В ПАМЯТИ МОЕЙ
Про отца
Я был тогда в Татарстане.
Яша – татарин, с длинными прямыми волосами и небольшим шрамом на лице. Обычный парень, таких много. Но одна особенность отличала его от многих – улыбка.
- Весёлый ты, - замечаю я.
Мы стоим на перроне Казани, ожидая поезда, и Яша улыбается. Такой у него характер – улыбчивый. Через мгновение мы расстанемся.
- Весёлый, - соглашается он, не переставая улыбаться. – Говорят, в отца.
И тут Яша начинает читать стихи. Читает их долго, без жестов, скупо. Мне непонятен его язык, но я испытываю тревогу, как это бывает перед бедой.
- О чём стихи? – спрашиваю, когда он замолкает. Улыбки на его лице нет.
- Понимаешь, есть в России одна семья, в ней много детей, много-много, как на руках пальцев. Каждый день эта семья садится за стол обедать, и каждый раз мать кладёт лишнюю ложку. Это ложка убитого на войне отца. Я говорю: «Пусть никогда во всём мире не будет лишней ложки!»
Дневник Тани Савичевой
В музейном зале Пискарёвского кладбища молодой солдат читал на ухо слепому мужчине строки из дневника ленинградской школьницы Тани Савичевой. Вот эти строки:
«Женя умерла 28 декабря в 12 часов 30 минут утра 1941 года.
Бабушка умерла 25 января в 3 часа дня 1942 года.
Лёка умерла 17 марта в 3 часа утра 1942 года.
Дядя Вася умер 13 апреля в 3 часа ночи 1942 года.
Дядя Лёша - 10 мая в 4 часа дня 1942 года.
Мама - 13 мая в 7 часов 30 минут утра 1942 года.
Савичевы умерли.
Умерли все.
Осталась одна Таня».
На этих словах дневник обрывается.
После чтения была скорбная тишина. Она нарушалась лишь шорохом одежды – слепой смахивал с лица слёзы.
На Пискарёвском кладбище покоятся в братских могилах 470 тысяч человек, главным образом, гражданского населения. Их жизни угасли во время блокады города Ленинграда в 1941 – 1944 годах. Среди погибших Тани Савичевой нет. Воины нашей армии вывезли её на «Большую землю», но спасти жизнь девочки не удалось. Таня Савичева почила вечным сном от истощения.
«Савичевы умерли. Умерли все». Оборвалась жизненная нить Савичевых, нарушилась связь времён.
«Ах, война, ты, война… Что ж ты, подлая, сделала!»
О васильках
Ритка – моя двоюродная сестра, приехала в гости. Наши комнаты разделяет перегородка, через которую слышно, как она поёт под гитару:
«Всё васильки, васильки, васильки…»
Щиплет струны и смотрит на пожелтевшую фотографию отца, застёгнутого в командирские ремни. Он погиб в фиордах Норвегии.
Я знаю песню о васильках до последнего слова, словно ими забит каждый угол моей комнаты. Цветы пыльные и блёклые, такие, какими я видел их у просёлочных дорог. Пение сестры напоминает мне послевоенные базары и «хромки» с самодельными колокольчиками. Под них калеки, пострадавшие в войну, тянули жалобные песни о фронтовых годах.
Ритка входит в мою комнату, спрашивает:
- Все сочиняешь? Ты бы про меня написал!
У неё белокурые волосы и василькового цвета глаза. Она любит много говорить и ещё больше - смеяться.
Обиженная моим молчанием, уходит. И снова за стеной слышно:
«Всё васильки, васильки, васильки…»
Неожиданно стучит в перегородку, спрашивает:
- Интересно, а в Норвегии васильки растут?
«Британцы – пас!»
Баку, 1956 год.
Подъём всегда в 6.00 часов. Мы взводом выбегаем из ворот полуэкипажа и мчимся в сторону моря, где на волнах прыгает солнце, точно крупный буй. Тело обдаёт ветерок, стылый и свежий. Впереди спины товарищей – спины, покрытые от холода гусиной кожей. Это зарядка. Всегда в одно и то же время.
У километражного столба рассыпаемся по кювету, минутная передышка. Солнце ударяет в спину, лучи жарко проходятся по пояснице. Клубится осенний туман, пахнет дымом от недалёкого жилья. Там шинкуют репчатый лук, нанизывают на шампуры помидоры и кусочки бараньего мяса. Мясо вымочено в молодом виноградном вине. Надрывает горло ишак, недовольный тем, что его запрягли с утра в работу. Всё буднично и мирно, но… не для нас.
Несколько дней назад в Египте началась война, там падают бомбы. Мы молчим, зная мысли друг друга: правительство нашей страны заявило, что при определённых обстоятельствах откроет дорогу в Египет всем добровольцам… А нам всем по 19 лет, мы – матросы-салаги, новобранцы.
От моря бежим быстрее. Беспокоит сообщение учёных о том, что при современной войне такая древняя страна, как Англия, начавшая войну в Египте, может просуществовать лишь двадцать четыре часа.
Показываются плоские крыши нашего полуэкипажа, по ним ходят часовые с карабинами. Так положено: мы – на казарменном положении, а в дружественной нам стране Египте – боевые действия… Часовые подходят ближе к воротам, через которые мы привычно пронесёмся лавой. Часовые уже знают, что сейчас происходит в Египте. А мы всё бежим и бежим. Темп бега ускоряется. «Бух-бух!» - раздаётся мощное топанье. «Бах-бах!» - стучит от напряжения сердце. «Пых-пых!» – слышно хриплое дыхание ребят… Так каждое утро! И каждое утро мы спешим к воротам, чтобы услышать о последних событиях в Египте.
