ПОЗОР
Её взяли в ста метрах от метро. Из крутой иномарки с тонированными стеклами выскочили двое в тёмных очках — мужчина и женщина — и, схватив Серафиму Геннадьевну как раз в тот момент, когда она, нагнувшись и потому потеряв бдительность, вытаскивала из набитой мусором урны пивную бутылку, в два счета, ни слова не говоря, затолкали старушку в автомобиль. Все это было проделано настолько неожиданно и быстро, что никто вокруг не успел ни прийти на помощь, ни даже просто подать голос в защиту престарелой женщины. Только полупьяный нищий с изуродованной, протянутой для подаяния рукой, сказал больше себе, чем окружающим:
- Ты смотри, поди ж ты как!
Десять минут спустя Серафима Геннадьевна оказалась в помещении, дверь которого, щёлкнув замками, захлопнулась, и цепкие руки похитителей наконец-то отпустили старушечьи локти. Квартира, а точнее квартирка, была хрущевской постройки, однокомнатная, но чистенькая, опрятная. В углу, над огромным древним сундуком, обитым по краям медными полосками, поблескивала позолотой икона Божьей Матери. Мебель тоже не отвечала современным стандартам — вся из прошлого, из советского времени.
- Пришли, - тихо сказала женщина, срывая тёмные очки, и Серафима Геннадьевна увидела холодные, полные бешенства глаза. Мужчина, сложив руки на груди и оставаясь в очках, занял место у двери, как сторожевой пёс. Он был невысокого роста, худой, одет в дорогой костюм и голова его представляла собой голое пространство с накипью черных волос по бокам.
- Пришли, - кивнула Серафима Геннадьевна, и это обыкновенное, повторенное ею слово почему-то возмутило женщину.
- Да, пришли! - воскликнула она. - Приехали! Докатились! Я сколько раз тебе говорила, прекрати лазить по помойкам! А ты что?!
- А я что? - пожала плечами старушка, глядя на них обоих ясными, по-детски невинными глазами, что тут же вызвало новый приступ ярости. Женщина схватила стул и грохнула об пол всеми четырьмя ножками.
- На, на, возьми! - закричала она, открывая сумочку и выхватывая кошелек. - Смотри сколько! Всё тебе отдаю! Всё! Бери!
Серафима Геннадьевна не пошевелилась. Женщина села на стул верхом, оперлась локтями о спинку и обхватила голову руками.
- Мама, - сказала она - зачем ты нас мучаешь?! Что плохого мы тебе сделали? Мы приличные люди, у нас дети, твои внуки, мы работаем, чтобы они ни в чём себе не отказывали, работаем, чтобы помогать тебе, потому что твоя пенсия — это смешно! И нас ни в чём нельзя упрекнуть! Ни в чём, слышишь?!
Она помолчала и продолжила, теребя пальцем золотую сережку:
- Да ты Бога должна благодарить, что я у тебя такая! Посмотри, сколько стариков пропадает по домам престарелых! А мы заботимся о тебе! Предлагаем деньги! Ты можешь жить, как в шоколаде! Но тебя это не устраивает! Капризничаешь! Упрямишься! Не слушаешься! Позоришь нас! Посмотри на себя! В чем ты ходишь! Как нищая! Как бомж! Что думают люди, мама! Саша, скажи же что-нибудь!
- Я согласен, - раздраженно откликнулся Саша, - Марина правильно говорит. Нехорошо как-то получается. Перед людьми неудобно.
Серафима Геннадьевна и впрямь была одета не лучшим образом, как, наверное, тысячи и тысячи других таких же старушек, чье хрупкое существование целиком построено на экономии. На ней была поношенная зелёная юбка, коричневая мужская рубашка, в седых волосах торчал деревянный гребень, а в руке она держала пыльную синюю сумку, набитую пустыми бутылками.
Марина поднялась и её пухленькая фигурка в великолепном белом костюме, золото, парфюм, макияж — всё это, тут, рядом с матерью, в этой обстановке, казалось чужеродным, почти что инопланетным. Она прошлась по комнате, бросила взгляд в окно, на синеющее небо, на убаюкивающее покачивание листьев, на стрелу подъёмного крана, выглядывающую из-за соседнего дома, где шло строительство супермаркета, и снова повернулась к Серафиме Геннадьевне:
- А где кухонный комбайн, мама, что мы подарили тебе на день рождения? Где платье в горошек за три тысячи? Сапоги? Куда ты их дела? Продала? Мне говорили, что ты торгуешь вещами у метро, но я не верила, пока собственными глазами не убедилась...
Голос ее дрогнул, она махнула рукой и скрылась в ванной. Через секунду оттуда раздался визг.
- Саша!
Тот, сняв очки, бросился на зов.
- Ты только посмотри!
В мутной воде, отмокая, лежала гора бутылок. Марина уже не могла сдержать рыданий, выскочила и, поддерживаемая Сашей, пошла к выходу.
- Господи, какой ужас! - шептала она. - Какой позор!
Оставшись одна, Серафима Геннадьевна посмотрела на часы, включила газовую колонку и взялась за дело — мыла, сдирала этикетки и чистые бутылки ставила на пол, сушиться. Затем сняла с себя одежду, бросила в корзину для грязного белья, встала под душ, освежилась, вытерлась, открыла шкаф, достала платье — нежно-синее, с отложным белым воротничком — надела, присела к зеркалу, причесалась, слегка подкрасила губы и глаза, взяла из шкатулки бусы, в два ряда обернула их вокруг шеи, подмигнула своему отражению и отправилась на кухню, откуда вышла, держа в руках заварной чайник и вазу с конфетами.
В дверь позвонили.
- Фу, запыхалась! - переступила порог полная, тоже преклонных лет женщина. Над её круглым, розовым от жары лицом, низко опускался, скрывая глаза, край соломенной шляпки. - К тебе пока подымешься, душу отдать можно!
.- Никто тебя не видел, не следил никто?
- Обошлось, - уверила гостья, проходя в комнату, - я дворами прошмыгнула. Возьми вот, подружка, оладьи к чаю, напекла с утра!
- Спасибо, - отвечала хозяйка, - чаёк как раз поспел, пять минут как заварила! Были у меня нынче мои, - продолжала Серафима Геннадьевна, пока рассаживались за столом, - на улице прямо выловили, привезли!
- Да ты что!
- Ругалась она сильно, Маринка-то, позорю, говорит, я их! А представь, если б узнала, чем мы тут занимаемся!
- Инакомыслие, - согласилась подруга, - во все времена гонениям подвергалось, на кострах жглось!
