Прошлое.
За кухонным столом сидел мужчина. Ещё молодой, ещё нет сорока, но с таким потухшим, уставшим взглядом. В клетчатой рубахе, в старых чёрных джинсах, на которых виднелись пятна непонятного происхождения. Взгляд, такой пустой, гулял где-то за окном. Но даже на улице был какой-то особенно тихий и тёплый осенний вечер. Или утро. Небольшая кухня была завалена различными предметами, которыми давным-давно никто не пользовался. На холодильнике лежали старые газеты с объявлениями о работе. Поверх них стояли пустые банки, на буфете лежал огромный англо-русский словарь который уж совсем не понятно как попал на кухню. Стол накрыт потрёпанной скатертью, на ней на половину полная бутылка водки и банка с солёными огурцами. Эти огурцы остались ещё из прошлой жизни.
Сегодня Алексея Михайловича уволили с работы. Последний скачёк кардиограммы прошлой жизни и всё – спокойный мирный гул и прямая линия. Прошлого больше нет. И будущего, похоже, никогда не будет.
Странный термин – звук бьющейся жизни. И сам звук тоже очень странный. Он как бы врывается в твою жизнь и напоминает, что старая жизнь заканчивается. А вот начнётся ли за ней новая, это остаётся тайной. Сегодня Алексей Михайлович ехал в автобусе и кондуктор рассыпала всю мелочь. Раздался такой громкий, пронзительный звон, который вывел Алексея Михайловича из оцепенения. Звук бьющейся жизни. Что может быть страшнее? Этот звук Алексей Михайлович слышал уже не раз, каждый переломный момент жизни раздавался этот пронзительный звук – и не важно, билось ли это стекло, или рассыпались монеты – звук всегда был один и тот же. Алексей Михайлович взял бутылку водки, налил в рюмку сто грамм и залпом выпил. Немного подождал и закусил огурцом.
Когда начальник вызвал Алексея Михайловича к себе, тот уже заранее предвидел весь разговор. Он уже заранее знал, что его начальник, ещё совсем молодой мальчишка, будет смущаться, смотреть на стены, в окно, на потолок, затем предложит присесть и без остановки выпалит, что извините, Алексей Михайлович, но мы посовещались и решили, что вы не сможете у нас работать, и вам следует уйти.
Так и получилось. Алексей Михайлович ещё секунд десять стоял и слушал своего начальника, а затем молча вышел из кабинета и закрыл за собой дверь. Начальник резко замолчал и ещё долго стоял и молча смотрел вслед ушедшему сотруднику. Он так до конца ничего и не понял. Ругаться Алексей Михайлович не хотел, грубить тоже. Да и не за что было. Этот мальчишка поступил правильно, на его месте любой другой начальник вызвал бы Алексея Михайловича к себе на ковёр много раньше. И разговор был бы намного короче. На новой работе он сразу же зарекомендовал себя как алкоголик со стажем. И с нетерпением ожидал увольнения.
Алексей Михайлович поднялся с табуретки, подошёл к буфету, открыл его и достал оттуда большой фотоальбом с огромной, размашистой надписью на обложке «Семейный. На долгие-долгие годы…». Альбом был заполнен лишь на половину. И, скорее всего, так и не будет заполнен до конца.
Алексей Михайлович вернулся, сел за стол и раскрыл альбом. Сразу же на первой странице его глаза встретились с глазами двух счастливых, нарядных людей. Девушка в пышном белом платье и молодой человек с густыми, тёмными усами, в чёрном фраке. И как же они улыбаются, как же они счастливы. Как же это давно было…
- Готовы ли вы, Алексей, взять в жёны Людмилу?
- Да, - тихо говорит молодой человек с фотографии
- Готовы ли вы, Людмила взять в мужья Алексея?
- Да, - шепчет молодая девушка, скромно улыбаясь.
А потом медленный, завораживающий танец, их глаза наполнены слезами. Слезами любви. Они готовы любить друг друга до гроба. Они никогда-никогда не расстанутся. Они будут вечно счастливы. Они готовы носить друг друга на руках. Они готовы… Как же давно это было…
Алексей Михайлович снова взял бутылку, налил сто грамм, выпил залпом и закусил. Его глаза тоже наполнены слезами. Как и у этих симпатичных людей с фотографии. Как же давно это было.
Откуда-то издалека раздался звук телефонного звонка. Совершенно не уместный здесь, в этом промежутке между прошлым и будущем. Звук, которому теперь не место в этом доме. Алексей Михайлович резко встал со стула, прошёл в коридор и выдернул телефонный шнур из розетки.
В тот день он прибежал домой счастливый. Тогда он ещё мог быть счастлив. Тогда он ещё верил в будущее. Тогда у него ещё было прошлое, за которое он и цеплялся.
- Люба, - кричал он, - Любочка!
Ответом ему было размерное тиканье настенных часов. Квартира был пуста. На зеркале приклеена огромная бумажка, на которой рукой жены написано: «Мы с Леночкой уехали к маме. Позвони». Никакого подвоха, ни одной мысли о предательстве у Алексея Михайловича не возникло. Ни одной. Он быстро набрал нужный номер телефона и в трубке раздался голос тёщи.
- Алло, - сказала она чуть протяжно, с лёгкой неприязнью.
- Добрый вечер, Лидия Фёдоровна. Это Алексей. Можно…
Лидия Фёдоровна, безкомпромиссная женщина, как обычно оборвала его на полуслове и крикнула в сторону:
- Люб, это твой!
Несколько секунд в трубке тишина, а затем в трубке тихий, такой знакомый, такой родной голос:
- Лёш, ты?
- Привет, солнышко. Как ты? – Алексея Михайловича так и распирало желание рассказать жене о новой перспективной работе, но он не спешил. Сначала пусть расскажет жена.
- Да ничего хорошего. Ты же знаешь, – голос родной, любимый, но такой уставший и замученный.
- Это раньше ничего хорошего не было. А теперь я работу нашёл. Теперь всё, всё будет по-другому. Мы заживём с тобой по-новому! Вот увидишь. Я…
- Сегодня у Леночки день рождения. Ей шесть исполнилось. Ты снова забыл.
Алексей Михайлович оборвал свою речь на полуслове. О Господи, как он мог забыть. Ведь ещё неделю назад собирался купить подарок, обвёл красным нужную дату. Обещал… И забыл. Опять забыл.
- Ты сегодня пил?
- Люб, я… - он пил. Совсем немного. Да как же было не отметить. Новая работа, - совсем немного.
- Лёш, я подала на развод.
Молчание длилось несколько секунд. Алексей Михайлович понял каждое слово своей жены, но всё равно переспросил. Потому что так было положено.
- Что? – спросил он.
- Я подала на развод, - повторила она, хотя отлично знала, что Алексей её услышал, что он всё понял, и повторять уже не имеет смысла. Ей просто не хотелось ругаться с ним.
- А как же?... Я же нашёл работу, - голос дрогнул.
О, эти предательские голосовые связки. В моменты, когда надо оставаться сильным, когда рамки приличия запрещают быть слабым, они обязательно подводит.
Отсутствие работы уже целый месяц было камнем преткновения в отношениях Алексея и Любы. Она не раз угрожала, что уйдёт жить к матери, что подаст на развод, но обычно скандалы заканчивались примирением. Алексей Михайлович обещал, что работу обязательно найдёт, Люба плакала тихо на кухне, говорила, что верит в последний раз, хотя давным-давно разучилась доверять своему мужу.
Но всё это были просто спектаклем, театрализованным представлением, Люба просто не могла всерьёз забрать Леночку и уехать к матери. Не могла, но уехала.
- Я же нашёл работу, - повторил Алексей Михайлович.
В телефонной трубке раздался громкий звон. «Жизнь бьётся», - как бы невзначай подумал Алексей Михайлович. Раздался голос Лидии Фёдоровны: «На счастье!» и смех Леночки. Тихий-тихий.
- Ну и слава Богу. Но это ничего не меняет. Ты снова забыл про дочь. Ты снова забыл про меня. Ты уже и себя-то не помнишь, - голос был спокойным, отчего Алексею Михайловичу стало страшно. Он понял, что всё очень серьёзно.
- Как же… А как же?... Нам надо встретиться. Нам надо обязательно поговорить один на один. Обсудить всё, понимаешь… Я ничего не понимаю.
- Да, Лёш, мы обязательно ещё встретимся. И обязательно поговорим. Откровенно поговорим обо всём. Только потом.
А потом был суд, были адвокаты. Были общие фразы типа: «Как дела?», «Как новая работа?», но откровенного разговора не было. Да и не могло быть. Люба боялась встречи один на один. Она боялась прошлого. Ей хотелось забыть всё и начать с чистого листа.
Леночка на суде сказала, что хочет остаться с матерью. И только здесь Алексей Михайлович понял, как же она выросла. Какая стала красивая. На улице он подошёл к Леночке, присел около неё на корточки и спросил:
- Наверное, не хочешь, чтобы мы с мамой расходились? – и потрепал её за волосы. Леночка шарахнулась от него за мамину спину и промолчала.
- Лен… - Алексей Михайлович поднялся на ноги и растерянно посмотрел на жену. На бывшую жену.
- Нам пора. Мама ждёт, - сказала Люба, - удачи тебе. Звони.
Алексей Михайлович налил себе ещё рюмку, выпил, уже не закусывая, и перевернул лист альбома. С фотографии на него смотрели счастливые лица молодых родителей, держащих на руках грудного ребёнка.
Леночка была долгожданной. Она родилась через три года после свадьбы. И это был второй самый счастливый день в жизни Алексея Михайловича. В роддом он не шёл, даже не бежал – он летел. Летел, напевая какую-то популярную песенку, летел, не замечая грязи и луж осеннего города. Он пел, и душа тоже пела. И тогда ему казалось, что счастье будет вечным. Что оно не уйдёт в прошлое, не превратится в выцветшую фотокарточку.
Время не идёт, оно бежит. И прошлое уходит безвозвратно. Этого не замечаешь, когда у тебя есть будущее. А когда будущего нет, начинаешь цепляться за остатки прошлого. Ищешь любую лазейку, чтобы вернуть хоть маленький кусочек того счастья. Но всё ложь, всё это в прошлом. И остаёшься один на один с бутылкой. И своими мыслями.
Алексей Михайлович вылил остатки бутылки в рюмку, выпил и захлопнул альбом.
