Участник конкурса в номинации "Проза" Илья Казаков.

  Аленький цветочек

        - Папа, а почему мама вчера сказала тете Оле, что ты сумасшедший?
        Девочке было пять лет. Это была самая удивительная и красивая девочка на свете. Россыпь веснушек на носу, точно ее посыпали перцем из той чудесной перечной мельницы, что держат наготове официанты в любом уважающем себя ресторане. Ярко голубые бантики в светлых волосах, мелькавшие в этом небольшом июньском хвойном лесу точно васильки на краю деревенского поля – в тон ее курточке, на спине которой весело жмурился вышитый рыжий котенок. И резиновые сапожки на тонких прямых ножках – такого густого шоколадного цвета, что их всем, даже взрослым хотелось лизнуть, проверить: а, может быть, они действительно сладкие на вкус?

        И, конечно, глаза – опушенные мохнатыми ресницами – смотревшие прямо внутрь вас, так, как умеют смотреть только пятилетние девочки, знающие, что все их любят, но даже не помышляющие использовать эту любовь в своих интересах. Глаза, светлые до невозможности – так, что нельзя было понять, глядя в них: серые они или голубые. Ему всегда нравились зеленые. Но пять лет назад он понял, что больше всего он теперь любит именно этот цвет.
        - А ты точно ничего не путаешь?
        - Нет. Мы пили чай с бабушкиным вареньем, и мама сказала, что ты сумасшедший. И что ты смотришь на луну. Ты, правда, смотришь на луну?
        Он поднял голову, но там – за верхушками елей были только облака. Казалось, они тоже изнывают от зноя: ни намека на ветер, на движение.
 «Тихо замерло все до рассвета», - негромко пропел он и рассмеялся, вдруг вспомнив, что он когда-то был ветром. Давным-давно, в прошлой жизни. Ветром в эпоху кондиционеров и вентиляторов. Ветром, которому было нечего делать – корабли давно не ходят под парусами, муку мелят не на мельницах, а электрожерновами, и даже бумажные змеи не ныряют у тебя над головой в воздушные ямы, потому что нет уже мастеров, знающих как сотворить детский смех из куска бумаги, катушки ниток и пары узеньких реечек. Ветром, который мог возникнуть внезапно, когда его не ждут. Ветром, который дул вхолостую.
 Девочка тоже засмеялась.
- Я люблю, когда ты смеешься. Ты смешной.
Она подумала еще немножко – и вдруг бросилась к нему, уткнулась в него, обхватила руками, прижимаясь всем телом.
- Ты хороший, - сказала она, прячась в его большое крепкое тело. – Я тебя люблю.
Еще подумала и добавила:
- И маму люблю. И бабушку. И Тотошку. И мороженое. А жуков не люблю, и комаров не люблю.
Он взял ее на руки, чувствуя какие тоненькие у нее косточки, худенькие плечи. Прижал к себе – сильно, но бережно. Погладил по голове.
- А тут есть чудовища? - спросила она через секунду. – В лесу страшно. Детям нельзя ходить в лес без взрослых.
Он посмотрел по сторонам, видя, как она напряженно и доверчиво следит за его взглядом.
- Нет, - уверенно сказал он. – Было одно чудище, но оно умерло. А другие так и не появились. Оно, наверно, было последним. Так что можем не бояться. Хочешь пить?
Она кивнула, и тогда он аккуратно постелил на невысокий пенек свою куртку, посадил ее на этот стульчик, достал из сумки бутылочку морковного сока и мармелад. Больше всего на свете она любила мармелад, но почему-то не хотела в этом признаваться.