И обе заговорили о том, что общепринятый взгляд на жизнь пенсионеров отдаёт нафталином, и ох уж эти им расхожие представления, что старички должны или копать грядки или сидеть на лавочке во дворе, как будто ничего другого им уже и не нужно, а ведь это не так, потому что тело, понятное дело, поизносилось, но душа, но ум остаются прежними и даже еще лучше, и не зря же, если вспомнить мудрецов в истории человечества, все они были в приличном возрасте, за что и ценились и уважались, чего не скажешь о нынешних временах, ибо, как известно, нет пророков в своем отечестве и уж тем более среди собственной родни.
- Внучок, должно быть! - вскочила Серафима Геннадьевна, когда в дверь опять позвонили. - За ослом пришел!
Появился подросток, худой, высокий, с наглым высокомерным взглядом, с проводами в ушах, сумкой через плечо, с частично высветленным, согласно моде, чубом, который в этом месте казался седым.
- Всем хэлло, - сказал он, - ну, чё, ба, давай своего осла!
- Может, чайку выпьешь? С конфетками! И оладьи вот Оксана Борисовна принесла! Вкусные такие!
- Не, ба, некогда, дела, давай осла, а я к те потом еще забегу, спецом на чай, замётано?
- Замётано, - кивнула Серафима Геннадьевна, подошла к комоду, открыла шкатулку, порылась, вытащила ключик и направилась к сундуку. - Ты только, - наставляла она, открывая висячий замок, - смотри, чтобы родители не увидели, а то мне сегодня уж досталось, прибегали, стыдили!
- Не бойся, - отвечал внук, - у меня все схвачено!
Серафима Геннадьевна сняла замок и подняла крышку сундука. Он весь оказался забит книгами. Сверху лежали и потому бросались в глаза Платон, Овидий и Апулей. Старушка взяла Апулея, протянула внуку.
- «Метаморфозы или золотой осел», - прочитал тот.
- Как закончишь, - продолжала переживать Серафима Геннадьевна, провожая внука до дверей, - не бросай там, принеси назад! Не дай бог, отец с матерью увидят, сразу догадаются, попадёт нам с тобой!
- Не догадаются, - усмехнулся внук, - я в комнате нарочно гламурные журналы раскидал, с картинками, типа, читаю, и на компьютере для вида играю, чтоб думали, что нормальный, а сам на коленках книжку держу, в школе тоже никому не говорю, а то загнобят, так что не бойся, конспирация на высшем уровне!
Закрыв за ним дверь, Серафима Геннадьевна радостно, можно даже сказать, вприпрыжку вернулась к столу.
- Умный мальчик, - сказала она, - любознательный, приучаю потихоньку, даю пока что полегче, потом, может, и до Платона дорастёт. Лишь бы дома не прознали. Зять, тот вообще книжек не переносит, говорит, портят характер, настраивают на пустые размышления, на витание в облаках, а мужик, говорит, должен делом заниматься, деньги зарабатывать. Если б узнали они, на что я, - рассмеялась Серафима Геннадьевна, - пенсию трачу, не разговаривала бы я тут с тобой, в психушке бы гнила, как пить дать! Ну что, - потёрла она руками, - продолжим?
- Открывай! - с нетерпением откликнулась подруга. - Чей черёд?!
Серафима Геннадьевна достала из сундука старинный фолиант.
- Мой черёд, - сказала она, открывая книгу и поудобнее устраиваясь на стуле. - Ты в прошлый раз читала.
И отыскав нужное место, Серафима Геннадьевна с выражением бесконечного удовольствия начала вслух, нараспев произнося слова:
Боги, у Зевса отца, на помосте златом заседая,
Мирно беседу вели; посреди их цветущая Геба
Нектар кругом разливала; и, кубки приемля златые,
Чествуют боги друг друга, с высот на Трою взирая...
МИШКА
Мишка проснулся, когда бабушка еще спала. Он соскочил с кровати и сразу же помчался на кухню. Там, в углу, в фанерном посылочном ящике со вчерашнего дня жила черепаха Дуся. Мишка взял ее – тяже-елая какая! – обеими руками и поставил на стол. Черепаха спрятала ножки и втянула голову. Мишка погладил Дусю по панцирю: Ну, не бойся, не бойся, - сказал он, отступая, чтобы не мешать ей освоиться.
Часы с еловой гирей на длинной цепи и щелкающим, как дядя Гриша, маятником, пробили семь раз. Мишка подтянул съехавшую гирю и снова взглянул на стол. Черепаха, чуть переваливаясь, продвигалась к тарелке с большущими помидорами. Мишка залез на табуретку и достал одну. «Хочешь? - спросил он Дусю, - нет, ты такие не ешь». Он поднес помидорину ко рту, но та была так велика, что никак не давала укусить себя. Тогда он крепко-крепко прижался зубами к кожице, тут же брызнуло соком – на грудь на шею, на клетчатую скатерть. Но Мишка не обратил на это внимания: спрыгнул с табуретки и метнулся к другому краю стола – за черепахой, которая шла себе, не подозревая о пропасти впереди. «Ну, и глупая ты у меня», - сказал он, развернув ладони перед Дусиным носом.
За окном уже тепло светило солнце. Было воскресенье и поэтому родители еще спали, и Мишка знал, что лучше их не будить. Бабушка тоже спала, хотя обычно вставала рано. Вчера в это время уже пахло гренками, гремели кастрюли, шпунькало масло на сковородке…
Мишка подбежал к окну, выглянул во двор. Никого. Ни Димки, ни Петьки. Димка вчера обещал дать прокатиться на своем новеньком самокате, а Петька нашел в песочнице золотую монету – «из чистого золота» – и сказал, что покажет ее только вечером, потому что в темноте лучше видно, как она блестит. Но до вечера еще так далеко!
Мишка опустил черепаху в ящик и пошел будить бабушку:
- Баб, а баб, вставай, я есть хочу.
Не добудившись, поплелся чистить зубы, как его учили, хотя не понимал, зачем это нужно. Пока чистил, набрал воды в ванную: стало интересно, утонет ли мыльница, если пустить ее поплавать. Не утонула. Тогда Мишка взял папин станок для бритья, положил в мыльницу ручкой наружу и стал играть в пиратский корабль.
Часы пробили восемь.