Прошлое пусть остаётся прошлому. А его ожидало будущее. Новая страница совершенно новой жизни. Такое вот романтическое словосочетание - новая жизнь. Только почему-то Алексею Михайловичу стало тошно от одной только мысли о новой жизни. А может, не только от мысли, но и от количества выпитого алкоголя. Размышлять на эту тему, как впрочем, и на любую другую совсем не хотелось. Алексей Михайлович медленно встал со стула, прошёл в комнату, разделся и лёг спать. Ещё один день стал достоянием прошлого.
Человек, который продавал маски
Человек, который продавал маски, никогда, ни за что в своей жизни не носил масок. И очень этим гордился. В его лавке, если можно было так назвать маленькую коморку на первом этаже огромного дома со множеством полок, было более пятисот масок. А может, и целая тысяча. И каждому покупателю лавочник находил нужную, как раз подходящую для его настроения или тайных мыслей. Хмурые мужчины, с испуганным, слегка затравленным взглядом выбирали себе маски диких животных, вампиров, бедные дамы среднего сословия выбирали себе маски с яркими красками, ослепительно переливающиеся на солнце или короны принцесс.
Но больше всего человек, который продавал маски, любил рассматривать лица людей. Он работал в этой лавке вот уже почти пятьдесят лет и был совершенно уверен, что знает все типы людей, все настроения и нравы. Как говаривал сам продавец, иногда, сидя в пивной в компании малознакомых людей, он видел, какая маска надета сейчас на том или ином человеке. И эти маски он распознавал тут же, как только человек входил в магазин. Вот молодой человек с маской недовольного жизнью человека, которому уверен, что ему ужасно не везёт в жизни, а вот полная дама средних лет со скучающей маской человека, которому уж совсем всё надоело и хочется чего-то нового.
Человек, который продавал маски, зачастую презирал таких людей. Всех, всех без исключения. Даже если на человеке была маска доброго, бескорыстного человека, готового в любую минуту прийти на помощь, продавец видел, что это всего лишь маска, и что спустя секунду человек сменит её на какую-нибудь другую. Например, сребролюбца, готового убить за монетку. Таких людей продавец презирал и честно себе в этом признавался. Он вообще был очень, очень честный человек, наверное, поэтому он очень, очень мало разговаривал. Общество не любит честных людей. Но зато он умело выбирал этому обществу нужные маски. И за это его ценили.
Сам же человек, который продавал маски, маску на своём лице не носил. Он иногда подходил к зеркалу и, подолгу разглядывая своё лицо, отходил довольным. Нет, у него не было маски. Он был честным человеком и ничего из себя не строил. Единственное, чего ему не хватало в жизни, и из-за чего иногда он заходил в пивную на пару-тройку кружек пива, так это общения. Общения с равным. Общения с человеком, который также как и он не носит масок. С таким же честным, открытым. Уж с таким-то человеком, думал продавец, им было бы о чём поболтать за кружечкой пива. Уж такой-то человек понял бы все его мысли. Но его редкие собеседники всегда сидели в масках. Один надевал маску скучающего человека и беспрестанно зевал, другой надевал маску особенно умного и понимающего человека, но ни на йоту не вникал в суть разговора. А уж с равным себе, с человеком, который не носит масок, продавец бы поговорил с огромнейшим удовольствием. Они могли бы ночами напролёт обсуждать маски глупых людей, который что-то из себя корчили. Они могли бы, попивая пиво, тихо посмеиваться над той или иной персоной, которая строила из себя невесть что, и ничего собой не представляла. Они могли бы… Но это были всего лишь мечты, а за свои пятьдесят лет человек, который продавал маски, так и не встретил такого человека.
И вот однажды случилось чудо. Стояло раннее, летнее утро. Лавочник только-только преступил к работе, ходил вдоль полок с масками и вытирал пыль, как вдруг раздался звон колокольчиков, которые висели над входной дверью. Пришёл первый посетитель.
- Иду, иду, - крикнул продавец. Он бросил тряпочку и выбежал к прилавку, - добрый день, кому это так рано понадобилась маска, милости просим в наш магазинчик.
У входа стоял высокий мужчина в тёмном плаще и шляпе-цилиндре, которую он тут же снял и повесил на крючок. Продавец с любопытством смотрел на его лицо и, о чудо, он никак не мог с первого взгляда понять, какая же маска надета на господине в данный момент.
- Доброе утро, - улыбнулся мужчина и слегка поклонился лавочнику, - так значит, это вы тот самый человек, который продаёт маски.
- Да, - задумчиво улыбнулся продавец. Он никак не мог оторвать взгляд от лица посетителя, - очень польщён, что вы обо мне слышали. Какую бы маску хотели купить-с?
- Хм, - улыбнулся посетитель, - а я слышал, что вы сами выбираете подходящую маску своим покупателям. Ещё я слышал, вы делаете это безошибочно и всегда всем угождаете.
- Да-да-да, - скороговоркой проговорил продавец. Он был полностью поглощен своими мыслями и нервно теребил кончик уса. Неужели, думал он, неужели это ОН. Неужели это тот самый человек, которого я жаждал встретить все эти годы.
- Неужели вы такой же как я, человек, который не носит масок, - продавец и не заметил, как последнюю мысль произнёс вслух, а когда понял, то очень смутился. Посетитель хитро улыбнулся и спросил:
- А вы уверены, что вы человек, который не носит масок?
Продавец слегка разозлился. И даже не столько на вопрос, ответ на который был для него очевиден, а разозлило продавца лицо человека. Что-то было в нём не так, была на нём какая-то маска, обязательно была, но какая, лавочник понять не мог. И это его раздражало.
- Конечно-с, - улыбнулся он в ответ, - я уверен в этом. Я сам продаю маски уже почти пятьдесят лет и в своём честном лице уверен полностью.
- Вы знаете, уважаемый сударь, - всё также тихо и даже как-то ласково проговорил посетитель, - я в вашем городе проезжий. Я вообще… Путешествую по городам. Ищу, знаете ли-с, ищу… А вас хотел бы огорчить. Вам я, к вашему прискорбию, должен открыть глаза. И, беря во внимание ваш ум и вашу добродетель, я думаю, вы поймете, о чём я. Вы тоже носите маску. На вас в данный момент маска человека, который уверен, что на нём нет маски.
- Как так… - прошептал продавец, - да я… Да у меня…
Он снова пристально вгляделся в лицо посетителя, пытаясь понять, какая маска на нём одета. Но козырнуть было нечем.
- Вот, - всё также тихо сказал гость, - а теперь на вас маска человека, который уверен, что знает все человеческие маски на свете. Но ведь на самом-то деле вы не знаете, на самом-то деле-с это всего лишь маска.
- Как… Я… - тут раздражение продавца начало выплёскиваться через край. Он пристально посмотрел в лицо посетителя и чуть громче, чем следовало бы, выпалил, - а вы? Вы сами-то что же, считаете, что без маски? Вы что же, считаете, что лучше разбираетесь в масках чем я?
Гость секунду помолчал. Он смотрел в глаза продавца и задумчиво улыбался.
- Нет, - сказал он, - я знаю, что на мне есть маска. Обязательно есть. И я уверен, что ещё не всё знаю о масках, раз до сих пор не могу распознать, какая же маска на мне. Поэтому я уже почти пятьдесят лет брожу по свету. Я ищу человека без маски. Человека, который разбирался бы в масках лучше меня и смог бы объяснить, какая же маска надета на мне в данный момент, чтобы я смело мог её снять. А в вас я ошибся. Запомните мои слова, может, они вам пригодятся. А теперь прощайте-с. Я думаю, мы с вами больше никогда не увидимся. Хотя земля круглая, как знать-с, как знать-с…
Посетитель грустно улыбнулся, надел свой цилиндр на уже лысеющую голову и вышел из лавки.
Человек, который продавал маски, ещё несколько секунд, поражённый, стоял на месте, а затем вдруг сорвался с места и побежал в свою коморку. Он заскочил в комнату, даже не запирая за собой двери, и направился сразу к зеркалу. Это было большое, в полный человеческий рост, отделанное деревом зеркало. И, к своему ужасу, продавец увидел в нём свою маску. Да, на этот раз он уже не мог себя обмануть. На нём была маска человека, который уверен, что знает все маски на свете. И это ужасно напугало его. Он отшатнулся, присел на стул и тихо заплакал. Пятьдесят лет, пятьдесят лет он был уверен в том, что его лицо чисто, а теперь он видел на нём маску. Омерзительную маску, которая презирала всех и вся.
Весь заплаканный, продавец снова подошёл к зеркалу и сквозь слёзы ему показалось, что на нём снова нет маски. Он узнал про ту маску и смог снять её. Ему показалось, что на нём теперь-то точно нет маски, но когда он отвёл руки от лица, то понял, что теперь на нём другая маска. Маска человека, который уверен, что на нём нет маски. Омерзительная, тщеславная маска.
Человек, который всю свою жизнь продавал маски вытер слёзы и горько вздохнул. Он вышел из своей каморки, запер дверь и направился в лавку, около в хода в которую уже собралась очередь. Там его ждали люди, которые ничего, ничего не понимали. И которым так не терпелось купить себе новую маску.
Мне приснился сон
Все герои и события миниатюры вымышлены.
Мне приснился странный сон. Вот стою я где-то между Небом и землей. Где-то между Раем и адом. И как будто стоит со мной рядом Он. Но только на меня не смотрит, а смотрит вперед. А впереди идут люди. Целая толпа людей, а вижу я только спины. И кажется мне люди все одинаковые совершенно. Только вот одни с длинными волосами - женщины значит, а другие стриженные - мужчины.
И Он видит только спины. Только я-то знает, что Он видит не только спины, но и лица. И не только лица, но и души. И взгляд у него какой-то тёплый-тёплый... Добрый такой, нежный. А меня жаба душит - думаю да что же это за люди такие, почему на них Он смотрит, а на меня нет вовсе. И бегу я, бегу людей догнать, в лицо им посмотреть. А не могу. Ну как это во сне часто бывает. Медленно так бегу. Ну ровно с той же скоростью, что и люди идут. И вот бегу я рядом с ними и пытаюсь в лица им заглянуть. Сбоку. А у них у всех глаза узкие. Узбеки, значит, киргизы... Ну гастарбайтеры, одним словом... Ну как еще скажешь... Не то чтобы я нацист, но и Россия ведь для Русских. Как-то так... Вообщем я не парюсь по таким вопросам. Идут себе и идут. И тут я понимаю - да они же даже и не христиане вовсе. А вроде как в Рай идут. Ну, точнее там же не видно куда. Только я то понимаю, что в Рай они идут. То ли по их лицам, то ли по Его лицу... Не знаю даже. Я остановился и затылок чешу. И сразу к Нему:
- Как же так, - говорю, - они ж даже не крещеные, а ты их в Рай сразу. Как же так?
