ещё?
Участковый неопределённо хмыкнул, выпил до дна, закусил.
- Будущее теперь у вас одно, - сказал Петров Ефрему, следя глазами, как подкладывает и подкладывает угощений в его тарелку хозяйка. – Живём-то при капитализме, когда за всё платить нужно... Разберёмся, короче.
Лыкова обернулась к красному углу и перекрестилась на иконку Богоматери. Потом снова суетливо задвигала тарелки поближе к незваному гостю.
- Разберись, разберись, сынок, - причитала Октябрина, - только не сажай Рёму... Он вить передовиком в колхозе завсегда был. В комоде панбархатный вымпел «Передовику жатвы-77» лежит, колхозные грамоты... Пел со мной про прекрасное далёко на конкурсе в районе. Знаешь, как пел-то!.. – Она растрогалась от воспоминаний, всхлипнула: - Нам грамоту тогда за это «далёко» дали... А ты – «злостное хулиганство»... Это ж тюрьма, выходит? На старости-то лет!..
Октябрина шумно высморкалась в платок и уже, не сдерживая слёз, снова полилась весенним ручьём:
- А што он видел-то, кроме работы в колхозе? От зари до зари, то на тракторе, то на комбайне в жатву... Придёт грязный как чёрт. До кровати не доходил, засыпал на ходу... И всё за бархатный вымпел и карточку на Доске почёта... Хором-то каменных трудом своим праведным. – нетути! Всё «прекрасное далёко», что б ему провалиться, ждали… Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, вот тебе и прекрасное далёко, сынок...
Бабка вывернула платок наизнанку, шумно высморкалась.
- Нынче хоть и живём на горке, так порой доедаем последние корки. Хлеб возят в год по обещанию… Говорят, уж больно далёко мы живём с дедом от цивилизации – ни дорог, ни торгового ларёчка… Форменный этот… как его?
- Беспредел, - подсказал участковый уполномоченный.
- Форменный! – обрадовалась подсказке Октябрина, сглатывая слезу. – Чуем, что нашей песни конца не будет…Из бредня воды не напьёшься. И жить не живём, и умирать не умираем…
Ефрем, слушая супругу, тоже зашмыгал носом и стыдливо утёр рукавом рубахи непрошенную слезу. Уж больно сердечно, до слёз правдиво говорили о нём. Может на поминках не хуже скажут, но так, да ещё и о живом – никогда...
Лейтенант, не дождавшись окончания речи защиты, сам налил себе и Ефрему по полному стакану рубиновой забористой вишнёвки из выставленной хозяйкой четверти.
Глаза лейтенанта повлажнели не то от градусов, появившихся за год в вишнёвке, не то ещё по какой-то неизвестной причине.
- Не веришь, сынок, што ль? – испуганно вскрикнула Октябрина. - Я мухой все его грамотки принесу... С фиолетовыми печатями, подписями... Как положено.
- Не надо! – остановил её участковый и поднялся из-за стола.
- А объяснительную? – спросил Ефрем. – Писать?
- Не надо, - повторил Петров, застёгивая куртку.
Старик понял: прощён!.. Глаза Ефрема переполнились влагой, но Лыков изо всех сил удерживал слезу, чтобы не опозорится перед властью. Захотелось вдруг сказать что-то такое доброе, тёплое, чтобы и этому парню в кожанке стало хорошо, тепло на сердце. Как и ему от слов его Октябрины.
Но нужные слова к старику никак не приходили, словно зацепились где-то внутри о невидимый порог – споткнулись на полдороге.
Ефрем покряхтел, влажными глазами глядя на участкового и сказал:
- Давай, командир, за наше с бабкой светлое будущее... За это самое наше прекрасное далёко.
И добавил, вздохнув:
- Не чокаясь.
Лейтенант пожал плечами, тоста не понял, но выпил на посошок стакан вишнёвки до самого донышка. Чтобы, наверное, слёз хозяевам не оставлять.
- Служил, дед? – спросил лейтенант, аппетитно похрустывая солёным огурчиком.
- А то! – с вызовом отозвался Ефрем. – Сержант Лыков, сапёр! Специалист первого класса.
Полицейский, почувствовав обиду в голосе старика, улыбнулся:
- Да ты не заводись, не заводись, старый солдат!.. Вижу по развороченному огороду – явно специалист первого класса работал. Мин больше нет… Урожая – тоже…
Лыков вздохнул, потянулся к бутыли с наливкой, налил по края посуды забористой вишнёвки и, отходя сердцем, подмигнул незваному, но уже почти дорогому гостю в его хлебосольном доме:
- А кроты?
- Что – кроты? – не понял лейтенант.
- Р-раз – и нету врагов подколодных!
Офицер, поднимая стакан, кивнул:
- Здорово ты их, под самый, так сказать, корень…
И неожиданно добавил:
- Я бы с тобой, дед, в разведку пошёл.
Ефрем выпил наливочку, крякнул и, хмелея, весело бросил участковому:
- И я бы с тобой, командир – тоже!
Александр Балашов
МАРАШКА НА НОСУ ВОЖДЯ
рассказ
В послевоенные годы в слободе Михайловка, что нынче доживает свой долгий и не шибко счастливый век под боком Курской магнитной аномалии, небольшим тиражом выходила районная газета с типичным для того времени названием – «Вперёд». Делали её два литсотрудника, как в провинции в 50-е годы прошлого века называли журналистов, - редактор Вениамин Терновсикй и Вася Ламин, прозванный в слободе Сыном полка. (Вася подростком воевал в составе партизанского отряда и успел ещё до войны закончить шесть классов). Печатался «Вперёд» в допотопной районной типографии, построенной на скорую руку ещё до войны, в 1939-м. В пятьдесят третьем году, к которому относится эта история, типографию возглавлял бывший партизан, которого вся слобода почему-то по-родственному называла «дядей Гришей».
Вениамин Павлович Терновский был назначен редактором райгазеты в канун новогодних праздников. Слобода готовилась встретить 1953 год, и Терновский, пришедший в журналистику из заготконторы, которую с переменным успехом возглавлял в послевоенные годы, решил выпустить новогодний номер с большим портретом Сталина и его нетленными словами под клише – «Жить стало лучше, жить стало веселей», - набранными рубленным жирным шрифтом. А под этой крылатой фразой редактор, предварительно согласовав своё свободное творчество с руководством Михайловского района, планировал порадовать население торжественным отчётом первого секретаря райкома партии о новых трудовых победах, с которыми район встречал восьмой мирный год.
Терновский задумал, партия одобрила, Вася Ламин, как мог, исправил грамматические ошибки в торжественном отчёте – и новогодний номер газеты «Вперёд» отдали в печать дяде Грише.
В типографии «дяди Гриши» была одна плоскопечатная машина, выпущенная Ленполиграфмашем, наверное, ещё во время первой пятилетки. Машина часто хандрила, капризничала и уже с трудом справлялась даже с тем небольшим тиражом, который выходил из-под её громких разболтанных шестерёнок и валов. А что про качество печати можно было говорить «первопечатнику слободы дяде Грише» при таком почтенном возрасте машины?.. Нечего, короче, было говорить. И, принимая набор, он честно предупредил Чернова, что печатная машина дышит на ладан, но, учитывая важность заказа, он, как беспартийный, но считающий себя коммунистом, сделает всё, чтобы по возможности выжать из старушки всё возможное и даже невозможное. Пусть она даже развалится от такого героического усердия.
