НА ПОДХВАТЕ
Рассказ
В райбольнице, где Татьяна работала медсестрой, все уже только и говорили, что раз уж в городе на главных зданиях вместо российских стали появляться донецкие флаги, то без войны, как Крым, Донбасс в Россию не вернется.
И дома Татьяна у своего сына Славика допытывалась:
– А что там у вас на работе говорят?
– Мам, не сходи с ума, – отвечал ей Славик неохотно, хотя сам не отходил от телевизора, когда сообщались новости из Москвы или Киева.
На всякий случай строго настрого приказала она Славику, чтоб по пути из поликлиники, где он работал ренгенологом, нигде не задерживался.
– Иначе я буду переживать…
Хотя Славик всё свободное время и раньше, и теперь просиживал за компьютером в своей постной, как у монашка, комнатке, где кроме бордового дивана, столика, стульчика, узкого платяного шкафа и цветастой вазы на шкафу, к двадцатипятилетию от поликлиники ему подаренной, ничего иного не было, кроме, может быть, белого пластмассового стаканчика с кактусом, недавно усохшего и выброшенного.
– Мне запретил поливать, мол, заливаю я, а сам его уморил, – жаловалась Татьяна своей двоюродной сестре Людмиле, когда та заходила у ним. Потому что уже не могла ни на что не пожаловаться.
Людмила же, привыкшая её, безмужнюю, всегда и во всем наставлять, переводила разговор на другое:
– А вот у меня, в отличие от тебя, голова болит о том, что Славику твоему уже под тридцать, и кактус его должен был усохнуть по девке какой-нибудь, а не по другим причинам. Слу-у-ушай, а не ренген ли влияет на него, а? Или ты его и на работу, как в школу, готова за руку водить? Ну, вот скажи, почему ты не хочешь, чтобы Славик халат свой белый выкинул и пошел к моему Сашку в фирму работать? Зарплата была бы - не сравнить!
И Татьяне от таких её разговоров становилось обидно. Не потому, что у Славика, всё-таки выученного ею, простою медсестрой, на врача-ренгенолога аж в Киеве, теперь зарплата была не как у шофера какого-нибудь, а потому что и сам Славик сказал ей однажды: "Мам, если я кому-то завидую, то только сиротам… Ну, дай ты мне своим умом пожить!"
Но и страдала Татьяна, когда иногда издали видела, как её Славик, почти двухметровый, сунув по два своих пальца, потому что больше не помещалось, в карманы тесных джинсов и, как пойманная щука жабры, растопырив локти, глядел на хлопцев, сплошь вроде бы более мелких, но бойких и в камуфляжках своих да с автоматами – будто железных.
И словно не предупреждала, а скрытно утешала его:
– Ты не вздумай к этим воякам даже и близко подходить… А то потом на тебя покажут, ты ж и самый виноватый будешь…
А вскоре и срельба началась уже ежедневная. И Славик с работы приходил всё позже, и за ужином с обычной своей неохотой рассказывал:
– Даже и к нам в поликлинику сегодня с улицы притаскивали раненых… Так что я чуть ли не за хирурга с ними валандался... Ну, резать не резал, а легко раненых обрабатывал… Один хлопчик годиков двух, не больше… Но не сильно его задело… Так, легонечко…
И ковырялся вилкою в тарелке, на котлету не глядя.
А она ему рассказывать не стала про то, как накануне в скверике увидела в траве чью-то оторванную и, видимо, родственниками не найденную руку вместе новеньким, от блузки женской, рукавом.
Бывало, что кто-то попадался ей на глаза лежащим на тротуаре, бывало, кровища на асфальте попадалась свежая, а бывало, уже бурая, без дождей ссохшаяся, так что быстро стала Татьяна привычной ко многому, но – руку эту в траве увидела, и в глазах, даже у нее, у медсестры со стажем, помутнело.
Потом же начали бомбить, не переставая, и из самолетов, и из градов, и мутность в голове у неё не проходила уже от треска и грохота, от ядовитого запаха гари, от вида людей за окном, которые в каждой вдруг образовавшейся между грохотами тишине с сумками своими на улицу выходили, как лунатики. Так что с ума бы сошла Татьяна, если б в её районной больнице свободных рук хватало, если б не приходилось прямо на работе, где-нибудь на кушеточке, в сон проваливаться, если б Славик сам не пробивался к ней по мобильнику по нескольку раз на день.