А он улыбается радостно так, нежно. И молчит. Мол, сам думай. А мне зачем думать? Если Он рядом? Пока рядом, спрашивать надо.
- А как же батюшки твои, говорю, как же там бабушки, крестятся которые? Они всю жизнь в Церкви, а эти и лба ни разу не перекрестили, а в Рай идут.
И тут самый кошмар начинается. Он на меня смотрит - и уже не такой радостный, а строгий такой... И мне уже говорит, прямо так. Хотя голоса Его и не помню. Может и не говорил Он ничего. Даже не знаю теперь. Ну и это не важно. Важно что Он говорит. А Он и говорит, строго так:
- Они, - говорит, - может и лба не перекрестили, да только Они Мне храмы строили. Руками своими, почти за даром. Вот смотри - вот это бессребреники идут. Всю жизнь за даром работали, а вот это - смотри - мученики. Одного балкой придавило, другой с колокольни недостроенной упал. А вот эти - юродивые.
И снова на них взгляд перевел и взгляд такой стал... Ну снова такой же. Добрый. Ласковый что ли. И снова как будто про меня забыл. А я стою смотрю на эти толпы людей, а сам думаю: ну они ж не крещеные... Как же это они, в Рай-то... И проснулся. А как проснулся так сразу и записал. Вот теперь сижу и думаю, зачем записал, кому это надо...
Сказочник
Деду, наверное, было лет сто. А может и больше. Никто в деревне и не мог сказать – а был ли он вообще молодым. Высокий, широкоплечий, с густой седой бородой, он сидел на огромном пне, который, наверное, был ещё старее, чем сам дед, и покуривал большую, коричневую трубку. Таким его знали дети, таким его помнили их родители и даже некоторые бабушки и дедушки, которые ещё что-то помнили, тоже рассказывали, что дед был здесь всегда.
Другие старики часто собирались вместе – забить «козла» в домино, выпить по сто грамм или просто погутарить о былых временах. А дед всегда держался поодаль.
Бывало, идут старики к бабке Феодосии, самогоночки выпросить, и зовут деда с собой:
- Пойдём, - говорят, - старый, выпьем, чего всё сидишь-грустишь?
А дед хмыкает в ответ, хитро улыбается, а иногда отмахивается: мол, идите, куда хотите, не мешайте. Старики постоят-постоят, а потом тоже рукой машут: «А ну его, пусть себе сидит, сказки рассказывает, пень старый». И уходят.
А сказки дед действительно рассказывать умел и любил. Частенько бывало, соберутся дети гурьбой и к деду. Встанут под забором, одного, самого храброго, вперёд пустят. Он медленно подойдёт к деду и тихо попросит:
- Дедушка, расскажи сказку.
А дед как сидел, так и продолжает сидеть, будто не слышит. Тогда уже и остальные дети во двор заходят – раз молчит, значит, рассказывать будет. А вот если сразу все войдут – да ещё и галдеть начнут, то тут дед мог шикнуть на них и весь вечер молча просидеть – сказки так и не дождёшься. А уж раз промолчал – значит, расскажет.
Соберутся дети, усядутся на травку около него, и ждут. Минуту ждут, десять, потом не выдерживают и снова просят:
- Расскажи сказку…
Дед ухмыляется:
- Эх, ребята, старый уже стал. Как вот пень мой.
И тут дети совсем умолкают. Раз дед говорить начал, значит, в этот вечер обязательно начнётся новая сказка. И не важно, что он сказал да про кого. Это всё прелюдия к главному. Так оно и выходило. Дед, помолчав ещё секунд десять, говорил:
- Ну, вот хоть про пень-то и расскажу, - затем, выдержав небольшую паузу, начинает, - пень был старый. Такой старый, что другие старые пни ещё были молоденькими соснами, а он уже стоял, рассохшийся, посреди леса. Люди из соседних деревень поговаривали, что этот пень волшебный, но, конечно же никто в это не верил. Пока однажды…
Голос деда, тихий, размерный, несёт сказку бережно, как маленького ребёнка. И дети уже видят волшебный лес, они уже там, в сказке, они уже потеряли связь с реальностью.
И ни одна сказка у деда не повторялась, каждый раз новую рассказывал. И каждый раз одна интересней другой. Дети даже дышать старались как можно тише. И так могло час продолжаться, а иногда и до двух доходило – да кто ж время-то считал? Кому оно, время, нужно было, когда такие чудеса около тебя разворачиваются?
А когда сказка к концу подходила, старик замолкал, забивал свою трубку табаком и закуривал. Значит, детям пора было расходиться по домам. Бывало, особенно летом, дети и до двенадцати ночи засиживались. И пусть утром кому на сенокос, кому коров пасти, кому в город за двадцать километров пешком идти – всё равно сидели. Всё равно слушали. И родители никогда не ругались. Придёт мальчишка домой поздно –отец к нему: «Что да как, где пропадал?», а мальчишка улыбается, говорит: «Сказку слушал». Отец тогда тоже улыбается, оправдался мальчишка. Сказку – это можно. Он тут же вспоминает, как сам голопузым мальцом бегал к деду во двор, сказки слушать. Дед что двадцать лет назад, что сейчас был один и тот же. Всё также хитро поглядывал на детей, всё также мирно покуривал трубку, всё также красиво рассказывал сказки.
А однажды утром старик не вышел во двор. И на следующий вечер тоже. Побежала малышня родителям своим рассказывать, что деда нет. Родители сначала отшучивались – мол, надоели вы старому, вот он и не выходит. Потом кто-то всё же решил навестить деда – а вдруг и правда беда какая приключилась. Пришли – а дед больной, на печке лежит, в ознобе трясётся, горит весь, потом обливается.
Стали ему помогать, все кто как мог – кто дрова наколет, кто печку затопит, кто обед приготовит. И так и эдак деда отхаживали – не смогли. Старый он уже был. Тяжело ему уже жить было. Священник местный каждое утро приходил – придёт, причастит старого, уйдёт. А однажды днём ушёл священник, деда и не стало. Как тихо и мирно он жизнь прожил, также тихо и мирно душу Богу отдал.
Хоронили всем селом. Старики собрались, шапки поснимали, стоят, переминаются с ноги на ногу, молчат. Сказать-то им особо нечего, мало они деда знали. И родители пришли – кто тихо слезу утирает, кто глаза к земле клонит, поминают деда добрым словом, выпивают, желают Царствия Небесного. И только малыши в три ручья слёзы льёт. Для них-то утрата самая страшная. Им-то дед ближе всех был, их-то дед больше всех любил. Всю жизнь свою детям посвятил. Не стало деда, не стало сказок. Стоят, ревут, сопли кулаком утирают. Как же они теперь без деда жить-то будут? Как же они теперь без сказок останутся…
Жители-то похоронили и забыли, а дети не смогли. Стали голопузые собираться у деда во дворе. Сядут вокруг пенька и ждут. Чего ждут? Зачем собрались? Жители проходят мимо и удивляются. Кто грустно головой кивнёт, мол, дети, ещё не понимают, что такое смерть, кто крикнет детям, чтоб домой расходились. А дети всё равно сидели. Почти каждый вечер приходили, рассаживались и целый час молча сидели вокруг пенька.
И дождались. Однажды во двор вошёл дедушка. Тихо так зашёл, крадучись, прошёл мимо детей и сел на пенёк. А дети замерли в нерешительности, смотрят на него грустными глазёнками, молчат. Ждут. А дед молча осмотрел детей, достал трубку, забил её табаком и, улыбнувшись, сквозь усы проговорил:
- Ну что, сказку вам рассказать? Я, конечно, не мастер, но всё ж попробую.
И вдруг снова ожила сказка. Снова проснулись говорящие звери, снова Иван-Царевич поехал за тридевять земель. Сказочника не стало, но сказка осталась. Да и могла ли сказка умереть?
Выигрыш
Вот это счастья привалило! Выиграл! Я выиграл! Главный приз выиграл! Пятьсот тысяч рублей! Это же надо! Столько счастья привалило! Люська моя, хоть и дура, а тоже вон как скачет! Понимает теперь, что жизнь у нас другая начнётся. Представлю только – такая сумма и у меня дома лежит! Вот это да! Сколько всего купить смогу! Машину в первую очередь. На иномарку, наверное, не хватит… Ну да ничего, куплю «Десятку».
- Сашка! Счастье-то какое! – Люська в очередной раз полезла обниматься. Я, конечно, попытался отбиться, но разве от такой отобьёшься? Килограмм восемьдесят, не меньше.
- Вот счастье-то! – Люська прижала меня к своей огромной груди, - представляешь, наконец-то все дыры залатаем. А то совсем в последнее время невмоготу стало.
- Стоп-стоп-стоп, какие такие дыры? – я вырвался из Люськиных объятий и посмотрел ей прямо в глаза, - ты это о чём?
Образ новенькой «десятки» упорно засел в моей голове. Ладно бы просто какой-то там «Десятки», а то ведь моей. Серебристого цвета. С тонированными стёклами…
- Как это, какие? – Люська искренне удивилась, - будто с Луны свалился! Юрке квартиру достроим. Технику бытовую прикупим – холодильник нам новый нужен, стиральная машина барахлит давно.
- А как же машина? Мы же хотели как-нибудь машину купить? – на самом деле это были всего лишь мечты. Причём исключительно мои. Бывало, лежим мы с Люськой в кровати, ко сну готовимся. И вот я про машину ей рассказывать начинаю – какая она красивая, да как мы на ней по городу кататься будем. Прав водительских у меня пока, конечно, нет. Ну да ничего, прикупим. Это сейчас не проблема – деньги-то есть, а когда деньги есть, всё можно.