Когда дядя Гриша отпечатал первую сотню праздничного номера, Терновский и Сын полка, литсотрудник Ламин, позвали директора типографии, так сказать, отметить новогодний выпуск райгазеты «Вперёд».
- Дядя Гриша! – перекрывая грохот печатной машины, прокричал Ламин. – Вас товарищ редактор требует к себе в кабинет!
- Зачем это? – в ответ закричал в ухо Сына полка дядя Гриша.
- По актуальному вопросу! – тихо сказал Вася и сделал международный выразительный жест, который дядя Гриша понял без слов.
Вениамин Павлович, предвкушая похвалы партийного начальства района, уже накрыл свой редакторский стол, чем Бог послал – сальцо с мясной прослойкой, репчатый лук, головку чеснока, три солёных огурца семенного размера и полбуханки мокроватого чёрного хлеба. Но самое главное – новоиспечённый редактор выставил самогон в старинной пузатой бутылке зелёного стекла, заткнутой бумажной пробкой, сделанной из становившейся родной ему газеты «Вперёд».
- Ну, вперёд, товарищи! - сказал Чернов, поднимая стакан. – За новый год, новые победы!
Дядя Гриша, оставивший за себя разнорабочую Глашу «присмотреть за печатью», широко улыбнулся, показывая редактору и литсотруднику железные зубы, вставленные в сорок восьмом у старого курского еврея-стоматолога.
- А жить, верно, хрены моржовые, кажись, становится веселее!.. – бросил через плечо дядя Гриша и, по-утиному крякнув, опрокинул в себя стакан.
- Кто за печатника? – брызгая по сторонам солёным огурцом, по-деловому спросил Вениамин Павлович.
- Глашка-замарашка, - улыбнулся Сын полка. – Она дура дурой в полиграфическом деле.
- Хрен ты моржовый, Васька, - возразил дядя Гриша. – Главное в нашем деле что? Главное наладка, подгонка, приправка… Я самолично всё чин чином приправил – теперь только в стопки складывай! Справится Глафира Ивановна. Она, бестия, всё умеет… Огонь девка! Такие кастрюли даёт!..
- Какие такие кастрюли?
- Кастрюли, гастроли то есть.
- Дай попробовать, дяденька! – похотливо хохотнул Сын полка.
- Слюни не обсохли!
- Ну, за это ещё по стопке! – разливая самогонку, поспешил сгладить начало конфликта редактор газеты. – Выпьем за товарища Сталина, и жизнь станет лучше, станет веселей, как учит отец народов наших.
В цехе грохотала печатная машина, в кабинете редактора звучали тосты. Глафира Ивановна, начинающая помощница «первопечатника слободы», еле поспевала складывать новогодний номер в стопки по пятьдесят экземпляров – машина работала споро, не капризничала, как у неё водилось.
Безотказная молчаливая Глафира, конечно, и на этот раз не отказала директору в его сугубо производственной просьбе. Но умела она далеко не всё, как о ней отзывался дядя Гриша. Да и думала она не о портрете вождя с его нетленными словами под ним, набранными аршинными буквами. Думала о доме, о больной матери, которая осталась без дров в эту зиму. Задумался человек – с кем не бывает. Вот тогда на клише, наверное, и залетела какая-то марашка, Глашка-замарашка по задумчивой рассеянности её не увидела. Однако чёрная, траурная марашка, величиной с муху среднего возраста, чёрт знает откуда, села прямо на грузинский, тщательно отретушированный неизвестным художником нос «кормчего и рулевого». И нос советского вождя в таком неприглядном виде отпечатался в половине тиража районки.
Глаша закончив печать, отключила машину от электричества и посчитала пачки. Всё сходилось тютелька в тютельку.
- Усё, дядь Гриш! Можно домой?
- Иди, радость моя! – отозвался из-за фанерной стенки печатник, жизнь которого с каждым стаканом становилась всё лучше и всё веселей. – С Новым годом тебя, Глафира Ивановна!
- Ты только свежий номер на подпись занеси в кабинет! – приказал Терновский. – Я его завизирую!
Глаша, застенчиво улыбаясь, занесла номер, пахнувший типографской краской.
Но троице уже было не до редакторской визы – Сын полка по приказу редактора ещё пару раз с красивой тарой бегал к Журавлихе за самогоном, брал в долг, под честное слово газетчика.
Как и когда ушёл из типографии, дошёл до дома, дядя Гриша не помнил абсолютно. Молодой литсотрудник, бывший сын полка, и закалённый в боях за выполнение плана по заготовке пеньки, мяса и сала Терновский, более стойко переносили дружеские попойки, доказывая тем самым, что напряжённая умственная работа вреднее физического труда.
Когда самогонка кончилась, а Журавлиха отказала в очередной бутылке, Сын полка развернул праздничный номер газеты и к понятному для каждого советского человека ужасу увидел на носу вождя… марашку.
- Японский городовой! – воскликнул Вася. – Что за насекомое уселось на нос Иосифа Виссарионовича?
- Чего-чего? – не понял Терновский. – Ты чего там, Васька, буровишь?
- Это я-то буровлю? – вскричал литсотрудник, прикрывая себе же рот ладонью, густо пахнувшей луком и чесноком. – Гляньте, товарищ редактор, что этот гад… набуровил на первой полосе!
- Иде?
- У Караганде! Вы на нос, на нос гляньте!
Терновский широко расставленной пятернёй подрёб так и не завизированный им новогодний номер к близоруким глазам, взглянул на портрет вождя – и стал медленно оседать мимо стула, прямо на пол.
- Величиной с инфузорию-туфельку! – образно сравнил Сын полка марашку с одноклеточным созданием.
- С амёбу!.. – выдохнул редактор. – Всё, амба! Приплыли…
- Десять лет без права переписки, - в тон редактору протянул литсотрудник.
- Молчи, грусть, молчи!
Василий замолчал, вопросительно поглядывая то на нос вождя, то на руководителя районной газеты, в которую чёрт угораздил его попасть из-за своего каллиграфического почерка и незаконченного среднего образования.
Терновский тяжело поднялся на ноги, открыл глаза, будто всё ещё не веря, что это с ним не во сне. Он с трудом заставил себя ещё раз взглянуть на праздничный номер: идеально ровный, почти греческий нос «отца всех народов» украшала какая-то чёрная блямба, действительно весьма схожая с амёбой из школьного учебника. Первую полосу нужно было спасать в авральном порядке.
- Вперёд! – скомандовал редактор. – К дяде Грише! Пусть перепечатывает первую страницу! А эту халтуру, с носом, - Терновский с ненавистью бросил взгляд на амёбу, севшую на руководящий нос вождя, - приказываю сжечь! Весь тираж, до последнего номера!
Василий понятливо кивнул и стал энергично перетаскивать папки с бракованным тиражом во двор типографии, где облил пачки бензином и чиркнул спичкой.
- А визировать будете, товарищ редактор? – поинтересовался Ламин. – Надо же дяде Грише его брак под его сизый нос сунуть? Что мы ему предъявим? Слова к делу не пришьёшь!