К концу июля бомбежки поутихли и уже не надо было ей, от страха сухую слюну глотая, для передыха задерживаться в полуподвальном, с серым кафелем, этаже, куда беспрестанно продолжали въезжать машины скорой помощи теперь уже с солдатами.
Эти раненные солдаты, только что тут их всех бомбившие, а теперь глядящие на нее глазами мерклыми, будто совсем уж не охочими к жизни, либо переполошено допытывающиеся про свои раны, почему-то ничего, кроме жалости у нее не вызывали.
И вроде бы как вскоре на улицах меньше стали зверствовать не только подвыпившие военные, а даже вечно надсадные бандеровцы. Вроде бы и поликлиничный хирург Володя Рубан, когда-то всех уговаривавший голосовать на референдуме, уже стал надеяться, что никто не кинет на него донос в урну, выставленную киевской властью у самого входа в поликлинику. Вроде бы как уже стал и Славик звонить своей матери пореже. Вроде как опять он стал трудиться лишь в своем рентген-кабинете, и тот же Володя Рубан опять к нему в конце работы стал заходить, чтобы не в одиночестве, а на виду у коллеги и под какой-нибудь, может быть, разговор хлебнуть коньяка из своей миниатюрной и круглой, эдак граммов в сто, не более, фляжечки.
И в этот день он к Славику зашел, но обнаружил, что фляга уже пуста и, погрустнев, со своею обычной кривою усмешечкой сказал:
– Ладно, Славочка, к тебе зайти, все равно, что в безмолвие погрузиться… Но если хочешь, можем ко мне пойти, у меня запасы достаточные…
– Я домой хочу… – созналася Славик.
– А я хочу наконец-то нажраться вусмерть, – сознался и Володя. И, по своему обыкновению, ушел, как канул.
Славик положил в мятый целофановый пакет свой огромный халатище, чтобы постирать дома, и, уже уходя, привычно погасил свет. Но когда руку еще не успел убрать от выключателя, вбежала к нему старуха-окулистка Любовь Сергеевна, вся накаленная, будто её кто из духовки только что выхватил.
– Славик… Славичек… ты как хочешь… я на всякий случай… потому как из мужчин ты тут только один не ушел… я кинулась было к Рубану, а его уже нет… – с жаркой яростью тараторила она. – Но там этот явный "сектор"… Из этих самых сумасшедших… Я ему говорю… Говорю, что здесь поликлиника, а он… Даже ни единого слова не могу повторить за этим выродком…
– Любовь Сергеевна, вы говорите, а я ничего понять не могу, – нетерпеливо обратился Славик с высоты своего роста к толстенькой, но низенькой, будто приплюснутой, окулистке. – Скажите же вполне спокойно, что произошло?...
– А то произошло, что опять они пришли, все тут у нас перерыли, как наркоманы, а один с Викой остался, и как я ни кричала там на втором этаже, и как дура Вика ни сопротивлялась, этот явный "сектор" силою затащил её в кабинет главврача! – выпалила Любовь Сергеевна с неожиданной ненавистью уже и к Славику, словно и он был причастен к творящемуся сейчас преступлению против Вики, умудрявшейся быть самою голоногой даже в своем обыкновенном медицинском халате.
– Но свой кабинет главврач всегда за собой закрывает на ключ…
– Или ты не знаешь, что теперь они во всех кабинетах шныряют с проверкою? Им же закон не писан!
– Довытрещалась эта Галина… – сказал было Славик недовольно, но на виду у Любови Сергеевны, у которой один глаз от волнения был вроде как зажмурен, а другой вытаращенным, он поскучнел, неуверенно предложил: – Ладно, я свой кабинет закрыть должен, так что давайте выйдем…
И, провернув два раза ключ в скважине, подергал он еще и за дверную ручку, чтобы убедиться, что дверь заперта.
А потом, на неостывшую Любовь Сергеевну не решившись взглянуть, он просунул свой с мелкою бирочкой ключ в карман, два пальца другой руки, на которых висела сумка с халатом, просунул в другой карман и, как призрак, испытывающий отвращение ко всем пока еще живым, нехотя пошагал к лестнице, ведущей на второй этаж, к кабинету главврача.