- Ну, скажешь тоже, машина… - Люська пренебрежительно махнула рукой и улыбнулась. Ехидно так, как будто я глупость какую несусветную сказал. Терпеть не могу когда она так улыбается, - машина дорогая слишком. Тридцать процентов же государству отдавать придется. Это сколько…
Точно, придётся. Вот, сволочи, деньги у народа гребут. Ладно с зарплаты подоходный налог – так нет, ещё и с выигрыша забирают, ещё и вдвойне. Всё им мало. Зажрались совсем там. А машину можно будет и в кредит взять, заплатить сначала пол цены, а потом потихоньку выплачивать. Так даже, может, на иномарку какую хватит. Вот соседи обзавидуются, когда я на Тайоте приеду или на Форде своём домой. Представляю, Клавка с пятого этажа выглянет в окно, увидит новую машину во дворе и спросит у Михалыча, чья, мол, машина? А Михалыч и скажет, что Сашкина. Вот у Клавки челюсть-то и отвалится! А то всё ходит, критикует. То у нас не так, да тут не то. Сами купили «Москвич» и мучаются теперь – как в окно не выглянешь – Михалыч всё под капотом лежит. У него, правда, там бутылка рядышком – он часа два машину ремонтирует, а потом целый день пьянющий ходит.
Эх, вот у меня счастья-то привалило! Такая куча денег! Ладно уж, пусть тридцать процентов эти забирают, пусть подавятся. И машинку стиральную Люське куплю, чтоб не мучалась. А остальное на машину. Пусть хотя бы с рук.
- Мы же с тобой на курорт куда-нибудь съездить хотели. В Турцию, помнишь? – тихо пробормотала Люська. Она хоть сама большая, а голос у неё тихий-тихий. Про Турцию это её дурацкая мечта. Бывало, спать ляжем, я только-только засыпать, а она мне про Турцию свою. Давай рассказывать, как там тепло, светло и мухи не кусают. Мне на работу рано вставать, спать охота, а она вздыхает и всё тут. Эх, баба-дура, по-другому и не скажешь.
- Какая Турция, - смеюсь, - совсем сдурела. Сама же говоришь, Юрке квартиру достраивать надо, машинку стиральную тебе! Какой уж тут отдых, на том свете отдохнёшь!
- Опять меня хоронишь раньше времени? – Люська начала злиться, а это чревато последствиями. Голос у неё, конечно, тихий, но нрав – о-го-го! Не подходи, что называется, убьёт!
- Бог с тобой, ничего я тебя не хороню. Просто объясняю, что нету денег на отдых. Не до развлечений сейчас – хоть бы дыры кое-какие залатать.
- А машина твоя, значит, не развлечение? Машиной ты, значит, хочешь все дыры в доме залатать?
Тут уже и я разозлился. Сколько же в одной бабе ерунды всякой поместиться может!? Прямо так и хочется её вышибить!
- Дыры не дыры, - говорю, правда, повысив голос, - а машина она всё же в хозяйстве пригодиться. Куда поехать – чего привезти. Куда же сейчас без машины.
- Ну, так и купи себе «Запорожец» какой-нибудь старый, или «Окушку». Тогда денег на всё хватит! – Люська тоже повысила голос. Ну и бестолковая же она. Ей одно говоришь, а она опять за своё. Отдых ей подавай. Турцию! Дура она и есть дура!
- Как же ты не понимаешь! – кричу, - Турцию не увидишь – ничего с тобой не случиться. По телевизору насмотришься.
- Да!? – Люська тоже кричать начала, - так ты купи себе альбом с фотографиями автомобилей и любуйся! Зачем тебе своя?
Тут уж я не выдержал. Не хорошо, конечно, бабу грязным словом обзывать, тем более мать своих детей, но сдержать себя я уже не мог.
- Дура! – кричу, - сравнила машину с Турцией! Что тебе от этой Турции станется? Умнее, думаешь, станешь!? Да как была дурой, так дурой и помрёшь!
На дуру-то Люська никак не отреагировала. Она это слово как-то игнорировать умеет. А вот про то, что помрёт, это я, конечно, зря. Вот с этим у Люськи проблемы. Ей всего-то пятьдесят исполнилось, но она так своё здоровье бережёт – чуть что, насморк какой, или кашель – сразу к врачу. Сразу на больничный. Так умереть боится, страх! Я уж привык к её закидонам, нормально отношусь, а тут вот вспылил. Люська тоже вспылила…
- Ах ты, подлюга! – уже благим матом кричать начала, - ах ты, змей подколодный! Всё моей смерти дожидаешься! Без Турции-то я проживу, да вот только как ты без меня жить-то будешь!?
Я на неё тоже здорово обиделся. Не мог же я молчать, когда она мне такое говорит?
- Вот и проживу! И без тебя, и без твоей дури! Куплю себе машину новую, ко мне сразу бабы валом повалят. И не чета тебе – красивые да стройные.
Зря я конечно. Сгоряча сказанул, а Люська поверила. Она так не злилась, наверное, лет десять. С тех пор, как я всю свою зарплату в карты проиграл. Но даже тогда она меня по голове не била. А тут руками сначала, потом утюг схватила да как хватанёт меня по шее!
- Дура! – ору, а сам к выходу пробираюсь. Наспех обулся, куртку одел, выскочил из квартиры и дверь захлопнул.
Эх, пойду к Михалычу. Он, конечно, мужик бестолковый, но выпить с ним всегда можно. Безотказный он. Тем более могу у него с чистой совестью денег занять – теперь-то есть чем отдать. Я же выиграл. Мне же счастье привалило…
Записки самоубийцы
Всё надоело. Честное слово. Сколько можно терпеть эти издевательства!? Ладно, раньше одна мама доставала, а теперь ещё и Леночка туда же. Да, я плохой писатель. Да, у меня получился никудышный роман. Да, чёрт побери, да! Я не смог его продать, я не могу обеспечить семью, я не могу прокормить даже собственную собаку. К чёрту всё, надоело!
Я вскочил с кровати и подбежал к письменному столу. Достал с полки чистую тетрадку и ручку. Леночка придёт только вечером. Так обычно бывает после наших ссор. Пробежится по магазинам, купит себе какую-нибудь дурацкую обновку, потом к маме, жаловаться. Там отсидится до вечера и домой. И я ещё прощение прошу. Надоело всё. Нет, сегодня будет по-другому. Совсем по-другому!
Я вырвал листок из середины тетради и начал писать: «Уважаемые Лена, мама и тёща!». Ерунда какая-то получилась. Ничего они не уважаемые. Я же решил покончить жизнь самоубийством, а не прощения снова просить. Наверное, с окна сброшусь, у нас шестой этаж. Разобьюсь, точно. Пусть потом отскребают от асфальта.
Я вырвал второй листок из тетради и снова начал писать: «Леночка! Раз я тебе не нужен, раз тебе не нужен мой роман…» Да, надо побольше о романе написать – вдруг Леночка всё же добьёт издательство и его опубликуют. То, что он станет популярным, это бесспорно. Главное, чтобы опубликовали. Раз для этого я должен умереть, так пусть оно будет так. Пусть хоть после смерти стану известным! Я снова начал писать: «Если мой роман всё же опубликуют, деньги можешь оставить себе. Если я всё же стану известным, тебе будет вдвойне обидно». Да только зачем мне известность, если я уже умру? Что мне с того, что роман издадут большим тиражом? Больше-то я написать не смогу. Нет, про роман в записке не надо. Пусть сама думает, куда его деть. Может, выбросит совсем… Да и с окна прыгать небезопасно – всего лишь шестой этаж. Были случаи, что и с девятого человек падал – живой оставался. Пара переломов и всё. Вдруг калекой на всю жизнь останусь. Что Леночка со мной делать будет? Замучается ведь совсем. А вдруг дураком стану? Тогда и писать даже не смогу. Нет, так дело не пойдёт. Лучше повешусь. Да, точно. Пойду в ванну и в петлю.
Итак, на чём я остановился? Ага… Я вырвал новый листок из тетради и начал писать: «Леночка! Вся наша жизнь была глупой и бессмысленной. Я жалею, что вообще женился на тебе»… Эх, а прошло-то всего два года. Какая свадьба была, до сих пор приятно вспоминать. И тёща ведь, вроде уже не молодая, а так веселилась… Хорошая она женщина, хоть и ворчливая. Ведь практически каждые выходные к ней на блины ходим… Да что я вообще ерунду пишу? Нормально мы с Леночкой жили. Ругались, конечно. Но какая же пара сейчас без этого? Главное, мирились всегда. Нет, обижать её нельзя.
«Дорогая Леночка. Ты была великолепной женой. Жаль, что наша дальнейшая жизнь не сложилась» А ведь летом мы с ней в Сочи собирались. Мама обещала помочь с билетами. Здорово там, наверное, в Сочи. Теперь Ленке придётся одной ехать. А может, она совсем не поедет. Вместе же собирались. На вторую годовщину нашей свадьбы… Эх, жалко я до неё не доживу.
А есть у нас дома вообще верёвка толстая? Да, есть, кажется, в кладовке. Точно, канат толстый. Интересно, это больно, повеситься? Кажется, мыло ещё надо. Только вот для чего? Шею намылить перед смертью, чтобы не так больно было? Шею намылить… Так вот откуда это выражение пошло… А петлю я сделать смогу сам?. Я галстук-то завязывать не умею, не то, что виселицу себе. Эх, вот если бы у нас дома было ружьё. Или пистолет. Сразу бы все проблемы решил. Приставил к виску – выстрелил и всё. Как там по-испански? Фенит аля комедия? Ну, что-то вроде этого. Эх, Ленка, зачем же ты так грубо меня обидела.
Тут входная дверь со скрипом открылась. Я быстро сложил все листочки в стопку и убрал в стол. В комнату вошла Леночка. С пакетом в руках. Похоже, мамы дома не было.
- Что, так и сидишь тут целый день? – тихо спросила она.
- Лен, прости меня, - я виновато улыбнулся.
- А, ну тебя, - Леночка махнула рукой, - пойдём есть. Я пельмени купила.
- Спасибо! – улыбаюсь я. Эх, Ленка, Ленка. Если бы ты знала, что только что вытащила меня из петли. А ведь на самом краю был. Ещё бы немного и умер. Почувствовала, наверное, сердцем. Поняла, вот и пришла.