Мишка выбежал из ванной мокрый, даже лицо у него было забрызгано. Бабушка еще спала. Он прошелся по комнате. Уселся на диван. Перевернул страницу взрослой книги без картинок. Почесал ссадину на коленке. Осмотрелся. Прислушался. В доме было непривычно тихо. Родители спали, бабушка спала и только он, Мишка, не находил себе дела, потому что все важные дела были связаны с Димкой и Петькой. Постояв в раздумье, он осторожно отворил дверь родительской спальни. Там из-за плотных штор все еще стоял полумрак.
- Чего тебе? – спросила мама, не открывая глаз.
- Я есть хочу.
- Скажи бабушке.
- Она спит.
Мама высвободила руку из-под одеяла, - щурясь, взглянула на часы.
- Странно, - сказала она скорее себе, чем Мишке. Поднялась, а он тут же залез на ее место – теплое, пахнущее мамой.
Отец, продолжая спать, шевельнул бровями. Мишка тихонько приладился рядом и, пока не вернулась мама, лежал смирно-смирно. Но не успела она войти, как он спрятал голову под подушку: это была такая игра. Теперь мама должна сказать: «Куда подевался Мишка – хитрый мальчишка?» и заняться поисками, приговаривая:
Мишка косолапый
По лесу идет,
Шишки собирает,
В корзиночку кладет.
Но мама не стала ничего говорить, а разбудила папу и они вместе вышли из комнаты.
Теперь разве можно было удержаться от соблазна попрыгать на их постели? Правда, это было запрещено, поэтому сейчас, взлетая до потолка, он со страхом поглядывал на дверь.
Но вот вошла мама и опять - ничего: набросила халат поверх ночной сорочки, присела рядом, и Мишка почувствовал, что думает она не о нем, а о чем-то еще, и лицо у нее было совсем чужое.
- Пойдем, я накормлю тебя.
- А бабушка?
- А бабушка спит.
Пока он ел молоко с хлебом, в доме появились незнакомые люди. Мишка побежал посмотреть на них. Незнакомая тетка сидела на стуле, роясь в чемоданчике, который держала на коленях, а незнакомый дядька расстегивал на бабушке ночную рубашку. Мишка увидел, что грудь у бабушки большая и белая, и очень удивился, когда дядька стал мять ее грудь обеими руками, совсем как бабушка мяла тесто. А папа с мамой стояли и смотрели, и лицо у мамы было красным.
- Баб, а баб, ну ты че? – сказал Мишка, чтобы помочь разбудить бабушку, но отец схватил его под мышки и унес в соседнюю комнату.
Когда незнакомцы ушли, Мишка хотел включить телевизор, потому что должны были показывать мультфильмы. Но мама не разрешила. Мишку это обидело. Он надул губы и закрылся в кладовке. Там он принялся ждать, когда о нем вспомнят и позовут. В кладовке было темно, пахло пыльной одеждой, а его все не звали и не звали.
Потом Мишка услышал звонок и голос дяди Гриши. Дядя Гриша нравился Мишке тем, что умел щелкать языком, как часы, и никогда не приходил без подарка.
- Что ты мне принес? – затеребил он дядигришину руку, выскочив из кладовки.
Но у дяди Гриши сегодня тоже было чужое лицо. Он потрепал Мишку по голове и оставил одного. Мишка не ожидал такого предательства, захныкал, помчался на кухню, схватил Дуську и спрятался в спальне родителей под кроватью.
Он лежал и думал о том, как убежит из дома далеко-далеко, и все его будут искать, и еще о том, что когда проснется бабушка, она им покажет… она им всем покажет.
ГОЛОС
Я вот о чем хотел… Столяр я. В доме для престарелых столяр. Главная моя обязанность - гробы делать. Стариков за год умирает до тридцати человек, поэтому работы всегда много. Ну и по мелочи тоже: покупать дороже, чем самим мастерить, дом престарелых - учреждение небогатое. Да и сами обитатели, надо сказать, счетов в швейцарских банках не накопили, тяжелая у них жизнь или, как у нас любят выражаться, возраст дожития, хотя и радости бывают. Вот недавно, к примеру, свадьбу сыграли! Ага! Жениху с невестой двести лет на обоих, а они свадьбу! Но ничего, счастливо, говорят, живут. Комнату им выделили. Так-то обычно старики со стариками, старушки со старушками, места на всех не хватает, а тут случай невиданный, супружеской парой поселились, в отдельных апартаментах.
Но я не об этом рассказать хочу, а вот о чем. Дом этот - здание не новое, из него тоже уже, как говорится, песок сыпется. В каком году построено не знаю, не архитектор, но понятно, что до царя Гороха. Двухэтажное, с длинными коридорами, закоулками, двор есть и забор с воротами. Во дворе сад яблоневый, дорожки, скамеечки - так, чтобы отдохнуть можно было пожилым людям. Они, как весна приходит, те, которые ходячие, часами на этих скамейках. Но мне сад не нравится, весной особенно, когда цветет. Уж больно за душу хватает видеть, как среди такого цветения гробы выносят с покойниками. Царство им небесное! От дома, мимо моей мастерской, по дорожкам - и за ворота. Воробьи чирикают, пчелы жужжат, и - гроб за гробом, гроб за гробом! Сколько я их уже проводил за три года! Не счесть! За сотню число будет. Я ведь до того на мебельной фабрике работал, потом, как в перестройку фабрику закрыли, перебивался то тем, то другим. Бизнес свой хотел наладить, диваны делать, но не пошло как-то, а затем случай подвернулся. У соседа у моего по гаражу жена тут уборщицей работала, так вот через нее и узнал, что столяр им нужен гробы мастерить. Ну, думаю, на безрыбье… И вот четвертый год уже тут, и ничего необычного, кроме свадьбы той самой, в доме этом не происходило. Я, по-крайней мере, не замечал. Доска за доской, молотком стучу - и так день за днем.
Но вот в этом году, весной как раз, в апреле, закончил я работу, закрылся и домой пошел. И далеко ушел уже, аж до "Синеглазки" дотяпал, это кафе у нас тут такое, и понимаю вдруг, что мобильного телефона нет! А я к нему не привык еще: две недели только, как дочь на день рождения подарила: "В наше время, - говорит, - без сотового нельзя, неприлично просто". Я и обрадовался: сам бы когда еще купил. А тут у этой "Синеглазки" - ёх, думаю, вот те на! Нету! Потерял! И бегом назад! На дорогу смотрю, не выронил ли. Одна надежда, что в мастерской забыл! Я - туда! Подхожу, а дверь вдруг открывается, и выходит из моей мастерской старик! Я его и раньше видел. Как зовут не знал, но видел.
- Извините, - говорит, - тут открыто было.