Там было уже пусто. Словно пользуясь безлюдьем, не шумела, а отчаянно мигала и грохотала с потолка испорченная стеклянная трубка лампы дневного света. Но – тем отчётливее был слышен и неестественно спокойный голос Вики: "Да ты или сдурел? Да я тебя так сейчас огрею, что лычки все твои лычки с тебя послетают. Отстань же. Ну, я кому сказала?.." А потом, уже приостановившись у белой, как и весь коридор, двери главврача, Славик услышал: "Ах, ты ж сучка колорадская! С тобою я еще должен нянькаться!.." И далее был такой истошный вопль Вики, что Славик и не понял, как оказался в кабинете, и как получилось, что он уже лежит, и на онемевших и посолоневших губах его оказался еще и неприятный привкус, словно лизнул он шнурованный ботинок плотного, в темной экипировке, и полоумно оглядывающегося на него мужчины лет сорока. А на полу лежала Вика с её огромными ногами, неестественно поджатыми к животу, со смазанными глазами и вроде как с уже распухшей губой.
– А теперь пошел вон!!! – приказал Славику этот явно полоумный мужчина и подхватил со стола маслянисто посверкивающий автомат.
Славик послушно поднялся, вытер кулаком губы, дико глянул в такое же, как у него самого, дикое от ужаса лицо Вики, нащупал было ручку в дверях, но не открыл двель, а плотно прикрыл. И со своими локтями, похожими на жабры пойманной щуки, вдруг шагнул к полоумному мужчине, автомат у него одною рукою выдернул, под локоть другой своей огромной ручищи поймал его верткую шею, сдавил, а Вике не своим голосом крикнул:
– Беги ж!
Но она спрятала лицо в колени и не шевелилась.
– Ну, что, не остыл еще? – не зная, что дальше делать, спросил Славик у полоумного, помогая локтю левой руки рукою правой.
Все дело в том, что в жизни своей никогда он не дрался, но со школьных лет наловчился вот так каждого драчуна за шею стискивать и ждать, когда тот сам пощады попросит.
– Ты не жилец..! Ты с этой секунды мертвый!!! – выборматывал полоумный, но и пошевелиться в Славиковых тисках не мог.
– И сколько ж я его буду держать?! – чуть ли не жалобно крикнул Вике Славик, когда нечаянно ослабил локоть и круглая да потная голова пленника из его тисков чуть не выскользнула.
Только тут Вика со своей все же разбитой губой опомнилась, вскочила, кинулась было к двери, но так же быстро вернулась, подхватила со стола главврача свою из темной тесненной кожи сумочку, сумочкой этой изо всех сил ударила полоумного по спине и, то ли будто бы увядая, то ли хромая, то ли просто вдруг разучившись ступать своими высокими каблуками, стремительно удалилась.
– Ты не ж-жилец! – продолжал хрипеть полоумный.
– А если по хорошему? – уже совсем потерянно спросил Славик.
– Пусти! Все равно отсюда ты не выйдешь! Фуфаечник сраный! – отвечал полоумный.
– Ах ты ж, тварь… – Славик подбородком поправил кругляк нечеловеческой головы полоумного и шея его наконец-то под его рукою грустнула так, что у Славика самого в висках что-то затенькало и он сам уже не мог дышать.
Двумя пальцами, чтобы и её не раздавить, Славик взялся за дверную ручку, повернул её, дверь приоткрыл, потом подхватил обмякший и уже обыкновенный труп за ремень, вытащил его к лестнице из кабинета, чтобы, может быть, на главврача никто не подумал, вернулся, дверь закрыл и, – как каплища тяжеленной ртути, – вытек на улицу, достал мобильник, со свистом выдыхая слова из лопающегося от напряжения горла, сообщил матери:
– Мамо, значит так… Кто будет меня спрашивать, скажи, что неизвестно куда я пропал… Но со мной все в порядке, так что не беспокойся… Я буду звонить …
Наверно, она ему что-то в ответ кричала, но секунды четыре или пять, подержал он мобильник у уха, на большее сил ему не хватило.
Потом к Татьяне приковыляла и окулистка. Стала себя винить и рассказывать, как все было:
– Я даже не стала по телефону звонить, я только тебе расскажу, чтобы не переживала, и больше никому… И главное, было бы из-за кого, а то ж из-за профурсетки этой… Но видела, видела я, как он вышел и в сторону, может, вокзала направился…
А Татьяна, обхвативши голову руками и выскрипывая свой какой-то песчаный, какой-то нестерпимо сухой и, наверно, колючий плач, вышагивала вокруг Любови Сергеевны, пока ноги у неё не запутались и не осела она на пол, как недавно обрушенная снарядом в их городе кирпичная водонапорная башня.