- Визировать! – передразнил Терновский своего подчинённого. – Ну, ты, как говорит дядя Гриша, даёшь кастрюли, паря! Это я себе приговор подпишу! А для предъявы возьми, возьми один экземплярчик. Но после приказываю и его уничтожить!
- Кого? – не понял Сын полка.
- Экземпляр бракованный.
- Есть, товарищ редактор! – по военному отчеканил Василий и бросился в сторожку.
- Ты куда? – сдавленно крикнул ему вслед Вениамин Павлович, понимая, что жизнь его повисла между альтернативой – стукнет в «компетентные органы» Ламин или нет. Третьего не дано.
- Сейчас, - отозвался Василий из времянки сторожа, - тут дед Паша ружьё своё под топчаном хоронит…
- Зачем нам ружьё?
- А вдруг заартачится дядя Гриша? Не пойдёт на исправление своего преступного брака? Так под ружьём поведём! Нам это «там» зачтётся…
- Чёрт с тобой, товарищ Ламин! – махнул рукой редактор. – Ты с оружием-то умеешь обращаться?
- Обижаете, Вениамин Палыч! К тому же берданка Пашкина ещё с первой мировой не стреляет… Это для форсу! Для порядка, так сказать.
Через десять минут они уже колотили кулаками в дверь вросшего в землю дома дяди Гриши.
Печатник с тяжкого похмелья не сразу понял, чего от него хотят взбеленившиеся газетчики.
- Никуда я не пойду с вами, козлы безрогие! – позёвывая, сказал дядя Гриша, и равнодушно окинул взглядом ржавую берданку, которую наперевес держал в дрожащих руках Сын полка. – Я не охотник, к хренам собачьим! Да и зайца в наших краях в голодный год такие же хрены моржовые, как вы, пеньковыми силками начисто перевили…
- Значит, не пойдёте с нами? – с козлиным дребезжаньем в голосе, которому изо всех сил старался добавить железа, спросил человек с ружьём.
- Идите вы, знаете куда, на хут…
Но дядя Гриша не успел послать газетчиков на дальний хутор – Терновский резким движением, как фокусник в цирке, развернул перед ним первую полосу праздничного номера.
- Иди сюда и смотри, гад! Смотри, что ты и твоя сучки Глашка с товарищем Сталиным сделали!
Директор типографии прищурился и, увидев свой брак, потерял лицо. Он побледнел, потом потемнел ликом так, что будто только что сошёл с древней фрески в закопчённом соборе, где хранили ГСМ.
- Я к твоей преступной полиграфии, гад, никакого отношения не имею, - прошипел Терновский. – Это компетентные органы выяснят, какой ты вражий умысел имел, сажая на нос нашего любимого вождя эту гадкую амёбу капитализма…
- Постойте, постойте, бумагомараки! Нечего на здоровую голову свои ошибки валить… Клише-то, Вениамин Павлович, вы мне подсунули. Сказали, что из областной типографии привезли, где его кислотой на цинке травили… Вот и вытравили на вашу голову!
Терновский хотел что-то возразить, но захлебнулся словами. Только толкнул под руку Сына полка и хрипло приказал:
- Расстрелять гада!
И Васька нажал на курок, уверенный, что старое ружьё не заряжено.
Выстрел прозвучал как гром с ясного неба. Заряд крупной соли прошёл в десяти сантиметрах от головы полиграфиста.
- Убери свою пукалку! – буркнул старый партизан. – Начадил в сенях, хрен моржовый, – страсть.
И добавил, надевая подаренный ему в сорок пятом мореманский бушлат, который бессменно носил в любое холодное время года:
- Чего стоим-то? Идём, хрены моржовые! Идём, пока меня в ваши «компетентные органы» не сдали.
Вася, до глубины души напуганный взрывом, деланно улыбнулся и даже попытался приободрить дядю Гришу:
- Ничего, страшного, если и сдадут… Ты «там» так и скажи: мухи, мол, накакали на клише… Простите, не углядел! Не сторож я, мол, мухам тем…
- Мне «там», знаешь, куда тут же «накакают»?.. – задал риторический вопрос литсотруднику дядя Гриша. – Буду век жалеть, что ты меня, Васька, не расстрелял прямо тут, в родных сенях.
И все трое, уже по темным улицам слободы, отправились в типографию. До утра перепечатывали газету с портретом вождя и палкой ворошили костёр, в котором догорали праздничные газеты с преступной амёбой на носу любимого вождя всех советских народов. Но один номерок всё-таки остался… Как всегда в аналогичных историях.
И какая-то бдительная сволочь проинформировала «кого надо». Даже бракованный номерок к доносу приложила. Сутки просидел дядя Гриша в райотделе МГБ, всё какие-то объяснительные и покаянные письма писал. Поклялся, что «больше никогда не будет».
- Чего не будете? – спросил следователь дядю Гришу.
- Не буду печатать вождя на старой раздрызганной машине, - пояснил дядя Гриша, так и не сдав Глашку, по вине которой появилась марашка на выдающемся носу вождя.
Отпустили. Даже от полиграфической работы не отстранили. А вскоре пришёл первый весенний месяц - март. Сталин умер. И все потихоньку забыли о марашке на носу вождя.
Эту историю в восьмидесятые годы в Железногорске рассказал мне сам дядя Гриша, старый полиграфист. Года за три до своей смерти.
Хороший был печатник. Лучший из всех, кто числился в штате городской типографии. Я любил смотреть, как он ловко управлялся с новой офсетной машиной, которой другие никак не давали ладу. Дядя Гриша приправлял металлические пластины аккуратно, с неторопливостью профессионала. И всегда тщательно, с напускной серьёзностью и даже какой-то злостью, протирал тряпочкой места, где находились портреты руководителей любого ранга – бережёного, как известно, Бог бережёт.
рассказ
С первой же «повышенной», как её называли в газетах и по телевидению - «валоризированной» - пенсии Лыков решил устроить праздник. Как в старые добрые времена.
Пенсию он получал в начале месяца, на неделю раньше своей супруги Октябрины, тоже пенсионерки, с которой прожил без малого сорок лет.
Октябрина, названная своими родителями в честь Октябрьской Революции, когда все слова в её названии писались с большой буквы, заглянула в большой пластиковый пакет, с которым муж ходил к растащенной по кирпичикам ферме, куда по бездорожью только и могла добраться автолавка.
- Чего празднуешь, Рёма? – спросила бабушка Октя, как её называл муж. - Небось на цельную тыщу накуплял! Прибавили – грош и в кармане вошь на аркане.
- Ты бы чем водку пьянствовать, - сказала она, сморкаясь в платок, - лучше бы подумал, как крота в огороде извести... Летом весь огород, паразит, ходами своими изрыл. Вот и остались без урожая... Ни картох, ни морковки, ни капуски нету – всё крот своими поземными ходами уничтожил.
Ефрем молча чокнулся с рюмкой Октябрины, выпил водку залпом, скривился и закусил селёдкой.
- Чего молчишь? – спросила бабка.
- Думаю, думаю, - махнув вторую рюмку с «перерывчиком небольшим», крякнул старик.
- Я вижу, о чём ты, Рёма, думаешь... – вздохнула супруга.