Сказал и пошел. Я от удивления всякие слова растерял. Как это, думаю, открыто было?! Склероза-то пока у меня нет, слава Богу, помню, что закрывал"! Вошел, все на месте, пропасть ничего не пропало, и телефон там. Вроде бы плюнуть можно и забыть, но вспомнились мне тут почему-то разные шпионские штучки, и прежде, чем уйти, прилепил я столярным клеем к двери волосок - ну, знаете, как Джеймс Бонд, чтобы, если кто откроет, видно было. И домой!
На другой день утром проверяю - о-па! - оторван волосок! "Э-э, - думаю, - нечисто". Стал я, значит, распрашивать об этом старике. Узнал, что зовут его Максим Александрович, что ему около семидесяти, что живет он в доме пятый год и славится своей вредностью. Соседи на него жалуются, ужиться ни с кем не может, и все только и ждут, когда он, наконец, помрет. И не то, чтобы ругался или скандалил, нет, просто вредный и все, то посмотрит как-то не так, то скажет что-то не то, то молчит целыми днями. Вот был, например, случай. У них там один телевизор на всех, в специальной комнате, и старички вечерами собираются посмотреть. И вот как-то раз сидят они, человек десять, обливаются слезами над сериалом, входит Максим Александрович и молча переключает на другую программу. Все, естественно, недовольны, переключают обратно. Он - обратно. Поднимается шум: что да почему, да как он смеет, а вредный старик ухмыляется и, как ни в чем ни бывало, исчезает. И таких сюрпризов - не счесть. А зачем он это делает, что в его голове происходит - непонятно.
Познакомился я с его соседом по комнате. Посидели на скамеечке в саду, поговорили. И тот ему такую характеристику дал:
- Максим Александрыч, - говорит, - человек хороший, но отвратительный.
- Как это, почему?
- А черт его знает, как да почему! Вот он просто в комнате, и становится не по себе, жутко, мрачно, неспокойно. Такой человек! Как будто придавливает тебя что-то, когда он рядом! Вот я и стараюсь, как можно реже бывать с ним в одном пространстве, гуляю, пока весна.
Словом, мне стало интересно, что этот жуткий старичок делает ночами у меня в мастерской. Я уже не сомневался, что он туда захаживает, причем, со своим ключом, и решил застать его на месте, так сказать, преступления. А для этого надо было остаться на ночь.
И вот как-то вечером запер я дверь, как будто ушел, а сам устроился в гробу, подальше, у стеночки. Надо сказать, гроб - не слишком удобное место, покойникам все равно, но живому человеку приятности никакой. Ладно, лежу, жду, ворочаюсь и вот невезуха: ночь прошла, а старика нету! Хорошо, думаю, я человек упрямый. Повторим! На другой день снова укладываюсь, снова жду, и вот где-то часов в двенадцать слышу скрежет в замке. Приподнимаюсь, смотрю - он самый! Старик! Вошел, значит, как к себе домой, в одной руке подушка, в другой магнитофон. Закрыл дверь, вещи - на станок мой столярный, а сам у гробов остановился, стоит, смотрит, выбирает. Потом хватает один, они же у меня все на "попе" стоят, вертикально то есть, у стеночки, так вот хватает старик гроб, и на пол его. Во, думаю, силенок у семидясятилетнего - молодой позавидует. А старик обстоятельный оказался, неторопливый. Подушку в изголовье положил, аккуратненько так, красиво, затем магнитофон в розетку воткнул, тапочки снял - и давай укладываться! То есть натурально - как будто помирать собрался да еще с музыкой. Тут я этого дела не выдержал!
- А-а! - говорю. - Попался, голубчик!
Старик буквально в гробу перевернулся. Глаза вытаращил, смотрит на меня, а я сижу в своем, на него гляжу, подмигиваю.
- Что, - говорю, - уважаемый, хулиганить вздумал на старости лет?! С комфортом, - говорю, - устроился, прямо, как в отеле! Только тут, - говорю, - не отель, а моя частная рабочая территория! Так что попрошу ключики мне незаконные вернуть и очистить сию же секунду помещение!
Ну, старик извиняться стал, оправдываться. «Я, - говорит, - не просто так, а в силу необходимости…». Разъяснил, что таким вот образом, пока в гробу лежит, привыкает, значит, к мысли о смерти, готовится, то есть. Понять это можно, ругать я его сильно не ругал, ключики только забрал.
- Иди, - говорю, - у меня и без тебя жизнь нервная!
А он мне:
- Есть у меня, - говорит, - кое-какие сбережения, так что я, - говорит, - и оплатить могу.
- Что, - спрашиваю, - оплатить?
- А прокат этого вот, так сказать, средства передвижения! - и на гроб указывает. - Если вы мне разрешите приходить сюда иногда, я вам в качестве оплаты за аренду готов выделить сто рублей.
Посмотрел я на него, шутить вроде не шутит, а лишние деньги не помешают, и согласился. Не сразу, конечно. Уламывал он меня долго. Потом все ж таки ударили по рукам, и я не стыжусь! Чего стыдиться-то?! И ему в радость и мне в кошелек. За апрель месяц заработал пятьсот рубликов! Я бы, может, и больше заработал да старик помер неожиданно. Прямо у меня в мастерской и помер. Прихожу как-то раз, а он лежит в гробу, не дышит. Тапочки рядом, магнитофон. Восторга я, конечно, от этой картины не испытал. Хотя у самого у старика лицо было спокойное, довольное как будто даже. Оно и понятно - ему уж привычно в гробу-то. А потом, когда вынесли его, я сверток нашел. На верстаке. Развернул, а там в целлофановом пакете вещички всякие: фотография старая, черно-белая, колечко серебряное, потертое, тоже вековой давности, и две кассеты. На фотографии девушка по колено в реке, в закрытом купальнике, а на кассетах написано: "Часть первая." и "Часть вторая". И что, скажите, делать с этим наследством?! Любопытно мне стало, решил послушать, что записано. Оказалось, воспоминания. Сильно винил старик себя, что давным-давно, в Куйбышеве, бросил девушку с маленьким ребенком. «Хочу, - говорит, - чтобы дочь моя простила меня. И ты, Лиза, тоже прости…». В общем, много всякого такого наговорил покойник, царство ему небесное. Хотел он, чтобы эту пленку дочь послушала. Да как она послушает? Ни фамилии нет, ни адреса. Самого-то старика фамилия была Суконников. Максим Александрович Суконников. Если это кому-то о чем-то говорит, то все эти вещи ваши. Приезжайте, забирайте. Недорого отдам.