- Как там? – спрашиваем, вкатываясь в распахнутые ворота.
- Огонь прекращён. Пока тихо. Британцы – пас!
- Ура! – вырывается яростный крик, облегчающий душу.
Значит, и сегодня живём по обычному распорядку. Если бы всегда так во все последующие годы.
На рубеже опасной зоны
Мелитополь, 1959 год.
Котёнок с обрубленным хвостом резвился у порога хаты, подбрасывая лапками сухой стручок каштана. Мы, жители соседних домов, стояли плотным кольцом в напряжённом молчании. Молчали и солдаты, сдерживавшие нас, дабы никто не переступил рубеж опасной зоны. За ним, в саду, среди молочно-белых черешен, обнаружили старую, от прежней войны, бомбу, сейчас с нею работали сапёры. Там, за плотной изгородью виноградника, был мой дом и дома других, стоявших здесь плечом к плечу. Все ждали взрыва! Эта была самая тревожная тишина.
Кто-то не выдержал, нервно позвал котёнка:
- Кис-кис-кис…
Котёнок на мгновенье замер, повернул голову в нашу сторону.
Хата стояла с распахнутой дверью, из трубы валил дым…
Наконец, из цветущего сада появился старшина. Сел на подножку пожарной машины, смахнул с галифе землю, снял с головы пилотку. Лоб его был прочерчен бороздами морщин, в них сверкали бусинки пота.
- Землячки, - сказал он буднично, - закурить бы...
А сам блаженно улыбался. Морщины на лбу разглаживались, капельки пота стекали вниз, повисали на бровях. Он остановил взгляд на липе.
- Во цветёт! – восхитился он вдруг. – Считай, на каждой ветке по килограмму мёда будет!..
Мы, как по команде, подняли головы вверх, внимательно рассматривая липу…
Приятно было видеть медовое многопудье.
Хлопцы бросились к хате с раскрытой дверью.
- Кис-кис-кис!
Финны украли дом
Петрозаводск, 1964 год.
В юридическую консультацию пришла Маргарита Николаевна, выложила на стол чертежи дома. Сказала, что этот дом принадлежал её родителям. Они построили его своими руками, отказывали себе во всём – лишь бы был свой дом! Свой дом, ведь это такое счастье! Дом был большой, просторный, и семья была в нём счастлива. Но недолго.
В войну, во время оккупации, дом разобрали финны и увезли на автомашинах. Белым днём, при людях. Есть свидетели!
Передала мне список свидетелей – вот!
Я молчу: в годы Великой Отечественной войны в моей стране фашистами уничтожено 1700 городов, сожжено 70 тысяч деревень и сёл. Статистика просто устрашающая. За ней крики, стоны сонмища людей. Я юрист, повидал многое. Профессия учит быть сдержанным, но порой и меня пробивает дрожь.
Вечером возвращаюсь с работы. Ещё не могу освободиться от впечатления, оставленного встречей с посетительницей. И - надо же! - ищу глазами дом, который попросту украли.
Голубеют в ночи дома, спешат в парк троллейбусы, гаснут неоновые рекламы, по асфальту медленно, как пауки, ползут поливальные машины. Спокойно, устало засыпает Петрозаводск. Но, знаю наверняка, одной женщине сегодня долго не уснуть. Потом, может, под утро, ей приснится кошмарный сон, бывший некогда явью. Она вскрикнет во сне, и на виске появиться ещё один седой волос…
В памяти моей
Мои сверстники помнят своё суровое детство, обожжённое войной. Та далёкая пора оставила след в памяти и в сердцах. Да разве можно забыть, как съедалась сразу хлебная пайка! Так хотелось есть! Тогда не осталось даже гнилой картошки. И вдруг такая сцена: пленным немцам подают хлеб.
Одни утверждают: «Не могли люди делиться куском хлеба с врагом…»
Другие убеждают: «Пленные – всё равно фашисты! Это по их вине стало возможным голодное детство и смерть близких людей. Им ещё подавать…»
Иные не желают или просто поверить, что жители голодной России делились едой с пленными.
А всё было именно так! Мстить поверженному врагу – не в характере русского человека. Знаю это по себе и на том стою! Хорошо помню: жители моего родного города Мурома подавали пленным милостыню. Еду для тех, которых проклинали прежде во сне и наяву, наши матери собирали по крохам…
Только спустя десятилетия, я окончательно прозрел и поразился тем, какой героический подвиг совершили они, собирая еду для пленных непременно на виду у нас - голодных детей, своих кровинушек. Матери не хотели, чтобы мы с малолетства очерствели душой, ожесточились сердцем.
Недавно говорили, что выросли дети, которые не знают, что такое война. Неправда это! Войны никогда не кончаются: одни из них продолжаются в памяти живых, другие происходят поныне. По-прежнему множатся семьи, где появляются «лишние ложки» погибших в сражениях солдат. Они уже никогда не посадят дерево, не построят дом, не вырастят сына…
Прискорбно это! Против естества жизни.
Александр СУХАРЕВ
ПРИШЛИТЕ ШЕРЛОКА ХОЛМСА
Странные, противоречивые чувство возникали порой после прочтения жалоб, собранных в пухлый фолиант. Вот пример.
«Я, Савелий Егорович Васильев, – пострадавший от большого несчастья. Как любитель маленьких породных собачек, ездил в Москву на «птичий рынок», где купил декоративного тотерьера. У него ножки зябнут, африканский он.
Через этого тотерьера я потерял здоровье – собачку украли.
18 марта я ходил к фронтовому другу. Вернулся через полчаса. И за эти минуты сломали и вытащили с наружной двери пробой. Я так и ахнул. С такого разбоя удивление исчезло: дом стоит на прежнем месте, пожара не было, а тотерьер – тю-тю! Как сквозь землю провалился.