А записки выбросить надо. А то вдруг найдёт – неудобно получится…
За кухонным столом сидел мужчина. Ещё молодой, ещё нет сорока, но с таким потухшим, уставшим взглядом. В клетчатой рубахе, в старых чёрных джинсах, на которых виднелись пятна непонятного происхождения. Взгляд, такой пустой, гулял где-то за окном. Но даже на улице был какой-то особенно тихий и тёплый осенний вечер. Или утро. Небольшая кухня была завалена различными предметами, которыми давным-давно никто не пользовался. На холодильнике лежали старые газеты с объявлениями о работе. Поверх них стояли пустые банки, на буфете лежал огромный англо-русский словарь который уж совсем не понятно как попал на кухню. Стол накрыт потрёпанной скатертью, на ней на половину полная бутылка водки и банка с солёными огурцами. Эти огурцы остались ещё из прошлой жизни.
Сегодня Алексея Михайловича уволили с работы. Последний скачёк кардиограммы прошлой жизни и всё – спокойный мирный гул и прямая линия. Прошлого больше нет. И будущего, похоже, никогда не будет.
Странный термин – звук бьющейся жизни. И сам звук тоже очень странный. Он как бы врывается в твою жизнь и напоминает, что старая жизнь заканчивается. А вот начнётся ли за ней новая, это остаётся тайной. Сегодня Алексей Михайлович ехал в автобусе и кондуктор рассыпала всю мелочь. Раздался такой громкий, пронзительный звон, который вывел Алексея Михайловича из оцепенения. Звук бьющейся жизни. Что может быть страшнее? Этот звук Алексей Михайлович слышал уже не раз, каждый переломный момент жизни раздавался этот пронзительный звук – и не важно, билось ли это стекло, или рассыпались монеты – звук всегда был один и тот же. Алексей Михайлович взял бутылку водки, налил в рюмку сто грамм и залпом выпил. Немного подождал и закусил огурцом.
Когда начальник вызвал Алексея Михайловича к себе, тот уже заранее предвидел весь разговор. Он уже заранее знал, что его начальник, ещё совсем молодой мальчишка, будет смущаться, смотреть на стены, в окно, на потолок, затем предложит присесть и без остановки выпалит, что извините, Алексей Михайлович, но мы посовещались и решили, что вы не сможете у нас работать, и вам следует уйти.
Так и получилось. Алексей Михайлович ещё секунд десять стоял и слушал своего начальника, а затем молча вышел из кабинета и закрыл за собой дверь. Начальник резко замолчал и ещё долго стоял и молча смотрел вслед ушедшему сотруднику. Он так до конца ничего и не понял. Ругаться Алексей Михайлович не хотел, грубить тоже. Да и не за что было. Этот мальчишка поступил правильно, на его месте любой другой начальник вызвал бы Алексея Михайловича к себе на ковёр много раньше. И разговор был бы намного короче. На новой работе он сразу же зарекомендовал себя как алкоголик со стажем. И с нетерпением ожидал увольнения.
Алексей Михайлович поднялся с табуретки, подошёл к буфету, открыл его и достал оттуда большой фотоальбом с огромной, размашистой надписью на обложке «Семейный. На долгие-долгие годы…». Альбом был заполнен лишь на половину. И, скорее всего, так и не будет заполнен до конца.
Алексей Михайлович вернулся, сел за стол и раскрыл альбом. Сразу же на первой странице его глаза встретились с глазами двух счастливых, нарядных людей. Девушка в пышном белом платье и молодой человек с густыми, тёмными усами, в чёрном фраке. И как же они улыбаются, как же они счастливы. Как же это давно было…
- Готовы ли вы, Алексей, взять в жёны Людмилу?
- Да, - тихо говорит молодой человек с фотографии
- Готовы ли вы, Людмила взять в мужья Алексея?
- Да, - шепчет молодая девушка, скромно улыбаясь.
А потом медленный, завораживающий танец, их глаза наполнены слезами. Слезами любви. Они готовы любить друг друга до гроба. Они никогда-никогда не расстанутся. Они будут вечно счастливы. Они готовы носить друг друга на руках. Они готовы… Как же давно это было…
Алексей Михайлович снова взял бутылку, налил сто грамм, выпил залпом и закусил. Его глаза тоже наполнены слезами. Как и у этих симпатичных людей с фотографии. Как же давно это было.
Откуда-то издалека раздался звук телефонного звонка. Совершенно не уместный здесь, в этом промежутке между прошлым и будущем. Звук, которому теперь не место в этом доме. Алексей Михайлович резко встал со стула, прошёл в коридор и выдернул телефонный шнур из розетки.
В тот день он прибежал домой счастливый. Тогда он ещё мог быть счастлив. Тогда он ещё верил в будущее. Тогда у него ещё было прошлое, за которое он и цеплялся.
- Люба, - кричал он, - Любочка!
Ответом ему было размерное тиканье настенных часов. Квартира был пуста. На зеркале приклеена огромная бумажка, на которой рукой жены написано: «Мы с Леночкой уехали к маме. Позвони». Никакого подвоха, ни одной мысли о предательстве у Алексея Михайловича не возникло. Ни одной. Он быстро набрал нужный номер телефона и в трубке раздался голос тёщи.
- Алло, - сказала она чуть протяжно, с лёгкой неприязнью.
- Добрый вечер, Лидия Фёдоровна. Это Алексей. Можно…
Лидия Фёдоровна, безкомпромиссная женщина, как обычно оборвала его на полуслове и крикнула в сторону:
- Люб, это твой!
Несколько секунд в трубке тишина, а затем в трубке тихий, такой знакомый, такой родной голос:
- Лёш, ты?
- Привет, солнышко. Как ты? – Алексея Михайловича так и распирало желание рассказать жене о новой перспективной работе, но он не спешил. Сначала пусть расскажет жена.
- Да ничего хорошего. Ты же знаешь, – голос родной, любимый, но такой уставший и замученный.
- Это раньше ничего хорошего не было. А теперь я работу нашёл. Теперь всё, всё будет по-другому. Мы заживём с тобой по-новому! Вот увидишь. Я…
- Сегодня у Леночки день рождения. Ей шесть исполнилось. Ты снова забыл.
Алексей Михайлович оборвал свою речь на полуслове. О Господи, как он мог забыть. Ведь ещё неделю назад собирался купить подарок, обвёл красным нужную дату. Обещал… И забыл. Опять забыл.
- Ты сегодня пил?
- Люб, я… - он пил. Совсем немного. Да как же было не отметить. Новая работа, - совсем немного.
- Лёш, я подала на развод.
Молчание длилось несколько секунд. Алексей Михайлович понял каждое слово своей жены, но всё равно переспросил. Потому что так было положено.
- Что? – спросил он.
- Я подала на развод, - повторила она, хотя отлично знала, что Алексей её услышал, что он всё понял, и повторять уже не имеет смысла. Ей просто не хотелось ругаться с ним.
- А как же?... Я же нашёл работу, - голос дрогнул.
О, эти предательские голосовые связки. В моменты, когда надо оставаться сильным, когда рамки приличия запрещают быть слабым, они обязательно подводит.
Отсутствие работы уже целый месяц было камнем преткновения в отношениях Алексея и Любы. Она не раз угрожала, что уйдёт жить к матери, что подаст на развод, но обычно скандалы заканчивались примирением. Алексей Михайлович обещал, что работу обязательно найдёт, Люба плакала тихо на кухне, говорила, что верит в последний раз, хотя давным-давно разучилась доверять своему мужу.
Но всё это были просто спектаклем, театрализованным представлением, Люба просто не могла всерьёз забрать Леночку и уехать к матери. Не могла, но уехала.
- Я же нашёл работу, - повторил Алексей Михайлович.
В телефонной трубке раздался громкий звон. «Жизнь бьётся», - как бы невзначай подумал Алексей Михайлович. Раздался голос Лидии Фёдоровны: «На счастье!» и смех Леночки. Тихий-тихий.
- Ну и слава Богу. Но это ничего не меняет. Ты снова забыл про дочь. Ты снова забыл про меня. Ты уже и себя-то не помнишь, - голос был спокойным, отчего Алексею Михайловичу стало страшно. Он понял, что всё очень серьёзно.
- Как же… А как же?... Нам надо встретиться. Нам надо обязательно поговорить один на один. Обсудить всё, понимаешь… Я ничего не понимаю.
- Да, Лёш, мы обязательно ещё встретимся. И обязательно поговорим. Откровенно поговорим обо всём. Только потом.
А потом был суд, были адвокаты. Были общие фразы типа: «Как дела?», «Как новая работа?», но откровенного разговора не было. Да и не могло быть. Люба боялась встречи один на один. Она боялась прошлого. Ей хотелось забыть всё и начать с чистого листа.
Леночка на суде сказала, что хочет остаться с матерью. И только здесь Алексей Михайлович понял, как же она выросла. Какая стала красивая. На улице он подошёл к Леночке, присел около неё на корточки и спросил:
- Наверное, не хочешь, чтобы мы с мамой расходились? – и потрепал её за волосы. Леночка шарахнулась от него за мамину спину и промолчала.
- Лен… - Алексей Михайлович поднялся на ноги и растерянно посмотрел на жену. На бывшую жену.
- Нам пора. Мама ждёт, - сказала Люба, - удачи тебе. Звони.
Алексей Михайлович налил себе ещё рюмку, выпил, уже не закусывая, и перевернул лист альбома. С фотографии на него смотрели счастливые лица молодых родителей, держащих на руках грудного ребёнка.
Леночка была долгожданной. Она родилась через три года после свадьбы. И это был второй самый счастливый день в жизни Алексея Михайловича. В роддом он не шёл, даже не бежал – он летел. Летел, напевая какую-то популярную песенку, летел, не замечая грязи и луж осеннего города. Он пел, и душа тоже пела. И тогда ему казалось, что счастье будет вечным. Что оно не уйдёт в прошлое, не превратится в выцветшую фотокарточку.
Время не идёт, оно бежит. И прошлое уходит безвозвратно. Этого не замечаешь, когда у тебя есть будущее. А когда будущего нет, начинаешь цепляться за остатки прошлого. Ищешь любую лазейку, чтобы вернуть хоть маленький кусочек того счастья. Но всё ложь, всё это в прошлом. И остаёшься один на один с бутылкой. И своими мыслями.
Алексей Михайлович вылил остатки бутылки в рюмку, выпил и захлопнул альбом.