Её взяли в ста метрах от метро. Из крутой иномарки с тонированными стеклами выскочили двое в тёмных очках — мужчина и женщина — и, схватив Серафиму Геннадьевну как раз в тот момент, когда она, нагнувшись и потому потеряв бдительность, вытаскивала из набитой мусором урны пивную бутылку, в два счета, ни слова не говоря, затолкали старушку в автомобиль. Все это было проделано настолько неожиданно и быстро, что никто вокруг не успел ни прийти на помощь, ни даже просто подать голос в защиту престарелой женщины. Только полупьяный нищий с изуродованной, протянутой для подаяния рукой, сказал больше себе, чем окружающим:
- Ты смотри, поди ж ты как!
Десять минут спустя Серафима Геннадьевна оказалась в помещении, дверь которого, щёлкнув замками, захлопнулась, и цепкие руки похитителей наконец-то отпустили старушечьи локти. Квартира, а точнее квартирка, была хрущевской постройки, однокомнатная, но чистенькая, опрятная. В углу, над огромным древним сундуком, обитым по краям медными полосками, поблескивала позолотой икона Божьей Матери. Мебель тоже не отвечала современным стандартам — вся из прошлого, из советского времени.
- Пришли, - тихо сказала женщина, срывая тёмные очки, и Серафима Геннадьевна увидела холодные, полные бешенства глаза. Мужчина, сложив руки на груди и оставаясь в очках, занял место у двери, как сторожевой пёс. Он был невысокого роста, худой, одет в дорогой костюм и голова его представляла собой голое пространство с накипью черных волос по бокам.
- Пришли, - кивнула Серафима Геннадьевна, и это обыкновенное, повторенное ею слово почему-то возмутило женщину.
- Да, пришли! - воскликнула она. - Приехали! Докатились! Я сколько раз тебе говорила, прекрати лазить по помойкам! А ты что?!
- А я что? - пожала плечами старушка, глядя на них обоих ясными, по-детски невинными глазами, что тут же вызвало новый приступ ярости. Женщина схватила стул и грохнула об пол всеми четырьмя ножками.
- На, на, возьми! - закричала она, открывая сумочку и выхватывая кошелек. - Смотри сколько! Всё тебе отдаю! Всё! Бери!
Серафима Геннадьевна не пошевелилась. Женщина села на стул верхом, оперлась локтями о спинку и обхватила голову руками.
- Мама, - сказала она - зачем ты нас мучаешь?! Что плохого мы тебе сделали? Мы приличные люди, у нас дети, твои внуки, мы работаем, чтобы они ни в чём себе не отказывали, работаем, чтобы помогать тебе, потому что твоя пенсия — это смешно! И нас ни в чём нельзя упрекнуть! Ни в чём, слышишь?!
Она помолчала и продолжила, теребя пальцем золотую сережку:
- Да ты Бога должна благодарить, что я у тебя такая! Посмотри, сколько стариков пропадает по домам престарелых! А мы заботимся о тебе! Предлагаем деньги! Ты можешь жить, как в шоколаде! Но тебя это не устраивает! Капризничаешь! Упрямишься! Не слушаешься! Позоришь нас! Посмотри на себя! В чем ты ходишь! Как нищая! Как бомж! Что думают люди, мама! Саша, скажи же что-нибудь!
- Я согласен, - раздраженно откликнулся Саша, - Марина правильно говорит. Нехорошо как-то получается. Перед людьми неудобно.
Серафима Геннадьевна и впрямь была одета не лучшим образом, как, наверное, тысячи и тысячи других таких же старушек, чье хрупкое существование целиком построено на экономии. На ней была поношенная зелёная юбка, коричневая мужская рубашка, в седых волосах торчал деревянный гребень, а в руке она держала пыльную синюю сумку, набитую пустыми бутылками.
Марина поднялась и её пухленькая фигурка в великолепном белом костюме, золото, парфюм, макияж — всё это, тут, рядом с матерью, в этой обстановке, казалось чужеродным, почти что инопланетным. Она прошлась по комнате, бросила взгляд в окно, на синеющее небо, на убаюкивающее покачивание листьев, на стрелу подъёмного крана, выглядывающую из-за соседнего дома, где шло строительство супермаркета, и снова повернулась к Серафиме Геннадьевне:
- А где кухонный комбайн, мама, что мы подарили тебе на день рождения? Где платье в горошек за три тысячи? Сапоги? Куда ты их дела? Продала? Мне говорили, что ты торгуешь вещами у метро, но я не верила, пока собственными глазами не убедилась...
Голос ее дрогнул, она махнула рукой и скрылась в ванной. Через секунду оттуда раздался визг.
- Саша!
Тот, сняв очки, бросился на зов.
- Ты только посмотри!
В мутной воде, отмокая, лежала гора бутылок. Марина уже не могла сдержать рыданий, выскочила и, поддерживаемая Сашей, пошла к выходу.
- Господи, какой ужас! - шептала она. - Какой позор!
Оставшись одна, Серафима Геннадьевна посмотрела на часы, включила газовую колонку и взялась за дело — мыла, сдирала этикетки и чистые бутылки ставила на пол, сушиться. Затем сняла с себя одежду, бросила в корзину для грязного белья, встала под душ, освежилась, вытерлась, открыла шкаф, достала платье — нежно-синее, с отложным белым воротничком — надела, присела к зеркалу, причесалась, слегка подкрасила губы и глаза, взяла из шкатулки бусы, в два ряда обернула их вокруг шеи, подмигнула своему отражению и отправилась на кухню, откуда вышла, держа в руках заварной чайник и вазу с конфетами.
В дверь позвонили.
- Фу, запыхалась! - переступила порог полная, тоже преклонных лет женщина. Над её круглым, розовым от жары лицом, низко опускался, скрывая глаза, край соломенной шляпки. - К тебе пока подымешься, душу отдать можно!
.- Никто тебя не видел, не следил никто?
- Обошлось, - уверила гостья, проходя в комнату, - я дворами прошмыгнула. Возьми вот, подружка, оладьи к чаю, напекла с утра!
- Спасибо, - отвечала хозяйка, - чаёк как раз поспел, пять минут как заварила! Были у меня нынче мои, - продолжала Серафима Геннадьевна, пока рассаживались за столом, - на улице прямо выловили, привезли!
- Да ты что!
- Ругалась она сильно, Маринка-то, позорю, говорит, я их! А представь, если б узнала, чем мы тут занимаемся!
- Инакомыслие, - согласилась подруга, - во все времена гонениям подвергалось, на кострах жглось!