Портрет собачки такой: длина 30 сантиметров, высота 25 сантиметров, ножки тоненькие, шейка длинненькая. На шее родинка с волосами. У меня фотография есть. Одно ухо на фотографии не уместилось, но по мордочке узнать можно. Музыкальный он. Немного танцует. Я играю на гармошке, а он дробь бьёт. Так и дробит, так и дробит. В футбол играет. Когда холодно – лапки поджимает, а когда тепло – прыгает, прыгает.
Я тут же написал заявление, чтобы разыскали вора-невидимку, и пришёл в милицию. Дежурил там уважаемый мною Иван Григорьевич Барышев. Я попросил его прислать работников милиции на место преступления. Мою просьбу уважили, но сделали это нерадиво: дом не фотографировали и отпечатков пальцев с двери не снимали. Я работаю почтальоном, грамоту знаю мало, а всё через то, что мне в своё время мать глаза не раскрыла – большая семья была. Но я понимаю, что наука идёт вперёд и фотографировать надо. Я нашёл варежку около двери, но Барышев её не взял. Я ему сказал:
«Возьми доказательство, может, вор этой варежкой собаку ловил».
Только Барышев большого самомнения о себе.
«Я, - говорит он, - свою работу знаю, - а ты мне ветошь подбрасываешь».
Тогда я попросил объявить о краже по радио, но Барышев и тут воспротивился:
«Нельзя сообщать всему городу!»
«А почему? – спрашиваю его. – Таких собачек только в цирке держат, их регистрировать надо».
«Жулики услышат о моське и спрячут её подальше. Даже Шерлок Холмс не разыщет».
Я человек маленький, тайностей не люблю и расскажу всю правду.
Где я живу, живёт гражданин Дёмин – подозрительный молодой человек. Я разговаривал с соседями, они убеждают меня: «Собаку украл Дёмин, больше некому».
Я сказал Дёмину по-хорошему:
«Женька, отдай собачку, ведь ты её украл…»
«Дядя Савелий, - ответил он, - ну, зачем мне твоя тварь?»
Я говорю:
«Это не тварь, как ты изволишь выражаться, а породистая собака, имеет родословную и родственников. Её смотрел участковый инспектор милиции Киселёв и сказал, что тотерьер породистый. Киселёв знает, что говорит. Он по собачьей части учился, кинологом стал. Отдай собачку, Женька, а то пойду в КГБ…»
Испугался Дёмин и меня решил припугнуть:
«Дядя Савелий, ты что, ненормальный, с мотоцикла упал? Хочешь, я докажу, что тебе пора в дурдом?»
Дёмин за правду неприязнь ко мне имеет. По своей натуре он молчун, но до поры до времени. Напьётся к вечеру, озорничать начинает, кричит в мой адрес прилюдно:
«Язык тебе укорочу!»
Теперь он не даёт мне шагу ступить, грозит расправой. Чтобы защитить себя, даю примеры того, как он перегоняет бражку на первач. У него бидон большой, в нём десять четвертей. Он и меня вовлекал в этот срам, но в свой ум не взял: простодумов у нас в обществе нет.
Облик мой таков: работать я пошёл пацаном. По кривой дороге не ходил. Чего на ней найдёшь? Искал прямую дорогу, которую показал Владимир Ильич Ленин. Он говорил: «Учитесь ходить по прямой дороге». С 12 августа 1941 года по 25 октября 1945 года воевал, на Берлин грудью ложился, не щадя живота своего. Сколько пережил… Осенью вернулся на Родину, чтобы восстанавливать фабрики и заводы, разрушенные фашистскими мерзавцами. Когда пришёл домой, получилось у меня мрачное состояние: моя жена порвала со мной семейные отношения. Много перенёс неприятностей. Фронтовой друг сказал мне, что Ева тоже изменяла Адаму. Доказательство этому – происхождение людей от обезьяны. Я работаю на почте по доставке денежных переводов. Через свою работу уважение людей имею, много благодарностей. Вот и решил я получить документы из прокуратуры, пусть они будут у меня на руках, для опоры. Которые бумаги прислали из милиции, я не разобрал, что там написано. Мне такие бумаги не нужны. Мне пришлите документы, напечатанные на машинке, с печатью, как по закону. Вот Барышев прикрыл Дёмина своим мундиром, а сам оказался раздетым. Убедительно прошу вас помочь мне в горе, чтобы нашли и вернули мне собачку.
Васильев – потерпевший от большого несчастья».
После бесчисленных жалоб Савелий Егорович по служебной обязанности появляется у меня на квартире. Приносит гонорар за лекцию. Я отдаю ему «мелочь». Он берёт, но долго манерничает, «закатывает» глаза, качает головой, на манер китайской куклы; сам худощавый, волосы на голове седые. Лицо кирпичного цвета, как у человека, заглядывающего в рюмку. Многословен, объясняет систему, по которой накопил «большие» деньги. Он выбирает на почте квитанции переводов с доставкой на дом и спешит на квартиру, ему не отказывают в гостеприимстве, в денежном подношении, в удовлетворении просьб. Горд тем, что таким вот образом он был в гостях у многих из руководства города и все благодарили его за честную, добросовестную службу.