Прошлое пусть остаётся прошлому. А его ожидало будущее. Новая страница совершенно новой жизни. Такое вот романтическое словосочетание - новая жизнь. Только почему-то Алексею Михайловичу стало тошно от одной только мысли о новой жизни. А может, не только от мысли, но и от количества выпитого алкоголя. Размышлять на эту тему, как впрочем, и на любую другую совсем не хотелось. Алексей Михайлович медленно встал со стула, прошёл в комнату, разделся и лёг спать. Ещё один день стал достоянием прошлого.
Человек, который продавал маски
Человек, который продавал маски, никогда, ни за что в своей жизни не носил масок. И очень этим гордился. В его лавке, если можно было так назвать маленькую коморку на первом этаже огромного дома со множеством полок, было более пятисот масок. А может, и целая тысяча. И каждому покупателю лавочник находил нужную, как раз подходящую для его настроения или тайных мыслей. Хмурые мужчины, с испуганным, слегка затравленным взглядом выбирали себе маски диких животных, вампиров, бедные дамы среднего сословия выбирали себе маски с яркими красками, ослепительно переливающиеся на солнце или короны принцесс.
Но больше всего человек, который продавал маски, любил рассматривать лица людей. Он работал в этой лавке вот уже почти пятьдесят лет и был совершенно уверен, что знает все типы людей, все настроения и нравы. Как говаривал сам продавец, иногда, сидя в пивной в компании малознакомых людей, он видел, какая маска надета сейчас на том или ином человеке. И эти маски он распознавал тут же, как только человек входил в магазин. Вот молодой человек с маской недовольного жизнью человека, которому уверен, что ему ужасно не везёт в жизни, а вот полная дама средних лет со скучающей маской человека, которому уж совсем всё надоело и хочется чего-то нового.
Человек, который продавал маски, зачастую презирал таких людей. Всех, всех без исключения. Даже если на человеке была маска доброго, бескорыстного человека, готового в любую минуту прийти на помощь, продавец видел, что это всего лишь маска, и что спустя секунду человек сменит её на какую-нибудь другую. Например, сребролюбца, готового убить за монетку. Таких людей продавец презирал и честно себе в этом признавался. Он вообще был очень, очень честный человек, наверное, поэтому он очень, очень мало разговаривал. Общество не любит честных людей. Но зато он умело выбирал этому обществу нужные маски. И за это его ценили.
Сам же человек, который продавал маски, маску на своём лице не носил. Он иногда подходил к зеркалу и, подолгу разглядывая своё лицо, отходил довольным. Нет, у него не было маски. Он был честным человеком и ничего из себя не строил. Единственное, чего ему не хватало в жизни, и из-за чего иногда он заходил в пивную на пару-тройку кружек пива, так это общения. Общения с равным. Общения с человеком, который также как и он не носит масок. С таким же честным, открытым. Уж с таким-то человеком, думал продавец, им было бы о чём поболтать за кружечкой пива. Уж такой-то человек понял бы все его мысли. Но его редкие собеседники всегда сидели в масках. Один надевал маску скучающего человека и беспрестанно зевал, другой надевал маску особенно умного и понимающего человека, но ни на йоту не вникал в суть разговора. А уж с равным себе, с человеком, который не носит масок, продавец бы поговорил с огромнейшим удовольствием. Они могли бы ночами напролёт обсуждать маски глупых людей, который что-то из себя корчили. Они могли бы, попивая пиво, тихо посмеиваться над той или иной персоной, которая строила из себя невесть что, и ничего собой не представляла. Они могли бы… Но это были всего лишь мечты, а за свои пятьдесят лет человек, который продавал маски, так и не встретил такого человека.
И вот однажды случилось чудо. Стояло раннее, летнее утро. Лавочник только-только преступил к работе, ходил вдоль полок с масками и вытирал пыль, как вдруг раздался звон колокольчиков, которые висели над входной дверью. Пришёл первый посетитель.
- Иду, иду, - крикнул продавец. Он бросил тряпочку и выбежал к прилавку, - добрый день, кому это так рано понадобилась маска, милости просим в наш магазинчик.
У входа стоял высокий мужчина в тёмном плаще и шляпе-цилиндре, которую он тут же снял и повесил на крючок. Продавец с любопытством смотрел на его лицо и, о чудо, он никак не мог с первого взгляда понять, какая же маска надета на господине в данный момент.
- Доброе утро, - улыбнулся мужчина и слегка поклонился лавочнику, - так значит, это вы тот самый человек, который продаёт маски.
- Да, - задумчиво улыбнулся продавец. Он никак не мог оторвать взгляд от лица посетителя, - очень польщён, что вы обо мне слышали. Какую бы маску хотели купить-с?
- Хм, - улыбнулся посетитель, - а я слышал, что вы сами выбираете подходящую маску своим покупателям. Ещё я слышал, вы делаете это безошибочно и всегда всем угождаете.
- Да-да-да, - скороговоркой проговорил продавец. Он был полностью поглощен своими мыслями и нервно теребил кончик уса. Неужели, думал он, неужели это ОН. Неужели это тот самый человек, которого я жаждал встретить все эти годы.
- Неужели вы такой же как я, человек, который не носит масок, - продавец и не заметил, как последнюю мысль произнёс вслух, а когда понял, то очень смутился. Посетитель хитро улыбнулся и спросил:
- А вы уверены, что вы человек, который не носит масок?
Продавец слегка разозлился. И даже не столько на вопрос, ответ на который был для него очевиден, а разозлило продавца лицо человека. Что-то было в нём не так, была на нём какая-то маска, обязательно была, но какая, лавочник понять не мог. И это его раздражало.
- Конечно-с, - улыбнулся он в ответ, - я уверен в этом. Я сам продаю маски уже почти пятьдесят лет и в своём честном лице уверен полностью.
- Вы знаете, уважаемый сударь, - всё также тихо и даже как-то ласково проговорил посетитель, - я в вашем городе проезжий. Я вообще… Путешествую по городам. Ищу, знаете ли-с, ищу… А вас хотел бы огорчить. Вам я, к вашему прискорбию, должен открыть глаза. И, беря во внимание ваш ум и вашу добродетель, я думаю, вы поймете, о чём я. Вы тоже носите маску. На вас в данный момент маска человека, который уверен, что на нём нет маски.
- Как так… - прошептал продавец, - да я… Да у меня…
Он снова пристально вгляделся в лицо посетителя, пытаясь понять, какая маска на нём одета. Но козырнуть было нечем.
- Вот, - всё также тихо сказал гость, - а теперь на вас маска человека, который уверен, что знает все человеческие маски на свете. Но ведь на самом-то деле вы не знаете, на самом-то деле-с это всего лишь маска.
- Как… Я… - тут раздражение продавца начало выплёскиваться через край. Он пристально посмотрел в лицо посетителя и чуть громче, чем следовало бы, выпалил, - а вы? Вы сами-то что же, считаете, что без маски? Вы что же, считаете, что лучше разбираетесь в масках чем я?
Гость секунду помолчал. Он смотрел в глаза продавца и задумчиво улыбался.
- Нет, - сказал он, - я знаю, что на мне есть маска. Обязательно есть. И я уверен, что ещё не всё знаю о масках, раз до сих пор не могу распознать, какая же маска на мне. Поэтому я уже почти пятьдесят лет брожу по свету. Я ищу человека без маски. Человека, который разбирался бы в масках лучше меня и смог бы объяснить, какая же маска надета на мне в данный момент, чтобы я смело мог её снять. А в вас я ошибся. Запомните мои слова, может, они вам пригодятся. А теперь прощайте-с. Я думаю, мы с вами больше никогда не увидимся. Хотя земля круглая, как знать-с, как знать-с…
Посетитель грустно улыбнулся, надел свой цилиндр на уже лысеющую голову и вышел из лавки.
Человек, который продавал маски, ещё несколько секунд, поражённый, стоял на месте, а затем вдруг сорвался с места и побежал в свою коморку. Он заскочил в комнату, даже не запирая за собой двери, и направился сразу к зеркалу. Это было большое, в полный человеческий рост, отделанное деревом зеркало. И, к своему ужасу, продавец увидел в нём свою маску. Да, на этот раз он уже не мог себя обмануть. На нём была маска человека, который уверен, что знает все маски на свете. И это ужасно напугало его. Он отшатнулся, присел на стул и тихо заплакал. Пятьдесят лет, пятьдесят лет он был уверен в том, что его лицо чисто, а теперь он видел на нём маску. Омерзительную маску, которая презирала всех и вся.
Весь заплаканный, продавец снова подошёл к зеркалу и сквозь слёзы ему показалось, что на нём снова нет маски. Он узнал про ту маску и смог снять её. Ему показалось, что на нём теперь-то точно нет маски, но когда он отвёл руки от лица, то понял, что теперь на нём другая маска. Маска человека, который уверен, что на нём нет маски. Омерзительная, тщеславная маска.
Человек, который всю свою жизнь продавал маски вытер слёзы и горько вздохнул. Он вышел из своей каморки, запер дверь и направился в лавку, около в хода в которую уже собралась очередь. Там его ждали люди, которые ничего, ничего не понимали. И которым так не терпелось купить себе новую маску.
Мне приснился сон
Все герои и события миниатюры вымышлены.
Мне приснился странный сон. Вот стою я где-то между Небом и землей. Где-то между Раем и адом. И как будто стоит со мной рядом Он. Но только на меня не смотрит, а смотрит вперед. А впереди идут люди. Целая толпа людей, а вижу я только спины. И кажется мне люди все одинаковые совершенно. Только вот одни с длинными волосами - женщины значит, а другие стриженные - мужчины.
И Он видит только спины. Только я-то знает, что Он видит не только спины, но и лица. И не только лица, но и души. И взгляд у него какой-то тёплый-тёплый... Добрый такой, нежный. А меня жаба душит - думаю да что же это за люди такие, почему на них Он смотрит, а на меня нет вовсе. И бегу я, бегу людей догнать, в лицо им посмотреть. А не могу. Ну как это во сне часто бывает. Медленно так бегу. Ну ровно с той же скоростью, что и люди идут. И вот бегу я рядом с ними и пытаюсь в лица им заглянуть. Сбоку. А у них у всех глаза узкие. Узбеки, значит, киргизы... Ну гастарбайтеры, одним словом... Ну как еще скажешь... Не то чтобы я нацист, но и Россия ведь для Русских. Как-то так... Вообщем я не парюсь по таким вопросам. Идут себе и идут. И тут я понимаю - да они же даже и не христиане вовсе. А вроде как в Рай идут. Ну, точнее там же не видно куда. Только я то понимаю, что в Рай они идут. То ли по их лицам, то ли по Его лицу... Не знаю даже. Я остановился и затылок чешу. И сразу к Нему:
- Как же так, - говорю, - они ж даже не крещеные, а ты их в Рай сразу. Как же так?