И обе заговорили о том, что общепринятый взгляд на жизнь пенсионеров отдаёт нафталином, и ох уж эти им расхожие представления, что старички должны или копать грядки или сидеть на лавочке во дворе, как будто ничего другого им уже и не нужно, а ведь это не так, потому что тело, понятное дело, поизносилось, но душа, но ум остаются прежними и даже еще лучше, и не зря же, если вспомнить мудрецов в истории человечества, все они были в приличном возрасте, за что и ценились и уважались, чего не скажешь о нынешних временах, ибо, как известно, нет пророков в своем отечестве и уж тем более среди собственной родни.
- Внучок, должно быть! - вскочила Серафима Геннадьевна, когда в дверь опять позвонили. - За ослом пришел!
Появился подросток, худой, высокий, с наглым высокомерным взглядом, с проводами в ушах, сумкой через плечо, с частично высветленным, согласно моде, чубом, который в этом месте казался седым.
- Всем хэлло, - сказал он, - ну, чё, ба, давай своего осла!
- Может, чайку выпьешь? С конфетками! И оладьи вот Оксана Борисовна принесла! Вкусные такие!
- Не, ба, некогда, дела, давай осла, а я к те потом еще забегу, спецом на чай, замётано?
- Замётано, - кивнула Серафима Геннадьевна, подошла к комоду, открыла шкатулку, порылась, вытащила ключик и направилась к сундуку. - Ты только, - наставляла она, открывая висячий замок, - смотри, чтобы родители не увидели, а то мне сегодня уж досталось, прибегали, стыдили!
- Не бойся, - отвечал внук, - у меня все схвачено!
Серафима Геннадьевна сняла замок и подняла крышку сундука. Он весь оказался забит книгами. Сверху лежали и потому бросались в глаза Платон, Овидий и Апулей. Старушка взяла Апулея, протянула внуку.
- «Метаморфозы или золотой осел», - прочитал тот.
- Как закончишь, - продолжала переживать Серафима Геннадьевна, провожая внука до дверей, - не бросай там, принеси назад! Не дай бог, отец с матерью увидят, сразу догадаются, попадёт нам с тобой!
- Не догадаются, - усмехнулся внук, - я в комнате нарочно гламурные журналы раскидал, с картинками, типа, читаю, и на компьютере для вида играю, чтоб думали, что нормальный, а сам на коленках книжку держу, в школе тоже никому не говорю, а то загнобят, так что не бойся, конспирация на высшем уровне!
Закрыв за ним дверь, Серафима Геннадьевна радостно, можно даже сказать, вприпрыжку вернулась к столу.
- Умный мальчик, - сказала она, - любознательный, приучаю потихоньку, даю пока что полегче, потом, может, и до Платона дорастёт. Лишь бы дома не прознали. Зять, тот вообще книжек не переносит, говорит, портят характер, настраивают на пустые размышления, на витание в облаках, а мужик, говорит, должен делом заниматься, деньги зарабатывать. Если б узнали они, на что я, - рассмеялась Серафима Геннадьевна, - пенсию трачу, не разговаривала бы я тут с тобой, в психушке бы гнила, как пить дать! Ну что, - потёрла она руками, - продолжим?
- Открывай! - с нетерпением откликнулась подруга. - Чей черёд?!
Серафима Геннадьевна достала из сундука старинный фолиант.
- Мой черёд, - сказала она, открывая книгу и поудобнее устраиваясь на стуле. - Ты в прошлый раз читала.
И отыскав нужное место, Серафима Геннадьевна с выражением бесконечного удовольствия начала вслух, нараспев произнося слова:
Боги, у Зевса отца, на помосте златом заседая,
Мирно беседу вели; посреди их цветущая Геба
Нектар кругом разливала; и, кубки приемля златые,
Чествуют боги друг друга, с высот на Трою взирая...
МИШКА
Мишка проснулся, когда бабушка еще спала. Он соскочил с кровати и сразу же помчался на кухню. Там, в углу, в фанерном посылочном ящике со вчерашнего дня жила черепаха Дуся. Мишка взял ее – тяже-елая какая! – обеими руками и поставил на стол. Черепаха спрятала ножки и втянула голову. Мишка погладил Дусю по панцирю: Ну, не бойся, не бойся, - сказал он, отступая, чтобы не мешать ей освоиться.
Часы с еловой гирей на длинной цепи и щелкающим, как дядя Гриша, маятником, пробили семь раз. Мишка подтянул съехавшую гирю и снова взглянул на стол. Черепаха, чуть переваливаясь, продвигалась к тарелке с большущими помидорами. Мишка залез на табуретку и достал одну. «Хочешь? - спросил он Дусю, - нет, ты такие не ешь». Он поднес помидорину ко рту, но та была так велика, что никак не давала укусить себя. Тогда он крепко-крепко прижался зубами к кожице, тут же брызнуло соком – на грудь на шею, на клетчатую скатерть. Но Мишка не обратил на это внимания: спрыгнул с табуретки и метнулся к другому краю стола – за черепахой, которая шла себе, не подозревая о пропасти впереди. «Ну, и глупая ты у меня», - сказал он, развернув ладони перед Дусиным носом.
За окном уже тепло светило солнце. Было воскресенье и поэтому родители еще спали, и Мишка знал, что лучше их не будить. Бабушка тоже спала, хотя обычно вставала рано. Вчера в это время уже пахло гренками, гремели кастрюли, шпунькало масло на сковородке…
Мишка подбежал к окну, выглянул во двор. Никого. Ни Димки, ни Петьки. Димка вчера обещал дать прокатиться на своем новеньком самокате, а Петька нашел в песочнице золотую монету – «из чистого золота» – и сказал, что покажет ее только вечером, потому что в темноте лучше видно, как она блестит. Но до вечера еще так далеко!
Мишка опустил черепаху в ящик и пошел будить бабушку:
- Баб, а баб, вставай, я есть хочу.
Не добудившись, поплелся чистить зубы, как его учили, хотя не понимал, зачем это нужно. Пока чистил, набрал воды в ванную: стало интересно, утонет ли мыльница, если пустить ее поплавать. Не утонула. Тогда Мишка взял папин станок для бритья, положил в мыльницу ручкой наружу и стал играть в пиратский корабль.
Часы пробили восемь.