- О жизни! – хрустя солёным огурцом, ответил Ефрем. – Странное дело, эта жизнь. Вот выпил малость – и ничего, и жить стало лучше, стало веселей...
- Ладно, - оборвала его Октябрина. – Ты пить пей, а дело разумей! Уж язык обмозолила, просивши кротов на огороде извести… Без картох зимой останемся вить…
Пенсионер махнул рукой.
- Да ладно тебе, Окть!.. Давай-ка лучше споём, подруга!
- Какую? – тихо спросила Лыкова.
- Ну, ты за неё грамотку от райкома получила тогда...В комоде по сию пору лежит. Склероз на мою голову! Напрочь название песни забыл, мать...
- А про што там, Рёма?
Лыков задумался, наморщив жёлтый лоб, даже дёрнул себя за мочку уха.
- Ну, там про светлое будущее. Ты там его просишь, чтобы оно жестоким не было...
- Ах, эту! – посветлела лицом Октябрина. Ладно...
И, откашлявшись, запела грудным тёплым голосом:
Прекрасное далёко,
Не будь ко мне жесто-о-ко,
Жесто-о-ко не будь...
Слёзы покатились из глаз стариков. Ефрем, постарев, стал чувственным до неприличия. А уж как выпьет – так вообще не мог удержать в себе ни слезу, ни солёное слово. (Таким он стал после смерти Семёна, на которые супруги Лыковы не попали: некому, видать, было сообщить старикам из города о смерти их сына).
А Октябрина вспомнила, как они тогда, на районном смотре художественной самодеятельности, семейным дуэтом пели эту песню с чудесными, молитвенными словами… Дуэт колхоза «Новая жизнь» свято верил тогда в прекрасное далёко большой и сильной страны. Верили Лыковы, что это «прекрасное далёко» не только не будет к ним жестоко – прекрасным, сказочно-светлым будет. Верили и были счастливы уже одной этой верой.
Обида, что вера эта из мечты обратилась в ничто, в неясную и потому тревожную пустоту, неожиданно сдавила горло, Октябрина дала петуха и замолкла.
Лыков икнул и погрозил Октябрине пальцем.
- Нет, милашка, затянула песню – допевай, хоть тресни!
Октябрина только молча махнула рукой – будто назойливую муху от себя отгоняла.
Обиженный жестом Ефрем замолчал, припоминая все обиды последнего времени, которые нанесла ему упрямая жёнка.
- А зря я тогда, блин, с тобой не развёлся... Когда ты Федьке Лупатому частушку пела, как там?..
И он, кривляясь, заголосил:
Весела девчоночка,
гуляю без милёночка!..
Октябрина опять надулась обидой, с укоризной посмотрела на разгулявшегося супруга.
- Пойду прилягу, - встала она из-за праздничного стола.
- Поди полежи, - кивнул Ефрем, подливая себе в рюмку. – Я ж не Федька Лупатый...
- Дурак ты старый, Рёма,- вздохнула Октябрина, копаясь в коробке с лекарствами. – Ты лучше не о Федьке из прошлой жизни думай, а о кротах в огороде. Не то зимой зубы на полку положим с твоими пенсиями в честь Валерии...
- Я и без твоих напоминаний думаю! - ответил Лыков. – Ежечасно, можно сказать, ежеминутно, только об этом и думаю. Об чём мне ещё и думать-то?
Он покатал желваки на худых серых скулах:
- Ужо я их всех, кротов подколодных!..
Ефрем выпил ещё рюмку и его, сержанта запаса, больше сорока лет назад отслужившего срочную армейскую службу в сапёрной части под Тулой, осенило. Он придумал, как решить проблему радикально, раз не берёт кротов ни химия, ни не раз устраиваемый в их подземных жилищах потоп. «А если травануть их газом?» - подумал старик и не слишком твёрдо встал из-за стола и направился к сараю, где хранился запасной газовый баллон.
Он с горем пополам докатил баллон до огорода. Передохнул, перекурил и огляделся. Огород напоминал кладбище – столько проклятый крот наставил холмиков, угрожая будущему урожаю овощных культур.
- Сплошная, блин, кротиная аномалия, - плюнул на ближний холмик Ефрем. – Ужо вам будет, ребятки, по первое число...
Он подтащил баллон с почти стёршейся надписью «пропан» к входу в подземное жилища крота, приговаривая: «Ну, теперь тебе полный пропан!».
Надеть резиновый шланг на вентиль было минутным делом. Всё было прилажено с тех пор, как Ефрем приловчился опаливать ощипанных кур не паяльной лампой, на что требовался постоянно дорожающий в России бензин, а – газом.
Ефрем засунул конец шланга в дыру, углубляя его на максимально доступный ход, пока конец не упёрся в какой-то кротиный переход или кладовую зверька. «Хорошо бы противогаз на свою харю напялить, - мелькнула мысль у Ефрема. – А то мандец не только кроту придёт. Только где противогаз тот взять?».
Ефрем мелко перекрестился и открыл кран. Горючий газ, по-змеиному шипя, пошёл по подземным лабиринтам крота. Ефрем принюхался – газом вроде не пахло. «Видно, - решил Ефрем, - лабиринты опоясали все девять соток. Хватит одного баллона или нет?».
Прошло пять минут, десять, полчаса... Газ всё ещё шипел, заполняя подземные коридоры.
- Ну, кажись всё, - вслух сказал Лыков, прислушиваясь, не скребётся ли кто в глубине этих лабиринтов, заполненных пропаном. Он завинтил краник уже почти пустого баллона. Оттащил его к сараю.
– Прости, подземный друг! – сказал кротобой и щелкнул зажигалкой.
Что произошло дальше, Ефрем помнил плохо. Это уже потом, через час после «теракта», соседи рассказывали, как что-то глухо ухнуло на огороде Лыковых - и огород взбух, будто хотел подняться в небо, как летающая тарелка. Потом комьями полетела земля. Взрывной волной вырвало молодую яблоньку и унесло на соседский двор, покалечив старого красного петуха соседа Лыковых Веньки Баринова.
Насмерть перепуганная Венькина жена, прижав контуженного петуха к груди, дрожащими пальцами тыкала в мобилку, набирая районную полицию:
- В Сопеловке огороды взрывают! – заполошно кричала она в трубку. – Хто-хто? Террористы, а хто ж ишшо?
От смерти Ефрема, как он потом решил, спасла вековая ракита, за которую вот уже третий год Октябрина пилила мужа: когда свалишь ракитку? Она, мол, помидорам солнце застит. Слава Богу, не спилил.
Упавшее дерево посекло сучьями лицо и руки старика. Ефрем, с грязным исцарапанным лицом, пошатываясь от лёгкой контузии, вошел в хату и тронул за плечо спящую супругу.
- Октя, Октюшка!.. – прохрипел Лыков. – Вот и мне, видать, капут пришёл...
И с этими грустными словами рухнул на пол.
Участковый Петров прикатил в Сопеловку на старом УАЗике. Прибыв на место происшедшего, он смотрел на перепаханный взрывом огород, весь в комьях вывороченной земли, плохо понимая, что же здесь, собственно, произошло. Потом он у крыльца дома Лыковых собрал всех подозреваемых и свидетелей, достал из папки бумагу официального протокола.
В свидетелях оказались жена и муж Бариновы. Больше свидетелей не нашлось.
