Имеющий меру в руке своей
Ногу на ногу Черный Лукич,
Палец поперек, сухие губы.
Мальчик в зипуне — маленький старик.
Грянули марш зеленые трубы.
Егор Летов
И спросят люди: «Кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним?»
(Откр. 13:4)
Вместо предисловия
Я стал писать в первой попавшейся под руку тетради. Это оказалась тетрадка, в которой я начинал работу над детской сказкой. Такая ирония.
Последний день Масленицы
Что же со мной случилось?
Этот вопрос я случайно задал себе, резко пригнувшись от громких хлопков, похожих на выстрелы.
Что произошло с пацифистом, мечтавшем о мире и всеобщей любви? Этот пацифист сейчас, укрывшись за автомобилем, сжимал в руках обрезанный черенок от лопаты, со специально приделанной для кисти петелькой, в которую продевается кисть, чтоб не потерять в драке. Теперь без оружия в центр города не ходят.
Что же? Раньше почти до слёз от того, что ребенок уронил конфету в песок и плачет, а сейчас холодный, без паники, я вычислял направление выстрела и пытался понять позицию стрелка, чтоб, по возможности, проломить ему череп.
Что же со мной случилось?
Я понял. Сопротивляясь, злясь — понял. Я понял, что смогу убить.
Хлопки — оказались от неисправного автомобиля, и жизнь снова потекла в обычном русле.
Я спрятал дубинку под курточку и пошел дальше, на центральную площадь города, оценить обстановку.
Первый день Масленицы
Ночью около пятисот местных и приезжих «протестующих» прошли по городу, выкрикивая «Гэроям слава!», а накричавшись, прибыли на центральную площадь и окружили памятник Лукичу. Немного порассуждав, они потребовали у города выкуп. Даже цену указали — тридцать тысяч долларов. И обещали памятник снести, если горожане не выплатят в течение трех дней.
Одному из «активистов» всё не терпелось, и он предлагал снести памятник прямо сейчас. Когда получил от подельников отказ, начал упрашивать: «Ну так давайтэ йому хоч голову видпылымо!!». Пришельцы, попутно исписывая гранитный постамент руганью и свастиками, стали решать — сразу валить или отпиливать голову.
Горожане с этим не согласились, и около полуночи, собрав пару сотен смелых, скандируя «Харьков!» и «Гитлер капут!», отогнали пришельцев от памятника, к которому за полвека как-то попривыкли.
***
В юности я на этот памятник несколько раз залезал. Интересно было посмотреть. Сидел на Лукиче и рассматривал вместе с ним свой родной город.
Думаю, что у всех горожан есть какие-либо воспоминания, связанные с ним.
Кто-то у его ног, зажав в руках безвкусные цветы, купленные в переходе метро, ожидал свою первую любовь. Кто-то — последнюю. А кто-то — теперь стоит, и не позволяет его снести.
Напряжение немного спало, когда милиция выстроилась живым щитом между ними и нами.
Обе стороны стали потихоньку обосновываться. Кто хотел памятник защитить — остались разбивать палатки под открытым февральским небом, а желающие поломать — отправились в здание областного совета, куда их почему-то свободно впустили.
***
На помощь братскому народу приехал бомжеватый осетин Дзамболат. Тертый ветрами, видевший войну грустный мужчина лет пятидесяти. Языковой барьер ни ему, ни нам почти не мешал: «В моя страна точно так была, нет, хватит. Не хотим я больше так нигде».
И мы не хотим.
В авангард Дзамболат не лез, а занимался простой работой — помогал по кухне, колол дрова, стоял с флагами — иногда России, иногда СССР.
А еще он подкармливал бродячих собак. Уж очень они ему нравились. Когда кормил — показывал пальцем на другую сторону площади (откуда зловеще и круглосуточно доносились возгласы их рупора-матюгальника) и говорил: «Вот они – нет, а он (переводил палец на собаку) – да».
Пёсики его очень любили, а один за ним и вовсе увязался. Дзамболат называл его Халар, а меня — Саджа. (Как выяснилось — халар на осетинском означает друг.)
***
С передовой вернулись ребята-контрреволюционеры — отгоняли агрессивную группу от здания школы МВД.