Она ела, мотала ногами, смеясь, когда куски коры отлетали от пня после ее ударов. Он смотрел на нее и думал – пройдет еще года три, и она навсегда отдалится от него. Школа, подружки, потом мальчики, потом институт – и будут только звонки по телефону, подарки и короткие встречи на Новый год, на его день рожденья. Жена не хотела второго ребенка, и когда однажды ночью он задумался, привычно лежа без сна – а может быть, сделать его, не обсуждая это с ней, подать как случайное стечение обстоятельств – она, оказывается, тоже думающая о чем-то, вдруг почувствовала его мысли, хотя обычно этого не происходило, слишком уж они были разные – и выстрелила в темноту:
- Даже не рассчитывай. Если что – сделаю аборт. Мне и одного ребенка вполне достаточно.
На минуту ему тогда захотелось ее задушить. Он представил, что она могла сделать аборт раньше – и сейчас его чудо не сопело бы в соседней комнате, обнимая во сне своего любимого мишку из диснеевского магазина.
Он заставил себя промолчать. Это было не так уж и трудно, после того, как он однажды научился терпеть, не показывать, как могут обжигать слова человека, которого ты любишь – сдержаться, когда тебя задевает человек не родной, пара пустяков.
Мимо пня шествовала колонна муравьев. Она слезла на землю, наклонилась вперед, рассматривая их у себя под ногами.
- Папа, а почему муравьи меня не боятся? Я же большая, как Кинг-Конг.
Он засмеялся. Глазенки у его Кинг-Конга блестели, вокруг рта оранжевел след от бутылочного горлышка, и она была настолько красива, что он вдруг, на мгновение, пожалел, что он ее отец, а не мальчишка из соседнего подъезда – которому повезет влюбиться в нее и искать ее любви. Она была чудом. Его чудом. Но он говорил ей эти простые теплые слова: «чудо мое» только про себя. Не мог произнести их вслух, потому что начинало щемить внутри. Слишком много всего поднималось тогда из тех глубин, в которые он запрятал свою память, свою боль, свое недолгое счастье. Он не мог сейчас позволить себе быть слабым – у него рос ребенок, которому был нужен сильный отец. Он вообще давно не мог позволить себе быть слабым. Поэтому он запретил себе вспоминать, но было сложно – потому что ту память тащили наружу вещи, неизменно попадавшиеся ему на глаза. Машина такой же марки и цвета. Словечко, которое, казалось, не мог сказать никто другой в мире. Песня, которая когда-то звучала только для него одного.
Он посмотрел на дочку и снова вспомнил, что у нее должно было быть другое имя. То, которое он так усердно пытался забыть. То, которое жена вдруг предложила дать этой чудесной девочке – и как она плакала от обиды, когда он наотрез, ничего не объясняя, отмел с ходу ее предложение. Это было невозможно, чтобы другая женщина с этим именем вошла в его жизнь. Пусть даже такая крошечная, совершенно иная.
- А Кинг-Конг тоже жил в лесу?
- Конечно, - он встал с земли, которая, несмотря на пекло, была в лесу немного влажной. Привстал на носки, пытаясь поднять руки как можно выше. Она заворожено смотрела за его движениями.
- Кинг-Конги живут только в лесу. Но не в таком, как этот – деревья слишком маленькие, сломаются под ним. Они живут…
Он задумался, знает ли она слово «тайга». Пятилетняя девочка не должна отличать тайгу от тундры, но в это компьютерный век возможно все. Он вспомнил, как она пришла однажды на кухню, где он читал за большой кружкой кофе журнал… какой же это был журнал… Он не помнил. И эта пустяковина не пускала его мысль дальше, оказывалась якорем. Девочка напряженно следила за ним, засунув большой палец правой руки в рот – привычка, с которой он и не думал бороться. Привычка, выдающая мысль, желание мыслить. Он стремился, чтобы его ребенок умел и хотел мыслить.
«Огонек».