А он улыбается радостно так, нежно. И молчит. Мол, сам думай. А мне зачем думать? Если Он рядом? Пока рядом, спрашивать надо.
- А как же батюшки твои, говорю, как же там бабушки, крестятся которые? Они всю жизнь в Церкви, а эти и лба ни разу не перекрестили, а в Рай идут.
И тут самый кошмар начинается. Он на меня смотрит - и уже не такой радостный, а строгий такой... И мне уже говорит, прямо так. Хотя голоса Его и не помню. Может и не говорил Он ничего. Даже не знаю теперь. Ну и это не важно. Важно что Он говорит. А Он и говорит, строго так:
- Они, - говорит, - может и лба не перекрестили, да только Они Мне храмы строили. Руками своими, почти за даром. Вот смотри - вот это бессребреники идут. Всю жизнь за даром работали, а вот это - смотри - мученики. Одного балкой придавило, другой с колокольни недостроенной упал. А вот эти - юродивые.
И снова на них взгляд перевел и взгляд такой стал... Ну снова такой же. Добрый. Ласковый что ли. И снова как будто про меня забыл. А я стою смотрю на эти толпы людей, а сам думаю: ну они ж не крещеные... Как же это они, в Рай-то... И проснулся. А как проснулся так сразу и записал. Вот теперь сижу и думаю, зачем записал, кому это надо...
Сказочник
Деду, наверное, было лет сто. А может и больше. Никто в деревне и не мог сказать – а был ли он вообще молодым. Высокий, широкоплечий, с густой седой бородой, он сидел на огромном пне, который, наверное, был ещё старее, чем сам дед, и покуривал большую, коричневую трубку. Таким его знали дети, таким его помнили их родители и даже некоторые бабушки и дедушки, которые ещё что-то помнили, тоже рассказывали, что дед был здесь всегда.
Другие старики часто собирались вместе – забить «козла» в домино, выпить по сто грамм или просто погутарить о былых временах. А дед всегда держался поодаль.
Бывало, идут старики к бабке Феодосии, самогоночки выпросить, и зовут деда с собой:
- Пойдём, - говорят, - старый, выпьем, чего всё сидишь-грустишь?
А дед хмыкает в ответ, хитро улыбается, а иногда отмахивается: мол, идите, куда хотите, не мешайте. Старики постоят-постоят, а потом тоже рукой машут: «А ну его, пусть себе сидит, сказки рассказывает, пень старый». И уходят.
А сказки дед действительно рассказывать умел и любил. Частенько бывало, соберутся дети гурьбой и к деду. Встанут под забором, одного, самого храброго, вперёд пустят. Он медленно подойдёт к деду и тихо попросит:
- Дедушка, расскажи сказку.
А дед как сидел, так и продолжает сидеть, будто не слышит. Тогда уже и остальные дети во двор заходят – раз молчит, значит, рассказывать будет. А вот если сразу все войдут – да ещё и галдеть начнут, то тут дед мог шикнуть на них и весь вечер молча просидеть – сказки так и не дождёшься. А уж раз промолчал – значит, расскажет.
Соберутся дети, усядутся на травку около него, и ждут. Минуту ждут, десять, потом не выдерживают и снова просят:
- Расскажи сказку…
Дед ухмыляется:
- Эх, ребята, старый уже стал. Как вот пень мой.
И тут дети совсем умолкают. Раз дед говорить начал, значит, в этот вечер обязательно начнётся новая сказка. И не важно, что он сказал да про кого. Это всё прелюдия к главному. Так оно и выходило. Дед, помолчав ещё секунд десять, говорил:
- Ну, вот хоть про пень-то и расскажу, - затем, выдержав небольшую паузу, начинает, - пень был старый. Такой старый, что другие старые пни ещё были молоденькими соснами, а он уже стоял, рассохшийся, посреди леса. Люди из соседних деревень поговаривали, что этот пень волшебный, но, конечно же никто в это не верил. Пока однажды…
Голос деда, тихий, размерный, несёт сказку бережно, как маленького ребёнка. И дети уже видят волшебный лес, они уже там, в сказке, они уже потеряли связь с реальностью.
И ни одна сказка у деда не повторялась, каждый раз новую рассказывал. И каждый раз одна интересней другой. Дети даже дышать старались как можно тише. И так могло час продолжаться, а иногда и до двух доходило – да кто ж время-то считал? Кому оно, время, нужно было, когда такие чудеса около тебя разворачиваются?
А когда сказка к концу подходила, старик замолкал, забивал свою трубку табаком и закуривал. Значит, детям пора было расходиться по домам. Бывало, особенно летом, дети и до двенадцати ночи засиживались. И пусть утром кому на сенокос, кому коров пасти, кому в город за двадцать километров пешком идти – всё равно сидели. Всё равно слушали. И родители никогда не ругались. Придёт мальчишка домой поздно –отец к нему: «Что да как, где пропадал?», а мальчишка улыбается, говорит: «Сказку слушал». Отец тогда тоже улыбается, оправдался мальчишка. Сказку – это можно. Он тут же вспоминает, как сам голопузым мальцом бегал к деду во двор, сказки слушать. Дед что двадцать лет назад, что сейчас был один и тот же. Всё также хитро поглядывал на детей, всё также мирно покуривал трубку, всё также красиво рассказывал сказки.
А однажды утром старик не вышел во двор. И на следующий вечер тоже. Побежала малышня родителям своим рассказывать, что деда нет. Родители сначала отшучивались – мол, надоели вы старому, вот он и не выходит. Потом кто-то всё же решил навестить деда – а вдруг и правда беда какая приключилась. Пришли – а дед больной, на печке лежит, в ознобе трясётся, горит весь, потом обливается.
Стали ему помогать, все кто как мог – кто дрова наколет, кто печку затопит, кто обед приготовит. И так и эдак деда отхаживали – не смогли. Старый он уже был. Тяжело ему уже жить было. Священник местный каждое утро приходил – придёт, причастит старого, уйдёт. А однажды днём ушёл священник, деда и не стало. Как тихо и мирно он жизнь прожил, также тихо и мирно душу Богу отдал.
Хоронили всем селом. Старики собрались, шапки поснимали, стоят, переминаются с ноги на ногу, молчат. Сказать-то им особо нечего, мало они деда знали. И родители пришли – кто тихо слезу утирает, кто глаза к земле клонит, поминают деда добрым словом, выпивают, желают Царствия Небесного. И только малыши в три ручья слёзы льёт. Для них-то утрата самая страшная. Им-то дед ближе всех был, их-то дед больше всех любил. Всю жизнь свою детям посвятил. Не стало деда, не стало сказок. Стоят, ревут, сопли кулаком утирают. Как же они теперь без деда жить-то будут? Как же они теперь без сказок останутся…
Жители-то похоронили и забыли, а дети не смогли. Стали голопузые собираться у деда во дворе. Сядут вокруг пенька и ждут. Чего ждут? Зачем собрались? Жители проходят мимо и удивляются. Кто грустно головой кивнёт, мол, дети, ещё не понимают, что такое смерть, кто крикнет детям, чтоб домой расходились. А дети всё равно сидели. Почти каждый вечер приходили, рассаживались и целый час молча сидели вокруг пенька.
И дождались. Однажды во двор вошёл дедушка. Тихо так зашёл, крадучись, прошёл мимо детей и сел на пенёк. А дети замерли в нерешительности, смотрят на него грустными глазёнками, молчат. Ждут. А дед молча осмотрел детей, достал трубку, забил её табаком и, улыбнувшись, сквозь усы проговорил:
- Ну что, сказку вам рассказать? Я, конечно, не мастер, но всё ж попробую.
И вдруг снова ожила сказка. Снова проснулись говорящие звери, снова Иван-Царевич поехал за тридевять земель. Сказочника не стало, но сказка осталась. Да и могла ли сказка умереть?
Выигрыш
Вот это счастья привалило! Выиграл! Я выиграл! Главный приз выиграл! Пятьсот тысяч рублей! Это же надо! Столько счастья привалило! Люська моя, хоть и дура, а тоже вон как скачет! Понимает теперь, что жизнь у нас другая начнётся. Представлю только – такая сумма и у меня дома лежит! Вот это да! Сколько всего купить смогу! Машину в первую очередь. На иномарку, наверное, не хватит… Ну да ничего, куплю «Десятку».
- Сашка! Счастье-то какое! – Люська в очередной раз полезла обниматься. Я, конечно, попытался отбиться, но разве от такой отобьёшься? Килограмм восемьдесят, не меньше.
- Вот счастье-то! – Люська прижала меня к своей огромной груди, - представляешь, наконец-то все дыры залатаем. А то совсем в последнее время невмоготу стало.
- Стоп-стоп-стоп, какие такие дыры? – я вырвался из Люськиных объятий и посмотрел ей прямо в глаза, - ты это о чём?
Образ новенькой «десятки» упорно засел в моей голове. Ладно бы просто какой-то там «Десятки», а то ведь моей. Серебристого цвета. С тонированными стёклами…
- Как это, какие? – Люська искренне удивилась, - будто с Луны свалился! Юрке квартиру достроим. Технику бытовую прикупим – холодильник нам новый нужен, стиральная машина барахлит давно.
- А как же машина? Мы же хотели как-нибудь машину купить? – на самом деле это были всего лишь мечты. Причём исключительно мои. Бывало, лежим мы с Люськой в кровати, ко сну готовимся. И вот я про машину ей рассказывать начинаю – какая она красивая, да как мы на ней по городу кататься будем. Прав водительских у меня пока, конечно, нет. Ну да ничего, прикупим. Это сейчас не проблема – деньги-то есть, а когда деньги есть, всё можно.