Я познакомился с двумя персонажами, выделявшимися на общем фоне, — Святославом, который выглядел, как офицер Русской Императорской армии, и Вадей, представителем окраин. У Вади были почти белые глаза, короткая стрижка и ужасные манеры. Но с патриотизмом все было в порядке. «За Харьков — убью нахуй», — весело говорил он и брал в руки свою дубинку — обрезанный черенок от лопаты со специально приделанной петелькой, в которую продевается кисть, чтоб не потерять в драке.
Вадя ржал и угрожал дубинкой как шпагой.
Когда я спросил, почему не взять, например, молоток, он дал простой и внятный ответ: «Молоток — хуйня. В черепе застряёт. А гуманизатором (так он называл свою дубинку) можно таких пиздюлей отвесить, шо на всю жизнь дурачком останутся, еще и у внуков болеть будет».
Той ночью я сделал себе такую же.
***
В «штабе революции» (здании захваченного областного совета) меня все называли Сашко и отказывались вести разговор на русском языке.
Выглядели революционеры угрожающе — на многих были маски, на головах каски, в пакетах камни, в рюкзаках бутылки. На первом рубеже их обороны стояли ребята со спецсредствами, отбитыми у «Беркута» — привезенными из Киева огромными металлическими щитами с надписью «МIЛIЦIЯ». В полемику вступали охотно, и еще более охотно давали себя фотографировать.
Очень напоминали баптистов-сектантов. Только вместо молитв у них были агитационные лозунги, а вместо «Аминь» — «Героям слава».
Их речи были невероятно однотипны.
Последняя моя беседа была с мальчиком, чье юное уставшее лицо проглядывало сквозь вырезы маски.
— Мы нэ проты людей. Мы за едыну крайину. Мы проты гандонив, шо жопы мостять на золоти унитазы.
— Ну нет уже, уехали все и разбежались. А новые у власти -- вновь сплошные олигархи.
— Мы йих вбымо.
— А кто будет править страной?
— Мы.
***
На площадь приехал мэр. Ничего дельного он не говорил, поэтому никто особо и не слушал. Но мэр повторял:
— Мы вас защитим!
Пока он говорил, мне вспоминались события минувшей ночи.
— Мы вас защитим!
Были убиты трое милиционеров, а их табельное оружие — похищено.
— Мы вас защитим!
Была сожжена поликлиника. Информации о количестве жертв пока не поступало.
— Мы вас защитим!
С особой яростью начали орудовать банды гопников и мародеров.
— Мы вас защитим!
— А как вы нас защитите? ЧЕМ? — донеслось в ответ из толпы.
Тишина. Вспышки фотоаппаратов.
***
В одно из воскресений защитники города, уставшие от бездействия и бессилия местной власти, штурмом прорвали оборону пришельцев и выбили их из здания облсовета. А на крыше водрузили флаг России.
***
Оперативная информация всегда была грустной. Последняя молния сообщала о том, что на западе страны «неизвестные» разграбили военные склады с оружием. Люди в городе начали паниковать.
В штабе — не меньше.
По всем закромам стали лихорадочно выискивать хоть какое-то оружие. Вечером в штаб были принесены шесть охотничьих ружей и один пистолет с двумя патронами.
Святослав впервые выругался. Остаток вечера он почти не разговаривал.
***
Регулярно возникали слухи, что к нам движутся грузовики или автобусы с отсутствующими номерами и присутствующими в них вооруженными людьми. Обычно больше подробностей не поступало.
Кто они? Свои? Чужие? А кто — свои? А кто — чужие?
Ответов никогда не было, но всегда было страшно.
***
Теперь о ситуации в стране говорили вообще все и везде. В транспорте, на лавочках, в офисах, на баррикадах, на концертах, на свиданиях и дружеских встречах. Везде.
Это было легко понять даже по коротким обрывкам фраз.
Если встречались представители разных сторон, то диалоги были всегда одинаковыми. Всегда.
Как будто каждый раз это были два одинаковых человека, просто в разных людях.
***
Ночью на блокпосте у окружной я подошел к уставшему Святославу. Он курил, закрыв огонек рукой, придерживая локтем ружье, чтоб не сползало с плеча, и внимательно вслушивался в звук каждой проезжавшей машины.