Это был, конечно же, «Огонек», с забавной статьей про человека, который, уволившись из армии, начал заниматься пчеловодством – и в летние месяцы разъезжал по дорогам на своем грузовичке, в котором перевозил улей. Днем останавливался на отдых, спал, покуда пчелы отправлялись пастись на новом месте, а ночью вновь отправлялся в путь. Возможно, поэтому его мед никогда не засахаривался… Он любил черный хлеб с медом, заезжал в магазинчик при небольшой французской пекарне и на рынок, где его знали и тихо советовали – возьмите сегодня акациевый, гречишный никуда не годится.
- Где? Где они живут? – девочка ждала окончания истории.
- В тайге. Это такой большой густой лес, где деревья в сто раз толще этих, а высота у них такая, что можно, упав с верхушки, лететь вниз целый день и все равно не добраться до земли.
Ей понравилось, что у Кинг-Конгов такая интересная жизнь. Возможно, в эту минуту она представила себе, что и она живет вместе с ними в таком чудесном лесу. Карабкается по деревьям, рвет цветочки. Интересно, чем там еще можно заняться? Чем вообще занимаются сказочные персонажи в свободное время? Наверняка, их жизнь – все равно, что жизнь актеров. Когда кто-то читает про них сказку, нужно в сотый, тысячный раз изображать уже давно надоевшие сцены. А когда их не дергают, когда они остаются наедине с собой?..
- А где они спят?
- У них домики на деревьях. У каждого – свой. Ходят друг к другу в гости, пьют чай с медом, смотрят телевизор, болтают обо всем подряд.
- Как мама с тетей Олей?
Он ухмыльнулся.
- Ага. Примерно так же.
Поляна вся была желтой – одуванчики росли на ней точно опята. Недавно сюда выбирались на шашлыки: в одном месте трава была помята, валялась газета, на ней переливалась под солнцем пивная бутылка со щербатым горлышком, засыхал, скукоживаясь, кусок черного хлеба. Угол газеты точно служил соусницей – лужица кетчупа застыла солнечной системой в миниатюре: россыпь мелких пятнышек вокруг одного большого пятна.
- Папа, красный одуванчик!
Одуванчик, присоседившийся к газете, был залит кетчупом – так, что издалека его запросто можно было принять за мухомор.
Она присела на корточки, рассматривая цветок. «Какие же у нее любопытные глаза», - подумал он. И опять, против собственной воли, вспомнил ее. Вспомнил, каким любопытством была наполнена она. И задумался, на этот раз почему-то без знакомой боли, какой была бы эта девочка, изучающая испачканный одуванчик словно чудо природы, если бы у нее была бы другая мать.
- Я таких никогда не видел, - сказал он, потому что уже пришло время что-то сказать. – Ничего себе цветочек.
Она подняла на него свои глазищи, и он снова поразился тому – какие же они бездонные. Какие серьезные. Какие настоящие.
- Знаешь, что это? – спросила она.
- Что?
Это была их любимая игра. Спрашивать: «знаешь, что»? – чтобы другой ответил: «что»? И тогда первому надо было спросить: «что « что»?
Но на этот раз она не показала готовности поиграть. Осталась серьезной.
- Ты что, не видишь что ли? – в голосе было удивление, как папа может быть таким непонятливым.
- Одуванчик. Просто красный. Наверно, перезагорал на солнце
Она смотрела на когда-то желтую шляпку, измазанную соусом, словно на самое редкое чудо. Потом протянула к нему руку, но не сорвала. Только прикоснулась к стеблю.
- Папа, - наконец сказала она, - помнишь, ты читал мне сказку про Аленький цветочек. Мы нашли его. Это он.