Любовь Сергеевна кому-то из поликлиничных врачей домой звонила, мол, зашла к Славику, чтобы кое о чем у него спросить, а его мать лежит на полу в бесчувствии, так что приезжайте что-то вколоть ей…
Потом своими коротенькими ручками накрыла она Татьяну одеялом, подушку ей подсунула под голову, стала ждать…
До начала августа Татьяна ни с кем не разговаривала. Людмила каждый день её проведывала, но Татьяна томилась даже и общением с ней. Может быть, ей казалось, что Славик вдруг позвонит, а она будет не одна. Славик же звонил редко.
Но многие, в том числе и Людмила, уже знали, что сын Татьяны объявился где-то ближе к Донецку. И будто бы даже мелькнул он в новостях по российскому телевидению, и – уже с автоматом.
А вскоре опять началась стрельба, но, слава Богу, почти без бомбежек. Володя Рубан зашел к Татьяне и сам заварил ей чая, а себе коньяку из остатков в бутылке налил, торжественно сообщил, что скоро Славика они все увидят, что Славик ему сам сегодня звонил.
Она к чаю не притронулась, подошла к окну и стояла, в окно глядя, пока Рубан не засобирался уходить.
– Эх, Татьяна Васильевна, было бы кому вместо меня всех тут сшивать и штопать, не стал бы я неизвестно чего дожидаться, вместе со Славочкой вот этими бы руками всю нашу жизнь начал бы с нуля, потому что если ничего у нас не получится, то какой смысл небо коптить?
Она вроде бы как не расслышала его слов.
– А от окна-то отойдите, Татьяна Васильевна, от окна отойдите… – смущенно стал настаивать Рубан.
Но она не пошевелилась.
– Ну, наши скоро вернутся, Слава домой придет, а вы тут… То есть, вы уж под пулю какую-нубудь глупейшую тут у окна не становитесь… – пояснил, наконец-то, Славик, и, как оказалось, она различила в его голосе даже и осторожненькую его тревогу. И присела к столу вернулась, тихо сказала:
– Ты, Володя, не бойся, я не сошла с ума. Думала, что сердце лопнет, но все болячки у меня уже поусыхали, теперь уже будь, что будет... А ты посиди еще чуть-чуть, пересскажи ж слово в слово всё, что Славик сегодня по телефону тебе говорил…
Дня через два Людмила прибежала и сообщила, что сколько-то ополченцев уже на своих машинах мимо её дома проехало в сторону администрации города. И Татьяна вместе с Людмилой медленно пошла по щербатой после всех бомбежек улице в сторону центра. А мобильник держала в руке, чтоб был наготове.
Но никаких машин на главной площади они не увидели. Только человека три, два высоченных, а один покороче, стояли у входа в здание администрации. Потом один от остальных отделился и почти бегом устремился в их сторону.
– Дак это ж Славик и есть! – воскликнула Людмила.
Но скорее на лося был похож, чем на пойманную щуку, этот бегущий им навстречу вояка. И уж совсем не похож он был на Славика.
– Может, женится теперь твой Славик! – услышала Татьяна словно бы издали радостный голос Людмилы. Но в ушах у неё гудело, ссохшуюся слюну было не проглотить.
А спешивший домой Славик уже узнал их, зашагал помедленнеё, но когда у Татьяны ноги стали ватными, он успел её подхватить.
– Оплямочки, да можно ли так переживать… Как не знаю кто, вечно ж она переживает! – гудел ей в ухо голос Славика, а Людмила плакала.
Дома Татьяна сначала как следует отхлестала Славика полотенцем, потом с ужасом поняла, что бронежилет и под горлом, и плечи ему, оказывается, не прикрывает, потом спохватилась, радостно накормила его, потом он долго плескася под душем, и – убежал же, пообещавши, что велено ему приступать к работе в поликлинике, что воевать он будет только на подхвате, если потребуется.
"На подхвате… если потребуется…" – мысленно повторяла затем Татьяна эти его слова, напряженно пытаясь понять, что они теперь для её Славика значат.