— Интересно, когда все это кончится? — спросил я, чтобы поддержать молчание.
Он грустно выдохнул и ответил:
— Саш, а ты так ничего и не понял?
Февраль 2014 г.
Семеновка
Уже почти полчаса не было не слышно ни свиста, ни грохота, я уже извелся в ожиданиях, когда снова ухнет так, что поджилки затрясутся. Но было тихо. Как подлая шутка. Наверное, артиллерия выдохлась. Ничего, они продолжат, как обычно, ночью. Часа в два. Если чуда не произойдёт.
Леший дал команду выйти из укрытия.
Солнечный свет резко вгрызался в глаза, приходилось сильно щуриться. Остальные надели темные очки. Опытные…
Да и по всей амуниции я отставал. Даже камуфляж — на фоне ребят мой заштопанный «Дубок» выглядел не «спецовкой», а обычным гражданским нарядом.
Местные мирные лучше чувствовали, когда перестают бомбить. Они уже вовсю ходили по улицам, изучая руины своих домов, и накрывали останки друзей и соседей всем, что находили — коврами, одеялами, простынями…
Рядом с руинами частного дома, сидя на дороге, над «свитком» рыдал взахлёб пожилой мужик. Снаряд попал в дом и разворотил кухню, повалил забор. Дорога была усыпана обломками — кроме рваного асфальта и кирпичной крошки, легко было заметить кастрюли, ложки, разбитую деревянную посуду, размалёванную то ли хохломой, то ли гжелью. Кто уж разберет.
У Лешего запищала рация. Он быстро переговорил, и, как всегда, коротко:
- Пакуемся. На шестом засекли движение. Два бэтэра, один тяжелый.
И мы побежали.
Вслед нам кричала какая-то бабушка: «Синочки, защитите, Богом прошу. Шоб пули мимо вас проходили…»
Мы бежали, а у Лешего разрывалась рация.
Видимо, на шестом не только два бэтра и один танк.
Видимо, не только на шестом движуха.
Видимо, везде.
Видимо, всё.
Ногу на ногу Черный Лукич,
Палец поперек, сухие губы.
Мальчик в зипуне — маленький старик.
Грянули марш зеленые трубы.
Егор Летов
И спросят люди: «Кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним?»
(Откр. 13:4)
Вместо предисловия
Я стал писать в первой попавшейся под руку тетради. Это оказалась тетрадка, в которой я начинал работу над детской сказкой. Такая ирония.
Последний день Масленицы
Что же со мной случилось?
Этот вопрос я случайно задал себе, резко пригнувшись от громких хлопков, похожих на выстрелы.
Что произошло с пацифистом, мечтавшем о мире и всеобщей любви? Этот пацифист сейчас, укрывшись за автомобилем, сжимал в руках обрезанный черенок от лопаты, со специально приделанной для кисти петелькой, в которую продевается кисть, чтоб не потерять в драке. Теперь без оружия в центр города не ходят.
Что же? Раньше почти до слёз от того, что ребенок уронил конфету в песок и плачет, а сейчас холодный, без паники, я вычислял направление выстрела и пытался понять позицию стрелка, чтоб, по возможности, проломить ему череп.
Что же со мной случилось?
Я понял. Сопротивляясь, злясь — понял. Я понял, что смогу убить.
Хлопки — оказались от неисправного автомобиля, и жизнь снова потекла в обычном русле.
Я спрятал дубинку под курточку и пошел дальше, на центральную площадь города, оценить обстановку.
Первый день Масленицы
Ночью около пятисот местных и приезжих «протестующих» прошли по городу, выкрикивая «Гэроям слава!», а накричавшись, прибыли на центральную площадь и окружили памятник Лукичу. Немного порассуждав, они потребовали у города выкуп. Даже цену указали — тридцать тысяч долларов. И обещали памятник снести, если горожане не выплатят в течение трех дней.
Одному из «активистов» всё не терпелось, и он предлагал снести памятник прямо сейчас. Когда получил от подельников отказ, начал упрашивать: «Ну так давайтэ йому хоч голову видпылымо!!». Пришельцы, попутно исписывая гранитный постамент руганью и свастиками, стали решать — сразу валить или отпиливать голову.