Мишка выбежал из ванной мокрый, даже лицо у него было забрызгано. Бабушка еще спала. Он прошелся по комнате. Уселся на диван. Перевернул страницу взрослой книги без картинок. Почесал ссадину на коленке. Осмотрелся. Прислушался. В доме было непривычно тихо. Родители спали, бабушка спала и только он, Мишка, не находил себе дела, потому что все важные дела были связаны с Димкой и Петькой. Постояв в раздумье, он осторожно отворил дверь родительской спальни. Там из-за плотных штор все еще стоял полумрак.
- Чего тебе? – спросила мама, не открывая глаз.
- Я есть хочу.
- Скажи бабушке.
- Она спит.
Мама высвободила руку из-под одеяла, - щурясь, взглянула на часы.
- Странно, - сказала она скорее себе, чем Мишке. Поднялась, а он тут же залез на ее место – теплое, пахнущее мамой.
Отец, продолжая спать, шевельнул бровями. Мишка тихонько приладился рядом и, пока не вернулась мама, лежал смирно-смирно. Но не успела она войти, как он спрятал голову под подушку: это была такая игра. Теперь мама должна сказать: «Куда подевался Мишка – хитрый мальчишка?» и заняться поисками, приговаривая:
Мишка косолапый
По лесу идет,
Шишки собирает,
В корзиночку кладет.
Но мама не стала ничего говорить, а разбудила папу и они вместе вышли из комнаты.
Теперь разве можно было удержаться от соблазна попрыгать на их постели? Правда, это было запрещено, поэтому сейчас, взлетая до потолка, он со страхом поглядывал на дверь.
Но вот вошла мама и опять - ничего: набросила халат поверх ночной сорочки, присела рядом, и Мишка почувствовал, что думает она не о нем, а о чем-то еще, и лицо у нее было совсем чужое.
- Пойдем, я накормлю тебя.
- А бабушка?
- А бабушка спит.
Пока он ел молоко с хлебом, в доме появились незнакомые люди. Мишка побежал посмотреть на них. Незнакомая тетка сидела на стуле, роясь в чемоданчике, который держала на коленях, а незнакомый дядька расстегивал на бабушке ночную рубашку. Мишка увидел, что грудь у бабушки большая и белая, и очень удивился, когда дядька стал мять ее грудь обеими руками, совсем как бабушка мяла тесто. А папа с мамой стояли и смотрели, и лицо у мамы было красным.
- Баб, а баб, ну ты че? – сказал Мишка, чтобы помочь разбудить бабушку, но отец схватил его под мышки и унес в соседнюю комнату.
Когда незнакомцы ушли, Мишка хотел включить телевизор, потому что должны были показывать мультфильмы. Но мама не разрешила. Мишку это обидело. Он надул губы и закрылся в кладовке. Там он принялся ждать, когда о нем вспомнят и позовут. В кладовке было темно, пахло пыльной одеждой, а его все не звали и не звали.
Потом Мишка услышал звонок и голос дяди Гриши. Дядя Гриша нравился Мишке тем, что умел щелкать языком, как часы, и никогда не приходил без подарка.
- Что ты мне принес? – затеребил он дядигришину руку, выскочив из кладовки.
Но у дяди Гриши сегодня тоже было чужое лицо. Он потрепал Мишку по голове и оставил одного. Мишка не ожидал такого предательства, захныкал, помчался на кухню, схватил Дуську и спрятался в спальне родителей под кроватью.
Он лежал и думал о том, как убежит из дома далеко-далеко, и все его будут искать, и еще о том, что когда проснется бабушка, она им покажет… она им всем покажет.
ГОЛОС
Я вот о чем хотел… Столяр я. В доме для престарелых столяр. Главная моя обязанность - гробы делать. Стариков за год умирает до тридцати человек, поэтому работы всегда много. Ну и по мелочи тоже: покупать дороже, чем самим мастерить, дом престарелых - учреждение небогатое. Да и сами обитатели, надо сказать, счетов в швейцарских банках не накопили, тяжелая у них жизнь или, как у нас любят выражаться, возраст дожития, хотя и радости бывают. Вот недавно, к примеру, свадьбу сыграли! Ага! Жениху с невестой двести лет на обоих, а они свадьбу! Но ничего, счастливо, говорят, живут. Комнату им выделили. Так-то обычно старики со стариками, старушки со старушками, места на всех не хватает, а тут случай невиданный, супружеской парой поселились, в отдельных апартаментах.
Но я не об этом рассказать хочу, а вот о чем. Дом этот - здание не новое, из него тоже уже, как говорится, песок сыпется. В каком году построено не знаю, не архитектор, но понятно, что до царя Гороха. Двухэтажное, с длинными коридорами, закоулками, двор есть и забор с воротами. Во дворе сад яблоневый, дорожки, скамеечки - так, чтобы отдохнуть можно было пожилым людям. Они, как весна приходит, те, которые ходячие, часами на этих скамейках. Но мне сад не нравится, весной особенно, когда цветет. Уж больно за душу хватает видеть, как среди такого цветения гробы выносят с покойниками. Царство им небесное! От дома, мимо моей мастерской, по дорожкам - и за ворота. Воробьи чирикают, пчелы жужжат, и - гроб за гробом, гроб за гробом! Сколько я их уже проводил за три года! Не счесть! За сотню число будет. Я ведь до того на мебельной фабрике работал, потом, как в перестройку фабрику закрыли, перебивался то тем, то другим. Бизнес свой хотел наладить, диваны делать, но не пошло как-то, а затем случай подвернулся. У соседа у моего по гаражу жена тут уборщицей работала, так вот через нее и узнал, что столяр им нужен гробы мастерить. Ну, думаю, на безрыбье… И вот четвертый год уже тут, и ничего необычного, кроме свадьбы той самой, в доме этом не происходило. Я, по-крайней мере, не замечал. Доска за доской, молотком стучу - и так день за днем.
Но вот в этом году, весной как раз, в апреле, закончил я работу, закрылся и домой пошел. И далеко ушел уже, аж до "Синеглазки" дотяпал, это кафе у нас тут такое, и понимаю вдруг, что мобильного телефона нет! А я к нему не привык еще: две недели только, как дочь на день рождения подарила: "В наше время, - говорит, - без сотового нельзя, неприлично просто". Я и обрадовался: сам бы когда еще купил. А тут у этой "Синеглазки" - ёх, думаю, вот те на! Нету! Потерял! И бегом назад! На дорогу смотрю, не выронил ли. Одна надежда, что в мастерской забыл! Я - туда! Подхожу, а дверь вдруг открывается, и выходит из моей мастерской старик! Я его и раньше видел. Как зовут не знал, но видел.
- Извините, - говорит, - тут открыто было.