Нет слов, дядя Савелий – живая достопримечательность нашего города, но не единственная. Хорошо известен бражник по прозвищу Горлышко. Он то и знай напивается в городской столовой, причём на свой лад: прикрыв отверстие в трахее, опрокидывает в себя стаканчик водки одним махом. За нарушение правопорядка его не раз забирали в милицию, а через день-два он снова появлялся в общественных местах. Горлышко - Герой Советского Союза. Для горожан не секрет, что однажды он, потеряв золотую медаль, обратился в Президиум Верховного Совета СССР с ходатайством её восстановить, ему отказали. Тогда он изготовил медаль из латуни и стал строчить жалобы об имеющихся якобы непорядках в городе. Замолвил слово и за Савелия Егоровича, указав, что злоумышленники украли у него любимую собаку, которой нет цены, а городская власть остаётся глухой к несчастью защитника Отечества.
Другой личностью, заслуживающей внимания, был сапожник-грузин. Приложившись к бутылке, он появлялся на базарной площади и ораторствовал, точно в лондонском Гайд-парке. Темы выступлений: Сталин, почтальон-работяга и социальная несправедливость. Содержание, естественно, было далёко от мыслительных способностей западных цицеронов. Горожане прислушивались к словам и, не останавливаясь, шли мимо. К тому времени культ Сталина был лишён святости, но люди предпочитали публично об этом не рассуждать.
С появлением блюстителей порядка и специальной медицинской машины, сапожник переходил на фальцет, торопясь выкрикнуть изречение, известное горожанам от малого до старого:
- Как дам колодкой по голове, погаснут все фонарики!
В подтверждение сказанного вооружался сапожной колодкой.
Народ не переживал: на другой день мастеровой появлялся на своём рабочем месте и с утроенной силой трудился над обувью. Мастер он признанный, если не считать слабости натуры, потел от зари до зари, пока философские соображения его души не брали верх над прозой жизни.
Но вернёмся к дяде Савелию.
Как следователь прокуратуры, я десятки раз разъяснял ему порядок разрешения жалоб, заверял, что поиск четвероногого продолжается, что уголовному розыску милиции даны письменные указания по этому вопросу, что сейчас все силы нацелены на поиски злодея, убившего белым днём у кинотеатра «Прогресс» тренера спортивной школы. Бесполезно! Подай собачку, с которой он играл в футбол, и всё тут! Он не желает быть «простодумом», похожим на кого-то, ему собачку подавай!
В стремлении быть похожим на самого себя Савелий Егорович прав. Общество – не казарма, где взводы, роты, батальоны и солдаты, как на одно лицо. Общая военная форма одежды, команды, ответы и, что страшно, мышление. Савелий Егорович добивался внимания к себе как конкретному почтальону.
Звоню заместителю начальника милиции Ашину:
- Купите собаку за счёт средств милиции?
- Милиция не богодельня! – слышу в ответ.
Звоню заместителю председателя исполнительной власти города Жукову. Он молодой, избран на этот пост недавно, переживает за положение дел в городе.
- Купите Савелию Егоровичу собаку.
- А ты знаешь, что такое бюджет города?
Что такое бюджет, вообще, я знаю – основной финансовый план страны, центральное звено финансов, важный инструмент распределения и перераспределения национального дохода страны и т.д. и т.п. Об этом написано в экономическом словаре. Меня не гипнотизируют слова о национальном доходе, который принадлежит всем нам, в том числе и Савелию Егоровичу, упорно требующему прислать Шерлока Холмса, способного разыскать маленькую собачонку.
А может быть, Савелию Егоровичу требуется не сыщик, а малая толика от национального бюджета, в котором, как известно, есть проценты от налогов населения. Почему же государство, гарантируя защиту каждому гражданину, не предусматривает в законодательном порядке возмещения за ущерб, причинённый преступными проявлениями? Ведь каждому здравомыслящему человеку понятно, что милиция собаку не найдёт, даже если она очень приметная: на шее родинка с волосами, немного танцует, когда холодно - лапки поджимает, а когда тепло – прыгает, прыгает… Кража собаки – малозначительное преступление, по данной причине в возбуждении уголовного дела уже отказано. И нет возможности сделать что-то наоборот.
Савелий Егорович – сторожил города. Изменения, происходящие в пользу горожан, он знает на себе. Он радовался, когда войсковая часть передала городу тринадцать грузовых автомашин-студебеккеров; присутствовал при всеобщем ликовании, когда под гром духового оркестра мощные бульдозеры снесли с лица земли последний барак в городе. Пришла радость и к Савелию Егоровичу: его переселили из старого купеческого дома около водонапорной башни в благоустроенную квартиру со всеми коммунальными удобствами. Он тогда вручил приглашения на новоселье чуть ли не всему городу.
Однако свершившиеся перемены не заглушили в нём печаль о собаке. Человек, сказал кто-то из философов, похож на слабую тростинку, но тростинку мыслящую. Согласитесь, что здорово сказано. Понять счастье и горе другого человека сложно.
В данном случае не встретились ли мы с гоголевским типажом – Акакием Акакиевичем в современном варианте? Может быть, Савелия Егоровича следует оставить в измерениях жизни, которые ему понятны, в которых он – планета, а вокруг солнечная система? И зачем ему Птоломей, сокрушающий мироздание? Кому адресовать эти вопросы - социологам, философам, психологам, правоведам? А что лучше? Суровая истина, которую проповедали юристы Древнего Рима: закон суров, но он закон! Или спасительная ложь о психологической защите, предлагаемой врачами, во время которой слишком сильные переживания изгоняются из сознания.
Я был на квартире Васильева. Поражала большая картина, изображающая Савелия Егоровича в полный рост. Он в военной форме рядового, стоит торжественно, навытяжку, с боевыми наградами на гимнастёрке.
В действительности же Савелий Егорович наград не имел, ими его наградил фронтовой друг, который написал портрет. Фронтовому другу известно лучше психолога, как поступить с близким человеком.
Про отца
Я был тогда в Татарстане.