- Пусть за петуха красного нам вред возместит, старый хрыч! – кричала Зинка Баринова, тыкая уже пришедшем в себя после контузии глупой птицей. Кочет моргал круглыми глазами и порывался долбануть участкового в руку.
- Да подождите вы со своим петухом! – осадил Зину участковый. – Ваш петух живее всех живых! Какая, на хрен, компенсация? Где сам террорист-то?
- Спит он, - жалобно моргая, ответила Октябрина.
- Разбудить! Взорвут территорию моей ответственности – и под одеяло! Так, что ли?
- Он не хотел, товарищ милиционер, - заплакала старуха. – Крота изводил проклятого...
- Крота? Взрывом? – не поверил Петров. – Вы мне тут сказки не рассказывайте, бабушка...
На крыльцо вышел заспанный Ефрем.
- Вон он, террорист хренов! – тыкала в старика пострадавшим петухом Зинка. – Держите его, товарищ Петров, а то убегнет!..
- Тихо, гражданка Баринова! – оборвал её Петров. – Разберёмся.
Участковый ещё с четверть часа походил по изувеченному огороду в надежде найти остатки «неизвестного взрывного устройства», потом записывал с угрюмым видом сбивчивые объяснения Ефрема и Октябрины Лыковых.
«Господи, - кисло думал он, - на таком «теракте» карьеры не сделаешь. Какой из старого дурака террорист?»
А так хотелось офицеру, попавшего после училища МВД в эту дыру, совершить заметный для высокого начальства подвиг. Громкий такой подвиг, чтобы тебе под нос репортёры совали микрофоны с названием телеканалов и на яркие журналы с твоим скромно улыбающемся лицом лежали на столе начальник областного УВД или даже самого министра... Петрову опять не повезло. В Сопеловке только на старых дураков и везёт...
- Крот? – поднял равнодушные глаза на чумазого деда Петров. – А что или кого вы «кротом» называете? Тип взрывного устройства, да?
- Да Господь с тобой, сынок!.. – замерла от таких страшных слов Октябрина. – Ты никак Ефрема под теракт подводишь?.. Под статью, стало быть.
Петров ухмыльнулся:
- Однако вы, бабушка, гляжу я, юридически вполне подкованы...
- Подкуёшься тут с вами, - огрызнулся ещё не трезвый и потому бесстрашный Ефрем, поправляя на голове полотенце (им обвязала контуженую голову мужа Октябрина).
- А вы не хамите мне, - грубо оборвал Петров Ефрема. – Чем взрывал?
- Газом! – ответил Лыков. – Вишь, куда баллон закинуло?
- Куда?
- На крышу уборной!
Милиционер покачал головой, успокоил:
- Найдём и все другие улики, вы не волнуйтесь... Я только одного никак не пойму: ну, хотели поймать крота, который сейчас спит в своей берлоге... то есть норе, но зачем огород-то взрывали?
- А может, их там целый выводок? – ответил старик. – Одним махом что б...
Петров что-то пометил в бумаге, которую достал из чёрной папки.
- Значит, акт взрыва – налицо, и это гражданин Лыков подтверждает своими признательными показаниями, - сказал участковый, будто разговаривая сам с собой.
Октябрина всплеснула руками:
- Какой такой акт? Мы вам, товарищ милиционер, про крота всю правду рассказали... А акта не было. Вот вам крест – не было!
И старая женщина истово перекрестилась перед представителем власти.
- Это я, дура, виновата, - зачастила старуха. - Всё пилила, пилила Рёму: изведи, мол, крота. Весь прошлый урожай наш загубил. Вот он, дурень, и рванул его. Газом. Понял, сынок?
- Не понял, - честно признался Петров. – Пойдёмте в дом. Там ваш муж объяснительную напишет... А вы, свидетель, - повернулся он к Зинке Бариновой, - вот тут распишитесь – и свободны.
- А петух? Он теперича с полгода кур топтать не захочет от перенесённого, стресса. Вот вам и моральный вред! – взвилась грамотная Зинка, толкая в бок молчавшего мужа. – Чего, Венька, молчишь? Нас взрывают, имущество изводят, а ты молчать будешь?
- Пошли давай! – буркнул Вениамин, забирая у неё испуганную криком птицу. – Раскудахталась, чёртова баба.
- А вред моральный и материальный? – не унималась Зинка, чувствуя, как уплывают из её рук халявные деньги. – Вон, у него один глаз никак не проморгается... Окривел петушок-то... Порченым сделали племенную птицу, террористы проклятые...
Петров потрепал за бороду лупоглазого красавца, всё ещё попытавшегося долбануть его клювом.
- Живой, гад! Какая тут компенсация? Ни моральной, ни материальной, как говорится, не отмечается... Ущерба вам, граждане, не принесено. Так что - до свидания...
Соседи Лыковых, бурча под нос, что будут жаловаться «выше», заковыляли к своему дому.
Проводив взглядом супругов Бариновых, удалившихся восвояси не солоно нахлебавшись, лейтенант посуровел и сухо обратился к Лыковым:
- А с вами, господа Лыковы, пошли за стол, бумагу сочинять... Протокол.
- Бумагу? – испугалась Октябрина. – Зачем бумагу? Что написано пером... Вы ж, товарищ милиционер...
- Полицейский, - поправил участковый.
... Извиняйте, товарищ полицай, сами знаете... За что его, на старости-то лет, да протокол этот? Чай не бандит Рёма мой...
- Это кто ещё такой Рёма? – официальным тоном спросил участковый.- Вы меня не путайте, гражданка Лыкова.
Октябрина заглянула в холодные глаза человека с папкой под мышкой и полилась рекой.
- Ну-ну, только без слёз мне этих!.. За всё нужно держать ответ, – морщась от бабкиных слёз, сказал Петров, поправляя папку под мышкой. – А что вы хотите – взрывать огороды и оставаться безнаказанными? Факт хулиганства с вашей стороны налицо. Злостного, так сказать, хулиганства... Со статьёй в УК РФ. До пяти лет суд может дать...
Лыкова коротко охнула и схватилась за сердце.
«Товарищ полицай» почесал нос и уже умиротворённо буркнул:
- Конечно, можно найти смягчающие обстоятельства... Если они у вас есть, конечно...
- Есть! – почти выкрикнула Октя. – Как не быть? Есть, конечно, смягчающие...
Она быстро смекнула: без угощения не обойтись. Да что там – угощение? Всё была готова отдать, чтобы спасти от тюрьмы своего старого дурака.
- А давайте-ка перекусим, чем Бог послал, - вытирая слёзы, предложила она. – Я мигом соберу! У меня и «смягчающее обстоятельство» припасено... Сама делала! На всякий случай. Вот и приспел он, случай-то... Наш чёрный день с Рёмой.
Герой дня Ефрем Лыков всё это время молча стоял в дверях, прислонившись к косяку. Кротобой угрюмо смотрел в пол, покаянно нагнув повинную голову.
- Вы, гражданин Лыков, садитесь, садитесь, - кивнув на табуретку, сказал Петров, доставая из папки чистый лист бумаги и шариковую ручку.
- Сесть мы завсегда успеем, - угрюмо пробасил Ефрем. – Полдеревни уж сидело, теперь, выходит, моя очередь?