Рассказ
В райбольнице, где Татьяна работала медсестрой, все уже только и говорили, что раз уж в городе на главных зданиях вместо российских стали появляться донецкие флаги, то без войны, как Крым, Донбасс в Россию не вернется.
И дома Татьяна у своего сына Славика допытывалась:
– А что там у вас на работе говорят?
– Мам, не сходи с ума, – отвечал ей Славик неохотно, хотя сам не отходил от телевизора, когда сообщались новости из Москвы или Киева.
На всякий случай строго настрого приказала она Славику, чтоб по пути из поликлиники, где он работал ренгенологом, нигде не задерживался.
– Иначе я буду переживать…
Хотя Славик всё свободное время и раньше, и теперь просиживал за компьютером в своей постной, как у монашка, комнатке, где кроме бордового дивана, столика, стульчика, узкого платяного шкафа и цветастой вазы на шкафу, к двадцатипятилетию от поликлиники ему подаренной, ничего иного не было, кроме, может быть, белого пластмассового стаканчика с кактусом, недавно усохшего и выброшенного.
– Мне запретил поливать, мол, заливаю я, а сам его уморил, – жаловалась Татьяна своей двоюродной сестре Людмиле, когда та заходила у ним. Потому что уже не могла ни на что не пожаловаться.
Людмила же, привыкшая её, безмужнюю, всегда и во всем наставлять, переводила разговор на другое:
– А вот у меня, в отличие от тебя, голова болит о том, что Славику твоему уже под тридцать, и кактус его должен был усохнуть по девке какой-нибудь, а не по другим причинам. Слу-у-ушай, а не ренген ли влияет на него, а? Или ты его и на работу, как в школу, готова за руку водить? Ну, вот скажи, почему ты не хочешь, чтобы Славик халат свой белый выкинул и пошел к моему Сашку в фирму работать? Зарплата была бы - не сравнить!
И Татьяне от таких её разговоров становилось обидно. Не потому, что у Славика, всё-таки выученного ею, простою медсестрой, на врача-ренгенолога аж в Киеве, теперь зарплата была не как у шофера какого-нибудь, а потому что и сам Славик сказал ей однажды: "Мам, если я кому-то завидую, то только сиротам… Ну, дай ты мне своим умом пожить!"
Но и страдала Татьяна, когда иногда издали видела, как её Славик, почти двухметровый, сунув по два своих пальца, потому что больше не помещалось, в карманы тесных джинсов и, как пойманная щука жабры, растопырив локти, глядел на хлопцев, сплошь вроде бы более мелких, но бойких и в камуфляжках своих да с автоматами – будто железных.
И словно не предупреждала, а скрытно утешала его:
– Ты не вздумай к этим воякам даже и близко подходить… А то потом на тебя покажут, ты ж и самый виноватый будешь…
А вскоре и срельба началась уже ежедневная. И Славик с работы приходил всё позже, и за ужином с обычной своей неохотой рассказывал:
– Даже и к нам в поликлинику сегодня с улицы притаскивали раненых… Так что я чуть ли не за хирурга с ними валандался... Ну, резать не резал, а легко раненых обрабатывал… Один хлопчик годиков двух, не больше… Но не сильно его задело… Так, легонечко…
И ковырялся вилкою в тарелке, на котлету не глядя.
А она ему рассказывать не стала про то, как накануне в скверике увидела в траве чью-то оторванную и, видимо, родственниками не найденную руку вместе новеньким, от блузки женской, рукавом.
Бывало, что кто-то попадался ей на глаза лежащим на тротуаре, бывало, кровища на асфальте попадалась свежая, а бывало, уже бурая, без дождей ссохшаяся, так что быстро стала Татьяна привычной ко многому, но – руку эту в траве увидела, и в глазах, даже у нее, у медсестры со стажем, помутнело.
Потом же начали бомбить, не переставая, и из самолетов, и из градов, и мутность в голове у неё не проходила уже от треска и грохота, от ядовитого запаха гари, от вида людей за окном, которые в каждой вдруг образовавшейся между грохотами тишине с сумками своими на улицу выходили, как лунатики. Так что с ума бы сошла Татьяна, если б в её районной больнице свободных рук хватало, если б не приходилось прямо на работе, где-нибудь на кушеточке, в сон проваливаться, если б Славик сам не пробивался к ней по мобильнику по нескольку раз на день.