Яша – татарин, с длинными прямыми волосами и небольшим шрамом на лице. Обычный парень, таких много. Но одна особенность отличала его от многих – улыбка.
- Весёлый ты, - замечаю я.
Мы стоим на перроне Казани, ожидая поезда, и Яша улыбается. Такой у него характер – улыбчивый. Через мгновение мы расстанемся.
- Весёлый, - соглашается он, не переставая улыбаться. – Говорят, в отца.
И тут Яша начинает читать стихи. Читает их долго, без жестов, скупо. Мне непонятен его язык, но я испытываю тревогу, как это бывает перед бедой.
- О чём стихи? – спрашиваю, когда он замолкает. Улыбки на его лице нет.
- Понимаешь, есть в России одна семья, в ней много детей, много-много, как на руках пальцев. Каждый день эта семья садится за стол обедать, и каждый раз мать кладёт лишнюю ложку. Это ложка убитого на войне отца. Я говорю: «Пусть никогда во всём мире не будет лишней ложки!»
Дневник Тани Савичевой
В музейном зале Пискарёвского кладбища молодой солдат читал на ухо слепому мужчине строки из дневника ленинградской школьницы Тани Савичевой. Вот эти строки:
«Женя умерла 28 декабря в 12 часов 30 минут утра 1941 года.
Бабушка умерла 25 января в 3 часа дня 1942 года.
Лёка умерла 17 марта в 3 часа утра 1942 года.
Дядя Вася умер 13 апреля в 3 часа ночи 1942 года.
Дядя Лёша - 10 мая в 4 часа дня 1942 года.
Мама - 13 мая в 7 часов 30 минут утра 1942 года.
Савичевы умерли.
Умерли все.
Осталась одна Таня».
На этих словах дневник обрывается.
После чтения была скорбная тишина. Она нарушалась лишь шорохом одежды – слепой смахивал с лица слёзы.
На Пискарёвском кладбище покоятся в братских могилах 470 тысяч человек, главным образом, гражданского населения. Их жизни угасли во время блокады города Ленинграда в 1941 – 1944 годах. Среди погибших Тани Савичевой нет. Воины нашей армии вывезли её на «Большую землю», но спасти жизнь девочки не удалось. Таня Савичева почила вечным сном от истощения.
«Савичевы умерли. Умерли все». Оборвалась жизненная нить Савичевых, нарушилась связь времён.
«Ах, война, ты, война… Что ж ты, подлая, сделала!»
О васильках
Ритка – моя двоюродная сестра, приехала в гости. Наши комнаты разделяет перегородка, через которую слышно, как она поёт под гитару:
«Всё васильки, васильки, васильки…»
Щиплет струны и смотрит на пожелтевшую фотографию отца, застёгнутого в командирские ремни. Он погиб в фиордах Норвегии.
Я знаю песню о васильках до последнего слова, словно ими забит каждый угол моей комнаты. Цветы пыльные и блёклые, такие, какими я видел их у просёлочных дорог. Пение сестры напоминает мне послевоенные базары и «хромки» с самодельными колокольчиками. Под них калеки, пострадавшие в войну, тянули жалобные песни о фронтовых годах.
Ритка входит в мою комнату, спрашивает:
- Все сочиняешь? Ты бы про меня написал!
У неё белокурые волосы и василькового цвета глаза. Она любит много говорить и ещё больше - смеяться.
Обиженная моим молчанием, уходит. И снова за стеной слышно:
«Всё васильки, васильки, васильки…»
Неожиданно стучит в перегородку, спрашивает:
- Интересно, а в Норвегии васильки растут?
«Британцы – пас!»
Баку, 1956 год.
Подъём всегда в 6.00 часов. Мы взводом выбегаем из ворот полуэкипажа и мчимся в сторону моря, где на волнах прыгает солнце, точно крупный буй. Тело обдаёт ветерок, стылый и свежий. Впереди спины товарищей – спины, покрытые от холода гусиной кожей. Это зарядка. Всегда в одно и то же время.
У километражного столба рассыпаемся по кювету, минутная передышка. Солнце ударяет в спину, лучи жарко проходятся по пояснице. Клубится осенний туман, пахнет дымом от недалёкого жилья. Там шинкуют репчатый лук, нанизывают на шампуры помидоры и кусочки бараньего мяса. Мясо вымочено в молодом виноградном вине. Надрывает горло ишак, недовольный тем, что его запрягли с утра в работу. Всё буднично и мирно, но… не для нас.
Несколько дней назад в Египте началась война, там падают бомбы. Мы молчим, зная мысли друг друга: правительство нашей страны заявило, что при определённых обстоятельствах откроет дорогу в Египет всем добровольцам… А нам всем по 19 лет, мы – матросы-салаги, новобранцы.
От моря бежим быстрее. Беспокоит сообщение учёных о том, что при современной войне такая древняя страна, как Англия, начавшая войну в Египте, может просуществовать лишь двадцать четыре часа.
Показываются плоские крыши нашего полуэкипажа, по ним ходят часовые с карабинами. Так положено: мы – на казарменном положении, а в дружественной нам стране Египте – боевые действия… Часовые подходят ближе к воротам, через которые мы привычно пронесёмся лавой. Часовые уже знают, что сейчас происходит в Египте. А мы всё бежим и бежим. Темп бега ускоряется. «Бух-бух!» - раздаётся мощное топанье. «Бах-бах!» - стучит от напряжения сердце. «Пых-пых!» – слышно хриплое дыхание ребят… Так каждое утро! И каждое утро мы спешим к воротам, чтобы услышать о последних событиях в Египте.
- Как там? – спрашиваем, вкатываясь в распахнутые ворота.