Сказал и пошел. Я от удивления всякие слова растерял. Как это, думаю, открыто было?! Склероза-то пока у меня нет, слава Богу, помню, что закрывал"! Вошел, все на месте, пропасть ничего не пропало, и телефон там. Вроде бы плюнуть можно и забыть, но вспомнились мне тут почему-то разные шпионские штучки, и прежде, чем уйти, прилепил я столярным клеем к двери волосок - ну, знаете, как Джеймс Бонд, чтобы, если кто откроет, видно было. И домой!
На другой день утром проверяю - о-па! - оторван волосок! "Э-э, - думаю, - нечисто". Стал я, значит, распрашивать об этом старике. Узнал, что зовут его Максим Александрович, что ему около семидесяти, что живет он в доме пятый год и славится своей вредностью. Соседи на него жалуются, ужиться ни с кем не может, и все только и ждут, когда он, наконец, помрет. И не то, чтобы ругался или скандалил, нет, просто вредный и все, то посмотрит как-то не так, то скажет что-то не то, то молчит целыми днями. Вот был, например, случай. У них там один телевизор на всех, в специальной комнате, и старички вечерами собираются посмотреть. И вот как-то раз сидят они, человек десять, обливаются слезами над сериалом, входит Максим Александрович и молча переключает на другую программу. Все, естественно, недовольны, переключают обратно. Он - обратно. Поднимается шум: что да почему, да как он смеет, а вредный старик ухмыляется и, как ни в чем ни бывало, исчезает. И таких сюрпризов - не счесть. А зачем он это делает, что в его голове происходит - непонятно.
Познакомился я с его соседом по комнате. Посидели на скамеечке в саду, поговорили. И тот ему такую характеристику дал:
- Максим Александрыч, - говорит, - человек хороший, но отвратительный.
- Как это, почему?
- А черт его знает, как да почему! Вот он просто в комнате, и становится не по себе, жутко, мрачно, неспокойно. Такой человек! Как будто придавливает тебя что-то, когда он рядом! Вот я и стараюсь, как можно реже бывать с ним в одном пространстве, гуляю, пока весна.
Словом, мне стало интересно, что этот жуткий старичок делает ночами у меня в мастерской. Я уже не сомневался, что он туда захаживает, причем, со своим ключом, и решил застать его на месте, так сказать, преступления. А для этого надо было остаться на ночь.
И вот как-то вечером запер я дверь, как будто ушел, а сам устроился в гробу, подальше, у стеночки. Надо сказать, гроб - не слишком удобное место, покойникам все равно, но живому человеку приятности никакой. Ладно, лежу, жду, ворочаюсь и вот невезуха: ночь прошла, а старика нету! Хорошо, думаю, я человек упрямый. Повторим! На другой день снова укладываюсь, снова жду, и вот где-то часов в двенадцать слышу скрежет в замке. Приподнимаюсь, смотрю - он самый! Старик! Вошел, значит, как к себе домой, в одной руке подушка, в другой магнитофон. Закрыл дверь, вещи - на станок мой столярный, а сам у гробов остановился, стоит, смотрит, выбирает. Потом хватает один, они же у меня все на "попе" стоят, вертикально то есть, у стеночки, так вот хватает старик гроб, и на пол его. Во, думаю, силенок у семидясятилетнего - молодой позавидует. А старик обстоятельный оказался, неторопливый. Подушку в изголовье положил, аккуратненько так, красиво, затем магнитофон в розетку воткнул, тапочки снял - и давай укладываться! То есть натурально - как будто помирать собрался да еще с музыкой. Тут я этого дела не выдержал!
- А-а! - говорю. - Попался, голубчик!
Старик буквально в гробу перевернулся. Глаза вытаращил, смотрит на меня, а я сижу в своем, на него гляжу, подмигиваю.
- Что, - говорю, - уважаемый, хулиганить вздумал на старости лет?! С комфортом, - говорю, - устроился, прямо, как в отеле! Только тут, - говорю, - не отель, а моя частная рабочая территория! Так что попрошу ключики мне незаконные вернуть и очистить сию же секунду помещение!
Ну, старик извиняться стал, оправдываться. «Я, - говорит, - не просто так, а в силу необходимости…». Разъяснил, что таким вот образом, пока в гробу лежит, привыкает, значит, к мысли о смерти, готовится, то есть. Понять это можно, ругать я его сильно не ругал, ключики только забрал.
- Иди, - говорю, - у меня и без тебя жизнь нервная!
А он мне:
- Есть у меня, - говорит, - кое-какие сбережения, так что я, - говорит, - и оплатить могу.
- Что, - спрашиваю, - оплатить?
- А прокат этого вот, так сказать, средства передвижения! - и на гроб указывает. - Если вы мне разрешите приходить сюда иногда, я вам в качестве оплаты за аренду готов выделить сто рублей.
Посмотрел я на него, шутить вроде не шутит, а лишние деньги не помешают, и согласился. Не сразу, конечно. Уламывал он меня долго. Потом все ж таки ударили по рукам, и я не стыжусь! Чего стыдиться-то?! И ему в радость и мне в кошелек. За апрель месяц заработал пятьсот рубликов! Я бы, может, и больше заработал да старик помер неожиданно. Прямо у меня в мастерской и помер. Прихожу как-то раз, а он лежит в гробу, не дышит. Тапочки рядом, магнитофон. Восторга я, конечно, от этой картины не испытал. Хотя у самого у старика лицо было спокойное, довольное как будто даже. Оно и понятно - ему уж привычно в гробу-то. А потом, когда вынесли его, я сверток нашел. На верстаке. Развернул, а там в целлофановом пакете вещички всякие: фотография старая, черно-белая, колечко серебряное, потертое, тоже вековой давности, и две кассеты. На фотографии девушка по колено в реке, в закрытом купальнике, а на кассетах написано: "Часть первая." и "Часть вторая". И что, скажите, делать с этим наследством?! Любопытно мне стало, решил послушать, что записано. Оказалось, воспоминания. Сильно винил старик себя, что давным-давно, в Куйбышеве, бросил девушку с маленьким ребенком. «Хочу, - говорит, - чтобы дочь моя простила меня. И ты, Лиза, тоже прости…». В общем, много всякого такого наговорил покойник, царство ему небесное. Хотел он, чтобы эту пленку дочь послушала. Да как она послушает? Ни фамилии нет, ни адреса. Самого-то старика фамилия была Суконников. Максим Александрович Суконников. Если это кому-то о чем-то говорит, то все эти вещи ваши. Приезжайте, забирайте. Недорого отдам.
Комментариев нет:
Отправить комментарий