К концу июля бомбежки поутихли и уже не надо было ей, от страха сухую слюну глотая, для передыха задерживаться в полуподвальном, с серым кафелем, этаже, куда беспрестанно продолжали въезжать машины скорой помощи теперь уже с солдатами.
Эти раненные солдаты, только что тут их всех бомбившие, а теперь глядящие на нее глазами мерклыми, будто совсем уж не охочими к жизни, либо переполошено допытывающиеся про свои раны, почему-то ничего, кроме жалости у нее не вызывали.
И вроде бы как вскоре на улицах меньше стали зверствовать не только подвыпившие военные, а даже вечно надсадные бандеровцы. Вроде бы и поликлиничный хирург Володя Рубан, когда-то всех уговаривавший голосовать на референдуме, уже стал надеяться, что никто не кинет на него донос в урну, выставленную киевской властью у самого входа в поликлинику. Вроде бы как уже стал и Славик звонить своей матери пореже. Вроде как опять он стал трудиться лишь в своем рентген-кабинете, и тот же Володя Рубан опять к нему в конце работы стал заходить, чтобы не в одиночестве, а на виду у коллеги и под какой-нибудь, может быть, разговор хлебнуть коньяка из своей миниатюрной и круглой, эдак граммов в сто, не более, фляжечки.
И в этот день он к Славику зашел, но обнаружил, что фляга уже пуста и, погрустнев, со своею обычной кривою усмешечкой сказал:
– Ладно, Славочка, к тебе зайти, все равно, что в безмолвие погрузиться… Но если хочешь, можем ко мне пойти, у меня запасы достаточные…
– Я домой хочу… – созналася Славик.
– А я хочу наконец-то нажраться вусмерть, – сознался и Володя. И, по своему обыкновению, ушел, как канул.
Славик положил в мятый целофановый пакет свой огромный халатище, чтобы постирать дома, и, уже уходя, привычно погасил свет. Но когда руку еще не успел убрать от выключателя, вбежала к нему старуха-окулистка Любовь Сергеевна, вся накаленная, будто её кто из духовки только что выхватил.
– Славик… Славичек… ты как хочешь… я на всякий случай… потому как из мужчин ты тут только один не ушел… я кинулась было к Рубану, а его уже нет… – с жаркой яростью тараторила она. – Но там этот явный "сектор"… Из этих самых сумасшедших… Я ему говорю… Говорю, что здесь поликлиника, а он… Даже ни единого слова не могу повторить за этим выродком…
– Любовь Сергеевна, вы говорите, а я ничего понять не могу, – нетерпеливо обратился Славик с высоты своего роста к толстенькой, но низенькой, будто приплюснутой, окулистке. – Скажите же вполне спокойно, что произошло?...
– А то произошло, что опять они пришли, все тут у нас перерыли, как наркоманы, а один с Викой остался, и как я ни кричала там на втором этаже, и как дура Вика ни сопротивлялась, этот явный "сектор" силою затащил её в кабинет главврача! – выпалила Любовь Сергеевна с неожиданной ненавистью уже и к Славику, словно и он был причастен к творящемуся сейчас преступлению против Вики, умудрявшейся быть самою голоногой даже в своем обыкновенном медицинском халате.
– Но свой кабинет главврач всегда за собой закрывает на ключ…
– Или ты не знаешь, что теперь они во всех кабинетах шныряют с проверкою? Им же закон не писан!
– Довытрещалась эта Галина… – сказал было Славик недовольно, но на виду у Любови Сергеевны, у которой один глаз от волнения был вроде как зажмурен, а другой вытаращенным, он поскучнел, неуверенно предложил: – Ладно, я свой кабинет закрыть должен, так что давайте выйдем…
И, провернув два раза ключ в скважине, подергал он еще и за дверную ручку, чтобы убедиться, что дверь заперта.
А потом, на неостывшую Любовь Сергеевну не решившись взглянуть, он просунул свой с мелкою бирочкой ключ в карман, два пальца другой руки, на которых висела сумка с халатом, просунул в другой карман и, как призрак, испытывающий отвращение ко всем пока еще живым, нехотя пошагал к лестнице, ведущей на второй этаж, к кабинету главврача.