И остался стоять, крючком согнувшись над милиционером.
- Вы что, стоя писать будете? – поднял на него глаза участковый, краем зрения наблюдая, что ставит хозяйка на стол.
- А что писать-то? – буркнул Лыков.
Петров, провожая взглядом большую бутылку вишнёвки, которую из своей «похоронки» достала Октябрина, придвинул табурет деду.
- Садитесь, гражданин Лыков, и пишите: «Объяснительная. Я, житель села Сопеловка, Лыков Ефрем Иванович, из хулиганских побуждений...».
Услышав эти колючие слова, не предвещавшие Рёме ничего хорошего, хозяйка выронила из рук миску с квашеной капустой, которую несла к накрытому по новой «праздничному столу».
- Да вы покушайте, выпейте, человек хороший!.. – запричитала Октябрина, доставая чистые стаканы. – Потом уже писать будете...Какая на пустой желудок писанина?
- Вы так считаете? – сглотнул слюну Петров, глядя на белоснежные ломти сала с мясной прослойкой. – И то правда... С утра маковой росинки во рту не было...
Петров спрятал в папку бумагу, которая, по его разумению, с полчасика могла и потерпеть, расстегнул кожаную куртку, промокнул платочком вспотевший крутой лоб.
- Ну, наливай, хозяин! - сказал Петров. – За что выпьем?
Ефрем кисло улыбнулся:
- За светлое наше будущее... За что же ещё?
Участковый неопределённо хмыкнул, выпил до дна, закусил.
- Будущее теперь у вас одно, - сказал Петров Ефрему, следя глазами, как подкладывает и подкладывает угощений в его тарелку хозяйка. – Живём-то при капитализме, когда за всё платить нужно... Разберёмся, короче.
Лыкова обернулась к красному углу и перекрестилась на иконку Богоматери. Потом снова суетливо задвигала тарелки поближе к незваному гостю.
- Разберись, разберись, сынок, - причитала Октябрина, - только не сажай Рёму... Он вить передовиком в колхозе завсегда был. В комоде панбархатный вымпел «Передовику жатвы-77» лежит, колхозные грамоты... Пел со мной про прекрасное далёко на конкурсе в районе. Знаешь, как пел-то!.. – Она растрогалась от воспоминаний, всхлипнула: - Нам грамоту тогда за это «далёко» дали... А ты – «злостное хулиганство»... Это ж тюрьма, выходит? На старости-то лет!..
Октябрина шумно высморкалась в платок и уже, не сдерживая слёз, снова полилась весенним ручьём:
- А што он видел-то, кроме работы в колхозе? От зари до зари, то на тракторе, то на комбайне в жатву... Придёт грязный как чёрт. До кровати не доходил, засыпал на ходу... И всё за бархатный вымпел и карточку на Доске почёта... Хором-то каменных трудом своим праведным. – нетути! Всё «прекрасное далёко», что б ему провалиться, ждали… Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, вот тебе и прекрасное далёко, сынок...
Бабка вывернула платок наизнанку, шумно высморкалась.
- Нынче хоть и живём на горке, так порой доедаем последние корки. Хлеб возят в год по обещанию… Говорят, уж больно далёко мы живём с дедом от цивилизации – ни дорог, ни торгового ларёчка… Форменный этот… как его?
- Беспредел, - подсказал участковый уполномоченный.
- Форменный! – обрадовалась подсказке Октябрина, сглатывая слезу. – Чуем, что нашей песни конца не будет…Из бредня воды не напьёшься. И жить не живём, и умирать не умираем…
Ефрем, слушая супругу, тоже зашмыгал носом и стыдливо утёр рукавом рубахи непрошенную слезу. Уж больно сердечно, до слёз правдиво говорили о нём. Может на поминках не хуже скажут, но так, да ещё и о живом – никогда...
Лейтенант, не дождавшись окончания речи защиты, сам налил себе и Ефрему по полному стакану рубиновой забористой вишнёвки из выставленной хозяйкой четверти.
Глаза лейтенанта повлажнели не то от градусов, появившихся за год в вишнёвке, не то ещё по какой-то неизвестной причине.
- Не веришь, сынок, што ль? – испуганно вскрикнула Октябрина. - Я мухой все его грамотки принесу... С фиолетовыми печатями, подписями... Как положено.
- Не надо! – остановил её участковый и поднялся из-за стола.
- А объяснительную? – спросил Ефрем. – Писать?
- Не надо, - повторил Петров, застёгивая куртку.
Старик понял: прощён!.. Глаза Ефрема переполнились влагой, но Лыков изо всех сил удерживал слезу, чтобы не опозорится перед властью. Захотелось вдруг сказать что-то такое доброе, тёплое, чтобы и этому парню в кожанке стало хорошо, тепло на сердце. Как и ему от слов его Октябрины.
Но нужные слова к старику никак не приходили, словно зацепились где-то внутри о невидимый порог – споткнулись на полдороге.
Ефрем покряхтел, влажными глазами глядя на участкового и сказал:
- Давай, командир, за наше с бабкой светлое будущее... За это самое наше прекрасное далёко.
И добавил, вздохнув:
- Не чокаясь.
Лейтенант пожал плечами, тоста не понял, но выпил на посошок стакан вишнёвки до самого донышка. Чтобы, наверное, слёз хозяевам не оставлять.
- Служил, дед? – спросил лейтенант, аппетитно похрустывая солёным огурчиком.
- А то! – с вызовом отозвался Ефрем. – Сержант Лыков, сапёр! Специалист первого класса.
Полицейский, почувствовав обиду в голосе старика, улыбнулся:
- Да ты не заводись, не заводись, старый солдат!.. Вижу по развороченному огороду – явно специалист первого класса работал. Мин больше нет… Урожая – тоже…
Лыков вздохнул, потянулся к бутыли с наливкой, налил по края посуды забористой вишнёвки и, отходя сердцем, подмигнул незваному, но уже почти дорогому гостю в его хлебосольном доме:
- А кроты?
- Что – кроты? – не понял лейтенант.
- Р-раз – и нету врагов подколодных!
Офицер, поднимая стакан, кивнул:
- Здорово ты их, под самый, так сказать, корень…
И неожиданно добавил:
- Я бы с тобой, дед, в разведку пошёл.
Ефрем выпил наливочку, крякнул и, хмелея, весело бросил участковому:
- И я бы с тобой, командир – тоже!
Александр Балашов
МАРАШКА НА НОСУ ВОЖДЯ
рассказ
В послевоенные годы в слободе Михайловка, что нынче доживает свой долгий и не шибко счастливый век под боком Курской магнитной аномалии, небольшим тиражом выходила районная газета с типичным для того времени названием – «Вперёд». Делали её два литсотрудника, как в провинции в 50-е годы прошлого века называли журналистов, - редактор Вениамин Терновсикй и Вася Ламин, прозванный в слободе Сыном полка. (Вася подростком воевал в составе партизанского отряда и успел ещё до войны закончить шесть классов). Печатался «Вперёд» в допотопной районной типографии, построенной на скорую руку ещё до войны, в 1939-м. В пятьдесят третьем году, к которому относится эта история, типографию возглавлял бывший партизан, которого вся слобода почему-то по-родственному называла «дядей Гришей».