Сердце заколотилось в этой летней густой тишине. Он постоянно удивлялся ей, тому – как она умеет видеть чудо в самых простых, самых обычных вещах. И, главное, верит, в то, что это и есть самое настоящее чудо. Он вспомнил, как зимой они наткнулись по дороге из садика домой на мертвую синичку – и как она плакала, как жалела ее и уверяла, что синичке просто холодно на улице и надо взять ее домой. Как отказывалась идти без нее. А он никогда не обращался с ней силой, с самого детства пытаясь разговаривать с ней как с взрослым человеком. Но на этот раз никакие доводы не действовали. Пришлось положить птицу в пакет, спрятать в карман куртки.  Дома они положили ее на подоконник у самой горячей батареи, в ее комнатке. Он ждал, когда девочка уснет, чтобы унести синичку, а утром сказать, что она ожила и улетела в форточку. Как зашла жена и расшумелась, что за дурь тащить падаль в дом – и как дочка закричала: она не падаль! Она живая, просто замерзла. И как он сказал жене только одно слово: выйди. Но сказал так, что та поняла – лучше сейчас подчиниться, замолчать и выйти. И когда она уже подошла к двери, подоконник вдруг тренькнул. Синичка, очнувшись, трепыхала крылышками. Это было невозможно, но так было. Глаза жены стали круглыми, она что-то беззвучно сказала и замерла в дверях, прислонившись плечом к косяку. Он смотрел на дочку, купаясь в ее радости – вызванной пониманием, что мир полон чудес.
- Ты так думаешь? – переспросил он. Ему нравилось слышать ее голос, слушать чистоту ее речи.
Она кивнула головой, так что волосы упали на глаза и пришлось убирать их с лица тонкой ручкой. Его поразило – каким детским был этот жест. Он часто ловил себя на ощущении, что у его ребенка нет возраста: она могла удивить его мудрым замечанием и тут же чисто по-девчоночьи начать нянчиться с куклой – купать ее, укладывать в коляску, нацеплять новое платье.
- И что мы теперь будем делать?
Он хотел, чтобы она думала, рассуждала. Чтобы ей нравилось думать и рассуждать. Поэтому часто он будто бы отдавал ей инициативу, спрашивал, как поступить.
- Сорвем?
Она огляделась по сторонам, слегка вжав голову в плечи  - словно боялась, что сейчас их кто-то услышит.
- Ты что!
И снова посмотрела налево, направо, себе за спину, перед собой.
- Если мы его сорвем, появится чудище. И тебе надо будет отдать меня ему в жены.
- Потому что ты у меня одна дочка?
- Да. Иначе он тебя убьет.
- Ну, может, и не убьет.
- Убьет. Это лес. Тут все не так, как у нас.
Они замолчали. Он посматривал на нее и пытался догадаться, о чем же она думает.
- Папа?
- Да?
- А он, правда, мог умереть?
- Кто?
- Чудище. Помнишь, когда девушка уехала домой, пообещав вернуться, и не вернулась, он лег и почти умер. Если бы она вернулась чуть позже, он бы уже умер.
Он посмотрел на нее – и вдруг спросил, неожиданно для себя самого:
- А что такое: умер?
- Мама говорит: когда человек старенький, он хочет много спать, И потом он засыпает и не просыпается.
Сначала ему захотелось сказать, что наша мама дура. Но он вслушался в прозвучавшее слова и опять, вопреки своей воле, начал вспоминать то, что столько лет запихивал на самое свое дно. Нужно было что-то сказать, чтобы не лезли эти ощущения.
- Но чудище вроде бы не был старым, верно? И спать, думаю, он тогда не хотел. Зачем же ему умирать?
Она задумалась. Все это было для нее очень интересно, но и очень сложно.
- Он ее любил.
Он продолжал думать о прошлом, уже не пытаясь спрятаться от него, и поэтому не расслышал.
- Что?
- Он ее любил.
Он ее любил. Эта фраза вызвала в нем что-то странное. Точно оказалась ключом, который, казалось, был уже навсегда потерян. Он вдруг начал вспоминать события, которые за давностью лет должны были выцвести, смешаться с пылью других историй. Вспоминать так, точно все это происходит с ним прямо сейчас. Нужно было быстрей задавать новый вопрос, это было несложно.
- Как ты думаешь, а что значит – он ее любил?