Горожане с этим не согласились, и около полуночи, собрав пару сотен смелых, скандируя «Харьков!» и «Гитлер капут!», отогнали пришельцев от памятника, к которому за полвека как-то попривыкли.
***
В юности я на этот памятник несколько раз залезал. Интересно было посмотреть. Сидел на Лукиче и рассматривал вместе с ним свой родной город.
Думаю, что у всех горожан есть какие-либо воспоминания, связанные с ним.
Кто-то у его ног, зажав в руках безвкусные цветы, купленные в переходе метро, ожидал свою первую любовь. Кто-то — последнюю. А кто-то — теперь стоит, и не позволяет его снести.
Напряжение немного спало, когда милиция выстроилась живым щитом между ними и нами.
Обе стороны стали потихоньку обосновываться. Кто хотел памятник защитить — остались разбивать палатки под открытым февральским небом, а желающие поломать — отправились в здание областного совета, куда их почему-то свободно впустили.
***
На помощь братскому народу приехал бомжеватый осетин Дзамболат. Тертый ветрами, видевший войну грустный мужчина лет пятидесяти. Языковой барьер ни ему, ни нам почти не мешал: «В моя страна точно так была, нет, хватит. Не хотим я больше так нигде».
И мы не хотим.
В авангард Дзамболат не лез, а занимался простой работой — помогал по кухне, колол дрова, стоял с флагами — иногда России, иногда СССР.
А еще он подкармливал бродячих собак. Уж очень они ему нравились. Когда кормил — показывал пальцем на другую сторону площади (откуда зловеще и круглосуточно доносились возгласы их рупора-матюгальника) и говорил: «Вот они – нет, а он (переводил палец на собаку) – да».
Пёсики его очень любили, а один за ним и вовсе увязался. Дзамболат называл его Халар, а меня — Саджа. (Как выяснилось — халар на осетинском означает друг.)
***
С передовой вернулись ребята-контрреволюционеры — отгоняли агрессивную группу от здания школы МВД.
Я познакомился с двумя персонажами, выделявшимися на общем фоне, — Святославом, который выглядел, как офицер Русской Императорской армии, и Вадей, представителем окраин. У Вади были почти белые глаза, короткая стрижка и ужасные манеры. Но с патриотизмом все было в порядке. «За Харьков — убью нахуй», — весело говорил он и брал в руки свою дубинку — обрезанный черенок от лопаты со специально приделанной петелькой, в которую продевается кисть, чтоб не потерять в драке.
Вадя ржал и угрожал дубинкой как шпагой.
Когда я спросил, почему не взять, например, молоток, он дал простой и внятный ответ: «Молоток — хуйня. В черепе застряёт. А гуманизатором (так он называл свою дубинку) можно таких пиздюлей отвесить, шо на всю жизнь дурачком останутся, еще и у внуков болеть будет».
Той ночью я сделал себе такую же.
***
В «штабе революции» (здании захваченного областного совета) меня все называли Сашко и отказывались вести разговор на русском языке.
Выглядели революционеры угрожающе — на многих были маски, на головах каски, в пакетах камни, в рюкзаках бутылки. На первом рубеже их обороны стояли ребята со спецсредствами, отбитыми у «Беркута» — привезенными из Киева огромными металлическими щитами с надписью «МIЛIЦIЯ». В полемику вступали охотно, и еще более охотно давали себя фотографировать.
Очень напоминали баптистов-сектантов. Только вместо молитв у них были агитационные лозунги, а вместо «Аминь» — «Героям слава».
Их речи были невероятно однотипны.
Последняя моя беседа была с мальчиком, чье юное уставшее лицо проглядывало сквозь вырезы маски.
— Мы нэ проты людей. Мы за едыну крайину. Мы проты гандонив, шо жопы мостять на золоти унитазы.
— Ну нет уже, уехали все и разбежались. А новые у власти -- вновь сплошные олигархи.
— Мы йих вбымо.
— А кто будет править страной?
— Мы.
***
На площадь приехал мэр. Ничего дельного он не говорил, поэтому никто особо и не слушал. Но мэр повторял:
— Мы вас защитим!
Пока он говорил, мне вспоминались события минувшей ночи.
— Мы вас защитим!