- Огонь прекращён. Пока тихо. Британцы – пас!
- Ура! – вырывается яростный крик, облегчающий душу.
Значит, и сегодня живём по обычному распорядку. Если бы всегда так во все последующие годы.
На рубеже опасной зоны
Мелитополь, 1959 год.
Котёнок с обрубленным хвостом резвился у порога хаты, подбрасывая лапками сухой стручок каштана. Мы, жители соседних домов, стояли плотным кольцом в напряжённом молчании. Молчали и солдаты, сдерживавшие нас, дабы никто не переступил рубеж опасной зоны. За ним, в саду, среди молочно-белых черешен, обнаружили старую, от прежней войны, бомбу, сейчас с нею работали сапёры. Там, за плотной изгородью виноградника, был мой дом и дома других, стоявших здесь плечом к плечу. Все ждали взрыва! Эта была самая тревожная тишина.
Кто-то не выдержал, нервно позвал котёнка:
- Кис-кис-кис…
Котёнок на мгновенье замер, повернул голову в нашу сторону.
Хата стояла с распахнутой дверью, из трубы валил дым…
Наконец, из цветущего сада появился старшина. Сел на подножку пожарной машины, смахнул с галифе землю, снял с головы пилотку. Лоб его был прочерчен бороздами морщин, в них сверкали бусинки пота.
- Землячки, - сказал он буднично, - закурить бы...
А сам блаженно улыбался. Морщины на лбу разглаживались, капельки пота стекали вниз, повисали на бровях. Он остановил взгляд на липе.
- Во цветёт! – восхитился он вдруг. – Считай, на каждой ветке по килограмму мёда будет!..
Мы, как по команде, подняли головы вверх, внимательно рассматривая липу…
Приятно было видеть медовое многопудье.
Хлопцы бросились к хате с раскрытой дверью.
- Кис-кис-кис!
Финны украли дом
Петрозаводск, 1964 год.
В юридическую консультацию пришла Маргарита Николаевна, выложила на стол чертежи дома. Сказала, что этот дом принадлежал её родителям. Они построили его своими руками, отказывали себе во всём – лишь бы был свой дом! Свой дом, ведь это такое счастье! Дом был большой, просторный, и семья была в нём счастлива. Но недолго.
В войну, во время оккупации, дом разобрали финны и увезли на автомашинах. Белым днём, при людях. Есть свидетели!
Передала мне список свидетелей – вот!
Я молчу: в годы Великой Отечественной войны в моей стране фашистами уничтожено 1700 городов, сожжено 70 тысяч деревень и сёл. Статистика просто устрашающая. За ней крики, стоны сонмища людей. Я юрист, повидал многое. Профессия учит быть сдержанным, но порой и меня пробивает дрожь.
Вечером возвращаюсь с работы. Ещё не могу освободиться от впечатления, оставленного встречей с посетительницей. И - надо же! - ищу глазами дом, который попросту украли.
Голубеют в ночи дома, спешат в парк троллейбусы, гаснут неоновые рекламы, по асфальту медленно, как пауки, ползут поливальные машины. Спокойно, устало засыпает Петрозаводск. Но, знаю наверняка, одной женщине сегодня долго не уснуть. Потом, может, под утро, ей приснится кошмарный сон, бывший некогда явью. Она вскрикнет во сне, и на виске появиться ещё один седой волос…
В памяти моей
Мои сверстники помнят своё суровое детство, обожжённое войной. Та далёкая пора оставила след в памяти и в сердцах. Да разве можно забыть, как съедалась сразу хлебная пайка! Так хотелось есть! Тогда не осталось даже гнилой картошки. И вдруг такая сцена: пленным немцам подают хлеб.
Одни утверждают: «Не могли люди делиться куском хлеба с врагом…»
Другие убеждают: «Пленные – всё равно фашисты! Это по их вине стало возможным голодное детство и смерть близких людей. Им ещё подавать…»
Иные не желают или просто поверить, что жители голодной России делились едой с пленными.
А всё было именно так! Мстить поверженному врагу – не в характере русского человека. Знаю это по себе и на том стою! Хорошо помню: жители моего родного города Мурома подавали пленным милостыню. Еду для тех, которых проклинали прежде во сне и наяву, наши матери собирали по крохам…
Только спустя десятилетия, я окончательно прозрел и поразился тем, какой героический подвиг совершили они, собирая еду для пленных непременно на виду у нас - голодных детей, своих кровинушек. Матери не хотели, чтобы мы с малолетства очерствели душой, ожесточились сердцем.
Недавно говорили, что выросли дети, которые не знают, что такое война. Неправда это! Войны никогда не кончаются: одни из них продолжаются в памяти живых, другие происходят поныне. По-прежнему множатся семьи, где появляются «лишние ложки» погибших в сражениях солдат. Они уже никогда не посадят дерево, не построят дом, не вырастят сына…
Прискорбно это! Против естества жизни.
Александр СУХАРЕВ
ПРИШЛИТЕ ШЕРЛОКА ХОЛМСА
Странные, противоречивые чувство возникали порой после прочтения жалоб, собранных в пухлый фолиант. Вот пример.
«Я, Савелий Егорович Васильев, – пострадавший от большого несчастья. Как любитель маленьких породных собачек, ездил в Москву на «птичий рынок», где купил декоративного тотерьера. У него ножки зябнут, африканский он.
Через этого тотерьера я потерял здоровье – собачку украли.
18 марта я ходил к фронтовому другу. Вернулся через полчаса. И за эти минуты сломали и вытащили с наружной двери пробой. Я так и ахнул. С такого разбоя удивление исчезло: дом стоит на прежнем месте, пожара не было, а тотерьер – тю-тю! Как сквозь землю провалился.