Она заулыбалась. Простой вопрос. В сказках про это говорится едва ли не на каждой странице.
- Ну, он должен был спасти ее. Потом поцеловать. Потом жениться.
- И всё?
- Ну, у них должны были родиться дети. А потом они бы жили долго и счастливо.
- И умерли бы в один день, - сказал он сам себе под нос.
- Что?
- Что «что»?
Она засмеялась. Очень громко – от удовольствия, что попалась на их двойное «что».
- Пап, а разве можно умереть от любви?
Он снова посмотрел ей в глаза. Ласково ущипнул за щечку.
- От любви – вряд ли. Без любви можно умереть.
Она не поняла. Было видно, как она старается понять, что он имеет в виду. Должно быть, у нее не укладывалось в голове, что такое – без любви. Она любила всех, с кем так или иначе сталкивалась: воспитательниц в детском саду, детей из своей группы, водителя в автобусе, бродячего котенка, рыбок в тесном аквариуме. И она тоже у всех вызывала любовь: ей отдавали любимые игрушки, гаишник, увидев ее на заднем сидении, мог отпустить, не оштрафовав, подружки жены постоянно пытались пичкать ее конфетами, привозили ей из поездок симпатичные наряды.
И вдруг она спросила, задала тот вопрос, который он ждал услышать от нее лет через десять:
- А ты любишь маму? Почему она говорит, что ты сумасшедший?
И тут он вспомнил. Все сразу рухнуло на него – ощущение полного, чистого, ничем не разбавленного счастья, возникшее, когда он встретил ее. Как им было чудесно вдвоем, как они просто сидели при свечах и гладили друг друга, наслаждаясь нежностью, покоем. Какие слова они говорили друг другу – и, главное, как говорили. Они оба знали, что это любовь, настоящая любовь. Но вскоре он был вынужден уехать на полгода, она не смогла вырваться, поехать с ним – и письма, поначалу такие чувственные, грустные, но и радостные тоже, стали постепенно становиться короче. А потом она перестала ему писать. Он не мог сорваться с того места, разрываясь от того, что не в силах оказаться с ней рядом, хотя бы на день – чтобы вернуть то прежнее ощущение чуда. Когда он вернулся, побежал к ней, в ее машине, выезжавшей с работы, рядом сидел другой человек. Он сначала подумал, что это просто коллега. А оказалось, что это – старый знакомый. Она сама не могла объяснить, как и что произошло – но она уже была на третьем месяце. «Мне было очень одиноко без тебя, я тебя очень люблю. Прости меня». Он предложил ей все равно выйти за него замуж, но она не решилась – это было, как она сказала, совсем уж странно. Когда они прощались, она спросила: «ты сердишься на меня?» Глупый вопрос. Глупый. Он не сердился. Он был раздавлен тем, как легко она смогла пройти мимо чуда, о котором мечтала. А вскоре была вечеринка на работе, одна из девушек с красивой внешностью пригласила его танцевать, попросила проводить – и он подумал: какая теперь, в принципе, разница. И остался. Но так и не смог ничего забыть. Потому что у них была настоящая любовь.
Та, что никогда не проходит.
И когда он читал дочке «Аленький цветочек», просто как следующую сказку в толстой красивой книжке, он не смог прочесть с первого разу. Голос дрожал. Пришлось сказать, что устал, попросить почитать жену. И потом долго лежал в горячей ванне – вспоминая свое короткое счастье, которое, разбившись, исполосовало всего его осколками. Быть чудищем, стать принцем и вновь вернуться к прежней жизни. Когда она просто решила, что так не бывает, что верить в чудо слишком тяжело.  Ему тогда хотелось умереть, но он не смог. Не получилось…
- Я очень тебя люблю, - сказал он дочке.
И вдруг, резко, вырвал из земли одуванчик.
Ничего не случилось. Чудище не пришло. Никто и ничто не угрожало его жизни.
Надо было жить дальше.