Там было уже пусто. Словно пользуясь безлюдьем, не шумела, а отчаянно мигала и грохотала с потолка испорченная стеклянная трубка лампы дневного света. Но – тем отчётливее был слышен и неестественно спокойный голос Вики: "Да ты или сдурел? Да я тебя так сейчас огрею, что лычки все твои лычки с тебя послетают. Отстань же. Ну, я кому сказала?.." А потом, уже приостановившись у белой, как и весь коридор, двери главврача, Славик услышал: "Ах, ты ж сучка колорадская! С тобою я еще должен нянькаться!.." И далее был такой истошный вопль Вики, что Славик и не понял, как оказался в кабинете, и как получилось, что он уже лежит, и на онемевших и посолоневших губах его оказался еще и неприятный привкус, словно лизнул он шнурованный ботинок плотного, в темной экипировке, и полоумно оглядывающегося на него мужчины лет сорока. А на полу лежала Вика с её огромными ногами, неестественно поджатыми к животу, со смазанными глазами и вроде как с уже распухшей губой.
– А теперь пошел вон!!! – приказал Славику этот явно полоумный мужчина и подхватил со стола маслянисто посверкивающий автомат.
Славик послушно поднялся, вытер кулаком губы, дико глянул в такое же, как у него самого, дикое от ужаса лицо Вики, нащупал было ручку в дверях, но не открыл двель, а плотно прикрыл. И со своими локтями, похожими на жабры пойманной щуки, вдруг шагнул к полоумному мужчине, автомат у него одною рукою выдернул, под локоть другой своей огромной ручищи поймал его верткую шею, сдавил, а Вике не своим голосом крикнул:
– Беги ж!
Но она спрятала лицо в колени и не шевелилась.
– Ну, что, не остыл еще? – не зная, что дальше делать, спросил Славик у полоумного, помогая локтю левой руки рукою правой.
Все дело в том, что в жизни своей никогда он не дрался, но со школьных лет наловчился вот так каждого драчуна за шею стискивать и ждать, когда тот сам пощады попросит.
– Ты не жилец..! Ты с этой секунды мертвый!!! – выборматывал полоумный, но и пошевелиться в Славиковых тисках не мог.
– И сколько ж я его буду держать?! – чуть ли не жалобно крикнул Вике Славик, когда нечаянно ослабил локоть и круглая да потная голова пленника из его тисков чуть не выскользнула.
Только тут Вика со своей все же разбитой губой опомнилась, вскочила, кинулась было к двери, но так же быстро вернулась, подхватила со стола главврача свою из темной тесненной кожи сумочку, сумочкой этой изо всех сил ударила полоумного по спине и, то ли будто бы увядая, то ли хромая, то ли просто вдруг разучившись ступать своими высокими каблуками, стремительно удалилась.
– Ты не ж-жилец! – продолжал хрипеть полоумный.
– А если по хорошему? – уже совсем потерянно спросил Славик.
– Пусти! Все равно отсюда ты не выйдешь! Фуфаечник сраный! – отвечал полоумный.
– Ах ты ж, тварь… – Славик подбородком поправил кругляк нечеловеческой головы полоумного и шея его наконец-то под его рукою грустнула так, что у Славика самого в висках что-то затенькало и он сам уже не мог дышать.
Двумя пальцами, чтобы и её не раздавить, Славик взялся за дверную ручку, повернул её, дверь приоткрыл, потом подхватил обмякший и уже обыкновенный труп за ремень, вытащил его к лестнице из кабинета, чтобы, может быть, на главврача никто не подумал, вернулся, дверь закрыл и, – как каплища тяжеленной ртути, – вытек на улицу, достал мобильник, со свистом выдыхая слова из лопающегося от напряжения горла, сообщил матери:
– Мамо, значит так… Кто будет меня спрашивать, скажи, что неизвестно куда я пропал… Но со мной все в порядке, так что не беспокойся… Я буду звонить …
Наверно, она ему что-то в ответ кричала, но секунды четыре или пять, подержал он мобильник у уха, на большее сил ему не хватило.
Потом к Татьяне приковыляла и окулистка. Стала себя винить и рассказывать, как все было:
– Я даже не стала по телефону звонить, я только тебе расскажу, чтобы не переживала, и больше никому… И главное, было бы из-за кого, а то ж из-за профурсетки этой… Но видела, видела я, как он вышел и в сторону, может, вокзала направился…
А Татьяна, обхвативши голову руками и выскрипывая свой какой-то песчаный, какой-то нестерпимо сухой и, наверно, колючий плач, вышагивала вокруг Любови Сергеевны, пока ноги у неё не запутались и не осела она на пол, как недавно обрушенная снарядом в их городе кирпичная водонапорная башня.