Были убиты трое милиционеров, а их табельное оружие — похищено.
— Мы вас защитим!
Была сожжена поликлиника. Информации о количестве жертв пока не поступало.
— Мы вас защитим!
С особой яростью начали орудовать банды гопников и мародеров.
— Мы вас защитим!
— А как вы нас защитите? ЧЕМ? — донеслось в ответ из толпы.
Тишина. Вспышки фотоаппаратов.
***
В одно из воскресений защитники города, уставшие от бездействия и бессилия местной власти, штурмом прорвали оборону пришельцев и выбили их из здания облсовета. А на крыше водрузили флаг России.
***
Оперативная информация всегда была грустной. Последняя молния сообщала о том, что на западе страны «неизвестные» разграбили военные склады с оружием. Люди в городе начали паниковать.
В штабе — не меньше.
По всем закромам стали лихорадочно выискивать хоть какое-то оружие. Вечером в штаб были принесены шесть охотничьих ружей и один пистолет с двумя патронами.
Святослав впервые выругался. Остаток вечера он почти не разговаривал.
***
Регулярно возникали слухи, что к нам движутся грузовики или автобусы с отсутствующими номерами и присутствующими в них вооруженными людьми. Обычно больше подробностей не поступало.
Кто они? Свои? Чужие? А кто — свои? А кто — чужие?
Ответов никогда не было, но всегда было страшно.
***
Теперь о ситуации в стране говорили вообще все и везде. В транспорте, на лавочках, в офисах, на баррикадах, на концертах, на свиданиях и дружеских встречах. Везде.
Это было легко понять даже по коротким обрывкам фраз.
Если встречались представители разных сторон, то диалоги были всегда одинаковыми. Всегда.
Как будто каждый раз это были два одинаковых человека, просто в разных людях.
***
Ночью на блокпосте у окружной я подошел к уставшему Святославу. Он курил, закрыв огонек рукой, придерживая локтем ружье, чтоб не сползало с плеча, и внимательно вслушивался в звук каждой проезжавшей машины.
— Интересно, когда все это кончится? — спросил я, чтобы поддержать молчание.
Он грустно выдохнул и ответил:
— Саш, а ты так ничего и не понял?
Февраль 2014 г.
Семеновка
Уже почти полчаса не было не слышно ни свиста, ни грохота, я уже извелся в ожиданиях, когда снова ухнет так, что поджилки затрясутся. Но было тихо. Как подлая шутка. Наверное, артиллерия выдохлась. Ничего, они продолжат, как обычно, ночью. Часа в два. Если чуда не произойдёт.
Леший дал команду выйти из укрытия.
Солнечный свет резко вгрызался в глаза, приходилось сильно щуриться. Остальные надели темные очки. Опытные…
Да и по всей амуниции я отставал. Даже камуфляж — на фоне ребят мой заштопанный «Дубок» выглядел не «спецовкой», а обычным гражданским нарядом.
Местные мирные лучше чувствовали, когда перестают бомбить. Они уже вовсю ходили по улицам, изучая руины своих домов, и накрывали останки друзей и соседей всем, что находили — коврами, одеялами, простынями…
Рядом с руинами частного дома, сидя на дороге, над «свитком» рыдал взахлёб пожилой мужик. Снаряд попал в дом и разворотил кухню, повалил забор. Дорога была усыпана обломками — кроме рваного асфальта и кирпичной крошки, легко было заметить кастрюли, ложки, разбитую деревянную посуду, размалёванную то ли хохломой, то ли гжелью. Кто уж разберет.
У Лешего запищала рация. Он быстро переговорил, и, как всегда, коротко:
- Пакуемся. На шестом засекли движение. Два бэтэра, один тяжелый.
И мы побежали.
Вслед нам кричала какая-то бабушка: «Синочки, защитите, Богом прошу. Шоб пули мимо вас проходили…»
Мы бежали, а у Лешего разрывалась рация.
Видимо, на шестом не только два бэтра и один танк.
Видимо, не только на шестом движуха.
Видимо, везде.
Видимо, всё.
Летопись страшных трагических дней, автор, словно журналист и очевидец, находившийся с самой в гуще событий... Очень аутентично.
ОтветитьУдалить