Вениамин Павлович Терновский был назначен редактором райгазеты в канун новогодних праздников. Слобода готовилась встретить 1953 год, и Терновский, пришедший в журналистику из заготконторы, которую с переменным успехом возглавлял в послевоенные годы, решил выпустить новогодний номер с большим портретом Сталина и его нетленными словами под клише – «Жить стало лучше, жить стало веселей», - набранными рубленным жирным шрифтом. А под этой крылатой фразой редактор, предварительно согласовав своё свободное творчество с руководством Михайловского района, планировал порадовать население торжественным отчётом первого секретаря райкома партии о новых трудовых победах, с которыми район встречал восьмой мирный год.
Терновский задумал, партия одобрила, Вася Ламин, как мог, исправил грамматические ошибки в торжественном отчёте – и новогодний номер газеты «Вперёд» отдали в печать дяде Грише.
В типографии «дяди Гриши» была одна плоскопечатная машина, выпущенная Ленполиграфмашем, наверное, ещё во время первой пятилетки. Машина часто хандрила, капризничала и уже с трудом справлялась даже с тем небольшим тиражом, который выходил из-под её громких разболтанных шестерёнок и валов. А что про качество печати можно было говорить «первопечатнику слободы дяде Грише» при таком почтенном возрасте машины?.. Нечего, короче, было говорить. И, принимая набор, он честно предупредил Чернова, что печатная машина дышит на ладан, но, учитывая важность заказа, он, как беспартийный, но считающий себя коммунистом, сделает всё, чтобы по возможности выжать из старушки всё возможное и даже невозможное. Пусть она даже развалится от такого героического усердия.
Когда дядя Гриша отпечатал первую сотню праздничного номера, Терновский и Сын полка, литсотрудник Ламин, позвали директора типографии, так сказать, отметить новогодний выпуск райгазеты «Вперёд».
- Дядя Гриша! – перекрывая грохот печатной машины, прокричал Ламин. – Вас товарищ редактор требует к себе в кабинет!
- Зачем это? – в ответ закричал в ухо Сына полка дядя Гриша.
- По актуальному вопросу! – тихо сказал Вася и сделал международный выразительный жест, который дядя Гриша понял без слов.
Вениамин Павлович, предвкушая похвалы партийного начальства района, уже накрыл свой редакторский стол, чем Бог послал – сальцо с мясной прослойкой, репчатый лук, головку чеснока, три солёных огурца семенного размера и полбуханки мокроватого чёрного хлеба. Но самое главное – новоиспечённый редактор выставил самогон в старинной пузатой бутылке зелёного стекла, заткнутой бумажной пробкой, сделанной из становившейся родной ему газеты «Вперёд».
- Ну, вперёд, товарищи! - сказал Чернов, поднимая стакан. – За новый год, новые победы!
Дядя Гриша, оставивший за себя разнорабочую Глашу «присмотреть за печатью», широко улыбнулся, показывая редактору и литсотруднику железные зубы, вставленные в сорок восьмом у старого курского еврея-стоматолога.
- А жить, верно, хрены моржовые, кажись, становится веселее!.. – бросил через плечо дядя Гриша и, по-утиному крякнув, опрокинул в себя стакан.
- Кто за печатника? – брызгая по сторонам солёным огурцом, по-деловому спросил Вениамин Павлович.
- Глашка-замарашка, - улыбнулся Сын полка. – Она дура дурой в полиграфическом деле.
- Хрен ты моржовый, Васька, - возразил дядя Гриша. – Главное в нашем деле что? Главное наладка, подгонка, приправка… Я самолично всё чин чином приправил – теперь только в стопки складывай! Справится Глафира Ивановна. Она, бестия, всё умеет… Огонь девка! Такие кастрюли даёт!..
- Какие такие кастрюли?
- Кастрюли, гастроли то есть.
- Дай попробовать, дяденька! – похотливо хохотнул Сын полка.
- Слюни не обсохли!
- Ну, за это ещё по стопке! – разливая самогонку, поспешил сгладить начало конфликта редактор газеты. – Выпьем за товарища Сталина, и жизнь станет лучше, станет веселей, как учит отец народов наших.
В цехе грохотала печатная машина, в кабинете редактора звучали тосты. Глафира Ивановна, начинающая помощница «первопечатника слободы», еле поспевала складывать новогодний номер в стопки по пятьдесят экземпляров – машина работала споро, не капризничала, как у неё водилось.
Безотказная молчаливая Глафира, конечно, и на этот раз не отказала директору в его сугубо производственной просьбе. Но умела она далеко не всё, как о ней отзывался дядя Гриша. Да и думала она не о портрете вождя с его нетленными словами под ним, набранными аршинными буквами. Думала о доме, о больной матери, которая осталась без дров в эту зиму. Задумался человек – с кем не бывает. Вот тогда на клише, наверное, и залетела какая-то марашка, Глашка-замарашка по задумчивой рассеянности её не увидела. Однако чёрная, траурная марашка, величиной с муху среднего возраста, чёрт знает откуда, села прямо на грузинский, тщательно отретушированный неизвестным художником нос «кормчего и рулевого». И нос советского вождя в таком неприглядном виде отпечатался в половине тиража районки.
Глаша закончив печать, отключила машину от электричества и посчитала пачки. Всё сходилось тютелька в тютельку.
- Усё, дядь Гриш! Можно домой?
- Иди, радость моя! – отозвался из-за фанерной стенки печатник, жизнь которого с каждым стаканом становилась всё лучше и всё веселей. – С Новым годом тебя, Глафира Ивановна!
- Ты только свежий номер на подпись занеси в кабинет! – приказал Терновский. – Я его завизирую!
Глаша, застенчиво улыбаясь, занесла номер, пахнувший типографской краской.
Но троице уже было не до редакторской визы – Сын полка по приказу редактора ещё пару раз с красивой тарой бегал к Журавлихе за самогоном, брал в долг, под честное слово газетчика.
Как и когда ушёл из типографии, дошёл до дома, дядя Гриша не помнил абсолютно. Молодой литсотрудник, бывший сын полка, и закалённый в боях за выполнение плана по заготовке пеньки, мяса и сала Терновский, более стойко переносили дружеские попойки, доказывая тем самым, что напряжённая умственная работа вреднее физического труда.
Когда самогонка кончилась, а Журавлиха отказала в очередной бутылке, Сын полка развернул праздничный номер газеты и к понятному для каждого советского человека ужасу увидел на носу вождя… марашку.
- Японский городовой! – воскликнул Вася. – Что за насекомое уселось на нос Иосифа Виссарионовича?
- Чего-чего? – не понял Терновский. – Ты чего там, Васька, буровишь?
- Это я-то буровлю? – вскричал литсотрудник, прикрывая себе же рот ладонью, густо пахнувшей луком и чесноком. – Гляньте, товарищ редактор, что этот гад… набуровил на первой полосе!
- Иде?
- У Караганде! Вы на нос, на нос гляньте!
Терновский широко расставленной пятернёй подрёб так и не завизированный им новогодний номер к близоруким глазам, взглянул на портрет вождя – и стал медленно оседать мимо стула, прямо на пол.
- Величиной с инфузорию-туфельку! – образно сравнил Сын полка марашку с одноклеточным созданием.