Любовь Сергеевна кому-то из поликлиничных врачей домой звонила, мол, зашла к Славику, чтобы кое о чем у него спросить, а его мать лежит на полу в бесчувствии, так что приезжайте что-то вколоть ей…
Потом своими коротенькими ручками накрыла она Татьяну одеялом, подушку ей подсунула под голову, стала ждать…
До начала августа Татьяна ни с кем не разговаривала. Людмила каждый день её проведывала, но Татьяна томилась даже и общением с ней. Может быть, ей казалось, что Славик вдруг позвонит, а она будет не одна. Славик же звонил редко.
Но многие, в том числе и Людмила, уже знали, что сын Татьяны объявился где-то ближе к Донецку. И будто бы даже мелькнул он в новостях по российскому телевидению, и – уже с автоматом.
А вскоре опять началась стрельба, но, слава Богу, почти без бомбежек. Володя Рубан зашел к Татьяне и сам заварил ей чая, а себе коньяку из остатков в бутылке налил, торжественно сообщил, что скоро Славика они все увидят, что Славик ему сам сегодня звонил.
Она к чаю не притронулась, подошла к окну и стояла, в окно глядя, пока Рубан не засобирался уходить.
– Эх, Татьяна Васильевна, было бы кому вместо меня всех тут сшивать и штопать, не стал бы я неизвестно чего дожидаться, вместе со Славочкой вот этими бы руками всю нашу жизнь начал бы с нуля, потому что если ничего у нас не получится, то какой смысл небо коптить?
Она вроде бы как не расслышала его слов.
– А от окна-то отойдите, Татьяна Васильевна, от окна отойдите… – смущенно стал настаивать Рубан.
Но она не пошевелилась.
– Ну, наши скоро вернутся, Слава домой придет, а вы тут… То есть, вы уж под пулю какую-нубудь глупейшую тут у окна не становитесь… – пояснил, наконец-то, Славик, и, как оказалось, она различила в его голосе даже и осторожненькую его тревогу. И присела к столу вернулась, тихо сказала:
– Ты, Володя, не бойся, я не сошла с ума. Думала, что сердце лопнет, но все болячки у меня уже поусыхали, теперь уже будь, что будет... А ты посиди еще чуть-чуть, пересскажи ж слово в слово всё, что Славик сегодня по телефону тебе говорил…
Дня через два Людмила прибежала и сообщила, что сколько-то ополченцев уже на своих машинах мимо её дома проехало в сторону администрации города. И Татьяна вместе с Людмилой медленно пошла по щербатой после всех бомбежек улице в сторону центра. А мобильник держала в руке, чтоб был наготове.
Но никаких машин на главной площади они не увидели. Только человека три, два высоченных, а один покороче, стояли у входа в здание администрации. Потом один от остальных отделился и почти бегом устремился в их сторону.
– Дак это ж Славик и есть! – воскликнула Людмила.
Но скорее на лося был похож, чем на пойманную щуку, этот бегущий им навстречу вояка. И уж совсем не похож он был на Славика.
– Может, женится теперь твой Славик! – услышала Татьяна словно бы издали радостный голос Людмилы. Но в ушах у неё гудело, ссохшуюся слюну было не проглотить.
А спешивший домой Славик уже узнал их, зашагал помедленнеё, но когда у Татьяны ноги стали ватными, он успел её подхватить.
– Оплямочки, да можно ли так переживать… Как не знаю кто, вечно ж она переживает! – гудел ей в ухо голос Славика, а Людмила плакала.
Дома Татьяна сначала как следует отхлестала Славика полотенцем, потом с ужасом поняла, что бронежилет и под горлом, и плечи ему, оказывается, не прикрывает, потом спохватилась, радостно накормила его, потом он долго плескася под душем, и – убежал же, пообещавши, что велено ему приступать к работе в поликлинике, что воевать он будет только на подхвате, если потребуется.
"На подхвате… если потребуется…" – мысленно повторяла затем Татьяна эти его слова, напряженно пытаясь понять, что они теперь для её Славика значат.
Комментариев нет:
Отправить комментарий