Портрет собачки такой: длина 30 сантиметров, высота 25 сантиметров, ножки тоненькие, шейка длинненькая. На шее родинка с волосами. У меня фотография есть. Одно ухо на фотографии не уместилось, но по мордочке узнать можно. Музыкальный он. Немного танцует. Я играю на гармошке, а он дробь бьёт. Так и дробит, так и дробит. В футбол играет. Когда холодно – лапки поджимает, а когда тепло – прыгает, прыгает.
Я тут же написал заявление, чтобы разыскали вора-невидимку, и пришёл в милицию. Дежурил там уважаемый мною Иван Григорьевич Барышев. Я попросил его прислать работников милиции на место преступления. Мою просьбу уважили, но сделали это нерадиво: дом не фотографировали и отпечатков пальцев с двери не снимали. Я работаю почтальоном, грамоту знаю мало, а всё через то, что мне в своё время мать глаза не раскрыла – большая семья была. Но я понимаю, что наука идёт вперёд и фотографировать надо. Я нашёл варежку около двери, но Барышев её не взял. Я ему сказал:
«Возьми доказательство, может, вор этой варежкой собаку ловил».
Только Барышев большого самомнения о себе.
«Я, - говорит он, - свою работу знаю, - а ты мне ветошь подбрасываешь».
Тогда я попросил объявить о краже по радио, но Барышев и тут воспротивился:
«Нельзя сообщать всему городу!»
«А почему? – спрашиваю его. – Таких собачек только в цирке держат, их регистрировать надо».
«Жулики услышат о моське и спрячут её подальше. Даже Шерлок Холмс не разыщет».
Я человек маленький, тайностей не люблю и расскажу всю правду.
Где я живу, живёт гражданин Дёмин – подозрительный молодой человек. Я разговаривал с соседями, они убеждают меня: «Собаку украл Дёмин, больше некому».
Я сказал Дёмину по-хорошему:
«Женька, отдай собачку, ведь ты её украл…»
«Дядя Савелий, - ответил он, - ну, зачем мне твоя тварь?»
Я говорю:
«Это не тварь, как ты изволишь выражаться, а породистая собака, имеет родословную и родственников. Её смотрел участковый инспектор милиции Киселёв и сказал, что тотерьер породистый. Киселёв знает, что говорит. Он по собачьей части учился, кинологом стал. Отдай собачку, Женька, а то пойду в КГБ…»
Испугался Дёмин и меня решил припугнуть:
«Дядя Савелий, ты что, ненормальный, с мотоцикла упал? Хочешь, я докажу, что тебе пора в дурдом?»
Дёмин за правду неприязнь ко мне имеет. По своей натуре он молчун, но до поры до времени. Напьётся к вечеру, озорничать начинает, кричит в мой адрес прилюдно:
«Язык тебе укорочу!»
Теперь он не даёт мне шагу ступить, грозит расправой. Чтобы защитить себя, даю примеры того, как он перегоняет бражку на первач. У него бидон большой, в нём десять четвертей. Он и меня вовлекал в этот срам, но в свой ум не взял: простодумов у нас в обществе нет.
Облик мой таков: работать я пошёл пацаном. По кривой дороге не ходил. Чего на ней найдёшь? Искал прямую дорогу, которую показал Владимир Ильич Ленин. Он говорил: «Учитесь ходить по прямой дороге». С 12 августа 1941 года по 25 октября 1945 года воевал, на Берлин грудью ложился, не щадя живота своего. Сколько пережил… Осенью вернулся на Родину, чтобы восстанавливать фабрики и заводы, разрушенные фашистскими мерзавцами. Когда пришёл домой, получилось у меня мрачное состояние: моя жена порвала со мной семейные отношения. Много перенёс неприятностей. Фронтовой друг сказал мне, что Ева тоже изменяла Адаму. Доказательство этому – происхождение людей от обезьяны. Я работаю на почте по доставке денежных переводов. Через свою работу уважение людей имею, много благодарностей. Вот и решил я получить документы из прокуратуры, пусть они будут у меня на руках, для опоры. Которые бумаги прислали из милиции, я не разобрал, что там написано. Мне такие бумаги не нужны. Мне пришлите документы, напечатанные на машинке, с печатью, как по закону. Вот Барышев прикрыл Дёмина своим мундиром, а сам оказался раздетым. Убедительно прошу вас помочь мне в горе, чтобы нашли и вернули мне собачку.
Васильев – потерпевший от большого несчастья».
После бесчисленных жалоб Савелий Егорович по служебной обязанности появляется у меня на квартире. Приносит гонорар за лекцию. Я отдаю ему «мелочь». Он берёт, но долго манерничает, «закатывает» глаза, качает головой, на манер китайской куклы; сам худощавый, волосы на голове седые. Лицо кирпичного цвета, как у человека, заглядывающего в рюмку. Многословен, объясняет систему, по которой накопил «большие» деньги. Он выбирает на почте квитанции переводов с доставкой на дом и спешит на квартиру, ему не отказывают в гостеприимстве, в денежном подношении, в удовлетворении просьб. Горд тем, что таким вот образом он был в гостях у многих из руководства города и все благодарили его за честную, добросовестную службу.
Нет слов, дядя Савелий – живая достопримечательность нашего города, но не единственная. Хорошо известен бражник по прозвищу Горлышко. Он то и знай напивается в городской столовой, причём на свой лад: прикрыв отверстие в трахее, опрокидывает в себя стаканчик водки одним махом. За нарушение правопорядка его не раз забирали в милицию, а через день-два он снова появлялся в общественных местах. Горлышко - Герой Советского Союза. Для горожан не секрет, что однажды он, потеряв золотую медаль, обратился в Президиум Верховного Совета СССР с ходатайством её восстановить, ему отказали. Тогда он изготовил медаль из латуни и стал строчить жалобы об имеющихся якобы непорядках в городе. Замолвил слово и за Савелия Егоровича, указав, что злоумышленники украли у него любимую собаку, которой нет цены, а городская власть остаётся глухой к несчастью защитника Отечества.