- С амёбу!.. – выдохнул редактор. – Всё, амба! Приплыли…
- Десять лет без права переписки, - в тон редактору протянул литсотрудник.
- Молчи, грусть, молчи!
Василий замолчал, вопросительно поглядывая то на нос вождя, то на руководителя районной газеты, в которую чёрт угораздил его попасть из-за своего каллиграфического почерка и незаконченного среднего образования.
Терновский тяжело поднялся на ноги, открыл глаза, будто всё ещё не веря, что это с ним не во сне. Он с трудом заставил себя ещё раз взглянуть на праздничный номер: идеально ровный, почти греческий нос «отца всех народов» украшала какая-то чёрная блямба, действительно весьма схожая с амёбой из школьного учебника. Первую полосу нужно было спасать в авральном порядке.
- Вперёд! – скомандовал редактор. – К дяде Грише! Пусть перепечатывает первую страницу! А эту халтуру, с носом, - Терновский с ненавистью бросил взгляд на амёбу, севшую на руководящий нос вождя, - приказываю сжечь! Весь тираж, до последнего номера!
Василий понятливо кивнул и стал энергично перетаскивать папки с бракованным тиражом во двор типографии, где облил пачки бензином и чиркнул спичкой.
- А визировать будете, товарищ редактор? – поинтересовался Ламин. – Надо же дяде Грише его брак под его сизый нос сунуть? Что мы ему предъявим? Слова к делу не пришьёшь!
- Визировать! – передразнил Терновский своего подчинённого. – Ну, ты, как говорит дядя Гриша, даёшь кастрюли, паря! Это я себе приговор подпишу! А для предъявы возьми, возьми один экземплярчик. Но после приказываю и его уничтожить!
- Кого? – не понял Сын полка.
- Экземпляр бракованный.
- Есть, товарищ редактор! – по военному отчеканил Василий и бросился в сторожку.
- Ты куда? – сдавленно крикнул ему вслед Вениамин Павлович, понимая, что жизнь его повисла между альтернативой – стукнет в «компетентные органы» Ламин или нет. Третьего не дано.
- Сейчас, - отозвался Василий из времянки сторожа, - тут дед Паша ружьё своё под топчаном хоронит…
- Зачем нам ружьё?
- А вдруг заартачится дядя Гриша? Не пойдёт на исправление своего преступного брака? Так под ружьём поведём! Нам это «там» зачтётся…
- Чёрт с тобой, товарищ Ламин! – махнул рукой редактор. – Ты с оружием-то умеешь обращаться?
- Обижаете, Вениамин Палыч! К тому же берданка Пашкина ещё с первой мировой не стреляет… Это для форсу! Для порядка, так сказать.
Через десять минут они уже колотили кулаками в дверь вросшего в землю дома дяди Гриши.
Печатник с тяжкого похмелья не сразу понял, чего от него хотят взбеленившиеся газетчики.
- Никуда я не пойду с вами, козлы безрогие! – позёвывая, сказал дядя Гриша, и равнодушно окинул взглядом ржавую берданку, которую наперевес держал в дрожащих руках Сын полка. – Я не охотник, к хренам собачьим! Да и зайца в наших краях в голодный год такие же хрены моржовые, как вы, пеньковыми силками начисто перевили…
- Значит, не пойдёте с нами? – с козлиным дребезжаньем в голосе, которому изо всех сил старался добавить железа, спросил человек с ружьём.
- Идите вы, знаете куда, на хут…
Но дядя Гриша не успел послать газетчиков на дальний хутор – Терновский резким движением, как фокусник в цирке, развернул перед ним первую полосу праздничного номера.
- Иди сюда и смотри, гад! Смотри, что ты и твоя сучки Глашка с товарищем Сталиным сделали!
Директор типографии прищурился и, увидев свой брак, потерял лицо. Он побледнел, потом потемнел ликом так, что будто только что сошёл с древней фрески в закопчённом соборе, где хранили ГСМ.
- Я к твоей преступной полиграфии, гад, никакого отношения не имею, - прошипел Терновский. – Это компетентные органы выяснят, какой ты вражий умысел имел, сажая на нос нашего любимого вождя эту гадкую амёбу капитализма…
- Постойте, постойте, бумагомараки! Нечего на здоровую голову свои ошибки валить… Клише-то, Вениамин Павлович, вы мне подсунули. Сказали, что из областной типографии привезли, где его кислотой на цинке травили… Вот и вытравили на вашу голову!
Терновский хотел что-то возразить, но захлебнулся словами. Только толкнул под руку Сына полка и хрипло приказал:
- Расстрелять гада!
И Васька нажал на курок, уверенный, что старое ружьё не заряжено.
Выстрел прозвучал как гром с ясного неба. Заряд крупной соли прошёл в десяти сантиметрах от головы полиграфиста.
- Убери свою пукалку! – буркнул старый партизан. – Начадил в сенях, хрен моржовый, – страсть.
И добавил, надевая подаренный ему в сорок пятом мореманский бушлат, который бессменно носил в любое холодное время года:
- Чего стоим-то? Идём, хрены моржовые! Идём, пока меня в ваши «компетентные органы» не сдали.
Вася, до глубины души напуганный взрывом, деланно улыбнулся и даже попытался приободрить дядю Гришу:
- Ничего, страшного, если и сдадут… Ты «там» так и скажи: мухи, мол, накакали на клише… Простите, не углядел! Не сторож я, мол, мухам тем…
- Мне «там», знаешь, куда тут же «накакают»?.. – задал риторический вопрос литсотруднику дядя Гриша. – Буду век жалеть, что ты меня, Васька, не расстрелял прямо тут, в родных сенях.
И все трое, уже по темным улицам слободы, отправились в типографию. До утра перепечатывали газету с портретом вождя и палкой ворошили костёр, в котором догорали праздничные газеты с преступной амёбой на носу любимого вождя всех советских народов. Но один номерок всё-таки остался… Как всегда в аналогичных историях.
И какая-то бдительная сволочь проинформировала «кого надо». Даже бракованный номерок к доносу приложила. Сутки просидел дядя Гриша в райотделе МГБ, всё какие-то объяснительные и покаянные письма писал. Поклялся, что «больше никогда не будет».
- Чего не будете? – спросил следователь дядю Гришу.
- Не буду печатать вождя на старой раздрызганной машине, - пояснил дядя Гриша, так и не сдав Глашку, по вине которой появилась марашка на выдающемся носу вождя.
Отпустили. Даже от полиграфической работы не отстранили. А вскоре пришёл первый весенний месяц - март. Сталин умер. И все потихоньку забыли о марашке на носу вождя.
Эту историю в восьмидесятые годы в Железногорске рассказал мне сам дядя Гриша, старый полиграфист. Года за три до своей смерти.
Хороший был печатник. Лучший из всех, кто числился в штате городской типографии. Я любил смотреть, как он ловко управлялся с новой офсетной машиной, которой другие никак не давали ладу. Дядя Гриша приправлял металлические пластины аккуратно, с неторопливостью профессионала. И всегда тщательно, с напускной серьёзностью и даже какой-то злостью, протирал тряпочкой места, где находились портреты руководителей любого ранга – бережёного, как известно, Бог бережёт.
Комментариев нет:
Отправить комментарий