- Ну, скажешь тоже, машина… - Люська пренебрежительно махнула рукой и улыбнулась. Ехидно так, как будто я глупость какую несусветную сказал. Терпеть не могу когда она так улыбается, - машина дорогая слишком. Тридцать процентов же государству отдавать придется. Это сколько…
Точно, придётся. Вот, сволочи, деньги у народа гребут. Ладно с зарплаты подоходный налог – так нет, ещё и с выигрыша забирают, ещё и вдвойне. Всё им мало. Зажрались совсем там. А машину можно будет и в кредит взять, заплатить сначала пол цены, а потом потихоньку выплачивать. Так даже, может, на иномарку какую хватит. Вот соседи обзавидуются, когда я на Тайоте приеду или на Форде своём домой. Представляю, Клавка с пятого этажа выглянет в окно, увидит новую машину во дворе и спросит у Михалыча, чья, мол, машина? А Михалыч и скажет, что Сашкина. Вот у Клавки челюсть-то и отвалится! А то всё ходит, критикует. То у нас не так, да тут не то. Сами купили «Москвич» и мучаются теперь – как в окно не выглянешь – Михалыч всё под капотом лежит. У него, правда, там бутылка рядышком – он часа два машину ремонтирует, а потом целый день пьянющий ходит.
Эх, вот у меня счастья-то привалило! Такая куча денег! Ладно уж, пусть тридцать процентов эти забирают, пусть подавятся. И машинку стиральную Люське куплю, чтоб не мучалась. А остальное на машину. Пусть хотя бы с рук.
- Мы же с тобой на курорт куда-нибудь съездить хотели. В Турцию, помнишь? – тихо пробормотала Люська. Она хоть сама большая, а голос у неё тихий-тихий. Про Турцию это её дурацкая мечта. Бывало, спать ляжем, я только-только засыпать, а она мне про Турцию свою. Давай рассказывать, как там тепло, светло и мухи не кусают. Мне на работу рано вставать, спать охота, а она вздыхает и всё тут. Эх, баба-дура, по-другому и не скажешь.
- Какая Турция, - смеюсь, - совсем сдурела. Сама же говоришь, Юрке квартиру достраивать надо, машинку стиральную тебе! Какой уж тут отдых, на том свете отдохнёшь!
- Опять меня хоронишь раньше времени? – Люська начала злиться, а это чревато последствиями. Голос у неё, конечно, тихий, но нрав – о-го-го! Не подходи, что называется, убьёт!
- Бог с тобой, ничего я тебя не хороню. Просто объясняю, что нету денег на отдых. Не до развлечений сейчас – хоть бы дыры кое-какие залатать.
- А машина твоя, значит, не развлечение? Машиной ты, значит, хочешь все дыры в доме залатать?
Тут уже и я разозлился. Сколько же в одной бабе ерунды всякой поместиться может!? Прямо так и хочется её вышибить!
- Дыры не дыры, - говорю, правда, повысив голос, - а машина она всё же в хозяйстве пригодиться. Куда поехать – чего привезти. Куда же сейчас без машины.
- Ну, так и купи себе «Запорожец» какой-нибудь старый, или «Окушку». Тогда денег на всё хватит! – Люська тоже повысила голос. Ну и бестолковая же она. Ей одно говоришь, а она опять за своё. Отдых ей подавай. Турцию! Дура она и есть дура!
- Как же ты не понимаешь! – кричу, - Турцию не увидишь – ничего с тобой не случиться. По телевизору насмотришься.
- Да!? – Люська тоже кричать начала, - так ты купи себе альбом с фотографиями автомобилей и любуйся! Зачем тебе своя?
Тут уж я не выдержал. Не хорошо, конечно, бабу грязным словом обзывать, тем более мать своих детей, но сдержать себя я уже не мог.
- Дура! – кричу, - сравнила машину с Турцией! Что тебе от этой Турции станется? Умнее, думаешь, станешь!? Да как была дурой, так дурой и помрёшь!
На дуру-то Люська никак не отреагировала. Она это слово как-то игнорировать умеет. А вот про то, что помрёт, это я, конечно, зря. Вот с этим у Люськи проблемы. Ей всего-то пятьдесят исполнилось, но она так своё здоровье бережёт – чуть что, насморк какой, или кашель – сразу к врачу. Сразу на больничный. Так умереть боится, страх! Я уж привык к её закидонам, нормально отношусь, а тут вот вспылил. Люська тоже вспылила…
- Ах ты, подлюга! – уже благим матом кричать начала, - ах ты, змей подколодный! Всё моей смерти дожидаешься! Без Турции-то я проживу, да вот только как ты без меня жить-то будешь!?
Я на неё тоже здорово обиделся. Не мог же я молчать, когда она мне такое говорит?
- Вот и проживу! И без тебя, и без твоей дури! Куплю себе машину новую, ко мне сразу бабы валом повалят. И не чета тебе – красивые да стройные.
Зря я конечно. Сгоряча сказанул, а Люська поверила. Она так не злилась, наверное, лет десять. С тех пор, как я всю свою зарплату в карты проиграл. Но даже тогда она меня по голове не била. А тут руками сначала, потом утюг схватила да как хватанёт меня по шее!
- Дура! – ору, а сам к выходу пробираюсь. Наспех обулся, куртку одел, выскочил из квартиры и дверь захлопнул.
Эх, пойду к Михалычу. Он, конечно, мужик бестолковый, но выпить с ним всегда можно. Безотказный он. Тем более могу у него с чистой совестью денег занять – теперь-то есть чем отдать. Я же выиграл. Мне же счастье привалило…
Записки самоубийцы
Всё надоело. Честное слово. Сколько можно терпеть эти издевательства!? Ладно, раньше одна мама доставала, а теперь ещё и Леночка туда же. Да, я плохой писатель. Да, у меня получился никудышный роман. Да, чёрт побери, да! Я не смог его продать, я не могу обеспечить семью, я не могу прокормить даже собственную собаку. К чёрту всё, надоело!
Я вскочил с кровати и подбежал к письменному столу. Достал с полки чистую тетрадку и ручку. Леночка придёт только вечером. Так обычно бывает после наших ссор. Пробежится по магазинам, купит себе какую-нибудь дурацкую обновку, потом к маме, жаловаться. Там отсидится до вечера и домой. И я ещё прощение прошу. Надоело всё. Нет, сегодня будет по-другому. Совсем по-другому!
Я вырвал листок из середины тетради и начал писать: «Уважаемые Лена, мама и тёща!». Ерунда какая-то получилась. Ничего они не уважаемые. Я же решил покончить жизнь самоубийством, а не прощения снова просить. Наверное, с окна сброшусь, у нас шестой этаж. Разобьюсь, точно. Пусть потом отскребают от асфальта.
Я вырвал второй листок из тетради и снова начал писать: «Леночка! Раз я тебе не нужен, раз тебе не нужен мой роман…» Да, надо побольше о романе написать – вдруг Леночка всё же добьёт издательство и его опубликуют. То, что он станет популярным, это бесспорно. Главное, чтобы опубликовали. Раз для этого я должен умереть, так пусть оно будет так. Пусть хоть после смерти стану известным! Я снова начал писать: «Если мой роман всё же опубликуют, деньги можешь оставить себе. Если я всё же стану известным, тебе будет вдвойне обидно». Да только зачем мне известность, если я уже умру? Что мне с того, что роман издадут большим тиражом? Больше-то я написать не смогу. Нет, про роман в записке не надо. Пусть сама думает, куда его деть. Может, выбросит совсем… Да и с окна прыгать небезопасно – всего лишь шестой этаж. Были случаи, что и с девятого человек падал – живой оставался. Пара переломов и всё. Вдруг калекой на всю жизнь останусь. Что Леночка со мной делать будет? Замучается ведь совсем. А вдруг дураком стану? Тогда и писать даже не смогу. Нет, так дело не пойдёт. Лучше повешусь. Да, точно. Пойду в ванну и в петлю.
Итак, на чём я остановился? Ага… Я вырвал новый листок из тетради и начал писать: «Леночка! Вся наша жизнь была глупой и бессмысленной. Я жалею, что вообще женился на тебе»… Эх, а прошло-то всего два года. Какая свадьба была, до сих пор приятно вспоминать. И тёща ведь, вроде уже не молодая, а так веселилась… Хорошая она женщина, хоть и ворчливая. Ведь практически каждые выходные к ней на блины ходим… Да что я вообще ерунду пишу? Нормально мы с Леночкой жили. Ругались, конечно. Но какая же пара сейчас без этого? Главное, мирились всегда. Нет, обижать её нельзя.
«Дорогая Леночка. Ты была великолепной женой. Жаль, что наша дальнейшая жизнь не сложилась» А ведь летом мы с ней в Сочи собирались. Мама обещала помочь с билетами. Здорово там, наверное, в Сочи. Теперь Ленке придётся одной ехать. А может, она совсем не поедет. Вместе же собирались. На вторую годовщину нашей свадьбы… Эх, жалко я до неё не доживу.
А есть у нас дома вообще верёвка толстая? Да, есть, кажется, в кладовке. Точно, канат толстый. Интересно, это больно, повеситься? Кажется, мыло ещё надо. Только вот для чего? Шею намылить перед смертью, чтобы не так больно было? Шею намылить… Так вот откуда это выражение пошло… А петлю я сделать смогу сам?. Я галстук-то завязывать не умею, не то, что виселицу себе. Эх, вот если бы у нас дома было ружьё. Или пистолет. Сразу бы все проблемы решил. Приставил к виску – выстрелил и всё. Как там по-испански? Фенит аля комедия? Ну, что-то вроде этого. Эх, Ленка, зачем же ты так грубо меня обидела.
Тут входная дверь со скрипом открылась. Я быстро сложил все листочки в стопку и убрал в стол. В комнату вошла Леночка. С пакетом в руках. Похоже, мамы дома не было.
- Что, так и сидишь тут целый день? – тихо спросила она.
- Лен, прости меня, - я виновато улыбнулся.
- А, ну тебя, - Леночка махнула рукой, - пойдём есть. Я пельмени купила.
- Спасибо! – улыбаюсь я. Эх, Ленка, Ленка. Если бы ты знала, что только что вытащила меня из петли. А ведь на самом краю был. Ещё бы немного и умер. Почувствовала, наверное, сердцем. Поняла, вот и пришла.
А записки выбросить надо. А то вдруг найдёт – неудобно получится…
Комментариев нет:
Отправить комментарий