Другой личностью, заслуживающей внимания, был сапожник-грузин. Приложившись к бутылке, он появлялся на базарной площади и ораторствовал, точно в лондонском Гайд-парке. Темы выступлений: Сталин, почтальон-работяга и социальная несправедливость. Содержание, естественно, было далёко от мыслительных способностей западных цицеронов. Горожане прислушивались к словам и, не останавливаясь, шли мимо. К тому времени культ Сталина был лишён святости, но люди предпочитали публично об этом не рассуждать.
С появлением блюстителей порядка и специальной медицинской машины, сапожник переходил на фальцет, торопясь выкрикнуть изречение, известное горожанам от малого до старого:
- Как дам колодкой по голове, погаснут все фонарики!
В подтверждение сказанного вооружался сапожной колодкой.
Народ не переживал: на другой день мастеровой появлялся на своём рабочем месте и с утроенной силой трудился над обувью. Мастер он признанный, если не считать слабости натуры, потел от зари до зари, пока философские соображения его души не брали верх над прозой жизни.
Но вернёмся к дяде Савелию.
Как следователь прокуратуры, я десятки раз разъяснял ему порядок разрешения жалоб, заверял, что поиск четвероногого продолжается, что уголовному розыску милиции даны письменные указания по этому вопросу, что сейчас все силы нацелены на поиски злодея, убившего белым днём у кинотеатра «Прогресс» тренера спортивной школы. Бесполезно! Подай собачку, с которой он играл в футбол, и всё тут! Он не желает быть «простодумом», похожим на кого-то, ему собачку подавай!
В стремлении быть похожим на самого себя Савелий Егорович прав. Общество – не казарма, где взводы, роты, батальоны и солдаты, как на одно лицо. Общая военная форма одежды, команды, ответы и, что страшно, мышление. Савелий Егорович добивался внимания к себе как конкретному почтальону.
Звоню заместителю начальника милиции Ашину:
- Купите собаку за счёт средств милиции?
- Милиция не богодельня! – слышу в ответ.
Звоню заместителю председателя исполнительной власти города Жукову. Он молодой, избран на этот пост недавно, переживает за положение дел в городе.
- Купите Савелию Егоровичу собаку.
- А ты знаешь, что такое бюджет города?
Что такое бюджет, вообще, я знаю – основной финансовый план страны, центральное звено финансов, важный инструмент распределения и перераспределения национального дохода страны и т.д. и т.п. Об этом написано в экономическом словаре. Меня не гипнотизируют слова о национальном доходе, который принадлежит всем нам, в том числе и Савелию Егоровичу, упорно требующему прислать Шерлока Холмса, способного разыскать маленькую собачонку.
А может быть, Савелию Егоровичу требуется не сыщик, а малая толика от национального бюджета, в котором, как известно, есть проценты от налогов населения. Почему же государство, гарантируя защиту каждому гражданину, не предусматривает в законодательном порядке возмещения за ущерб, причинённый преступными проявлениями? Ведь каждому здравомыслящему человеку понятно, что милиция собаку не найдёт, даже если она очень приметная: на шее родинка с волосами, немного танцует, когда холодно - лапки поджимает, а когда тепло – прыгает, прыгает… Кража собаки – малозначительное преступление, по данной причине в возбуждении уголовного дела уже отказано. И нет возможности сделать что-то наоборот.
Савелий Егорович – сторожил города. Изменения, происходящие в пользу горожан, он знает на себе. Он радовался, когда войсковая часть передала городу тринадцать грузовых автомашин-студебеккеров; присутствовал при всеобщем ликовании, когда под гром духового оркестра мощные бульдозеры снесли с лица земли последний барак в городе. Пришла радость и к Савелию Егоровичу: его переселили из старого купеческого дома около водонапорной башни в благоустроенную квартиру со всеми коммунальными удобствами. Он тогда вручил приглашения на новоселье чуть ли не всему городу.
Однако свершившиеся перемены не заглушили в нём печаль о собаке. Человек, сказал кто-то из философов, похож на слабую тростинку, но тростинку мыслящую. Согласитесь, что здорово сказано. Понять счастье и горе другого человека сложно.
В данном случае не встретились ли мы с гоголевским типажом – Акакием Акакиевичем в современном варианте? Может быть, Савелия Егоровича следует оставить в измерениях жизни, которые ему понятны, в которых он – планета, а вокруг солнечная система? И зачем ему Птоломей, сокрушающий мироздание? Кому адресовать эти вопросы - социологам, философам, психологам, правоведам? А что лучше? Суровая истина, которую проповедали юристы Древнего Рима: закон суров, но он закон! Или спасительная ложь о психологической защите, предлагаемой врачами, во время которой слишком сильные переживания изгоняются из сознания.
Я был на квартире Васильева. Поражала большая картина, изображающая Савелия Егоровича в полный рост. Он в военной форме рядового, стоит торжественно, навытяжку, с боевыми наградами на гимнастёрке.
В действительности же Савелий Егорович наград не имел, ими его наградил фронтовой друг, который написал портрет. Фронтовому другу известно лучше психолога, как поступить с близким человеком.
Сильные зарисовки о войне и не только. Цепляет каждая анналогия, все так близко и, к сожалению, актуально.
ОтветитьУдалить