Письмо
мой маленький любимый человек
(письмо из ниоткуда в навсегда
летит быстрее, чем предполагалось),
я рад тебе (срываются на бег
глаголы, и строка берет размах,
и сердце с рыси перешло в галоп –
держу себя в руках). привет
(зачеркнуто – ни «здравствуй», ни «прощай».
не уместить в податливые звуки
невидимую тяжесть расстояний,
поэтому вот так –) и жду
(хоть вероятность есть, что хрупкий южный город
не выдержит ни нерва, ни искры
той первой встречи после дней разлуки).
я помню все (глаза, улыбку, руки,
ту силу, что из химии и крови сплела тебя).
и точно не забуду. в одессе, замирая и хрипя,
над пирсом ветер гонит облака.
я все сказал… (так много и так мало,
в традиции бульварного романа
письмо закончено –
надеждой, заточéнной в многоточие, –
и может быть отправлено).
прощание
кончится ток и внезапно сгорит звезда.
милая, спи.
до свидания, вечно твой.
сумрак вокзала. тихий свисток. поезда
в вечность из нашего нервного ничего.
город висит над обрывом три сотни лет.
я бы остался на все девять жизней здесь,
но я не верю в «да» после стольких «нет».
помни, что гордость – губительная болезнь.
чай и белье. стенограмма больных глубин.
лист перечеркнут. дата и имярек.
если не можешь увидеть конец любви,
значит смотри, как кончается человек.
слушай, душой прорвавшись за снежный шум:
прячется крик в этой пасмурной тишине.
снова не слышишь – снова я не пишу
эти не-письма,
конечно же, не тебе.
ты – горячо не любимая, не сестра,
друг мой немилый, моя неродная тень.
знай, за спиной у каждого чувства – страх.
я не боюсь.
ничего не боюсь к тебе.
и, убегая в далекие миражи,
чувствуй, отдайся ветру – и пусть несет.
если я что-то в жизни и заслужил –
право зализывать раны.
ну вот и все.
всех, с кем глупое время текло быстрей,
всех, с кем легко молчать о сложных вещах –
сразу прощай всех когда-то родных людей.
сразу прощай.
до свидания и прощай.
октябрь
…глаза уже запутались в огнях –
свет новых незнакомых городов,
(и память коротит, искру срывая:
забыто что-то важное – не вспомнить)
улыбки, руки, имена и лица.
я болен и устал, но мне приснится
волшебный город на краю вселенной –
и, может, станет легче, заживет.
(я, кстати, еду в поезде – на полке,
пропахшей никотином и мочой;
табак и литры желчи – суть поэта).
по-моему, за тем прозрачным летом –
две тысячи какой-то, мне семнадцать –
идет один зацикленный октябрь,
и каждый месяц я на год старею.
(откашляться и громко хлопнуть дверью,
за зад схватить размазанную даму –
я не поздравил с днем рожденья маму).
я в осени застрял: что было – будет.
и на мои концерты ходят люди,
одно не понимаю – почему.
что интересного в истории болезни?
что нового – в поломанной любви?
моей болезни и моей любви,
моей войне – с собой и поколением,
не знающим имен своих поэтов.
(хотя – они не знают ничего,
что служит оправданием, конечно).
стихи. три года без заглавных букв.
душа. уже за тридцать. это – круг,
который обязательно замкнется.
а рядом бл*ди лезут в переплет,
тиран в моей стране и мой народ,
который жить не может без тирана.
(а за окном холодный дождь терзает
разрушенный пустынный полустанок,
с которого не ходят поезда).
я болен и устал, мне ничего не нужно –
все опротивело, но кое-что осталось:
рассвет, упавший в темя кирпичом.
октябрь, рассвет и рифма ни о чем.
комната
…я наверное рад, что остался здесь заперт
в двенадцать квадратов пыли,
где за окнами небо спустилось на улицы
и пропитало асфальт,
где одно за другим племена коммунальных
людей, прозябая, пили,
напиваясь – ломались,
вставали и пили:
заново и опять.
здесь разбитый паркет, пропитавшийся липкой
грязью воспоминаний,
прячет в щели движение, шелест и шорох, шум насекомых и
еще тлеющий след той, что вышла отсюда,
оставив на мне два шрама,
пройдя путь от окна
сквозь преграду меня;
от окна – до самой двери.
если будет война, ураган или если
вдруг просто зайдет знакомый,
виолончелями ржавых петель дверь взвизгнет, отдав сигнал
обветшалой усталости,
старости,
сырости –
ринуться внутрь комнаты,
и обрушиться
на меня и мой стол,
как в море – девятый вал.
и на коже стола – гематомы чернил, синяки и рубцы, ожоги,
где под жесткими пытками
русский язык
мне диктует куски стихов.
и просроченный календарь на стене
дрожит, подводя итоги
побежденного времени,
прожитой жизни,
вбитых в бумагу слов.
и, поджав оперение, сгорбился черный
стервятник настольной лампы,
в пятьдесят тусклых ватт высветляя на стенах
окаменевшую пыль.
ночь сгущается; и если вечер – батист, то полночь –
багряный бархат,
в ней барахтаются цветы моих слов,
нервные лоскуты.
там, где ванная с кровоподтеками ржавчины
выглядит как убийца,
там, где выцветшие обои пропитаны
невозможностью сна,
где гремит под ударами ветхая дверь,
которой нельзя открыться –
там, неся за собой фиолетовый холод,
молча входит она…
обрывая строку
…она вошла – ледяная. движения резкие,
глаза стеклянные. нервы – рваные провода.
в этот момент что-то надломилось и треснуло
между нами. я понял, что навсегда.
я к ней – она говорит: «мне до рвоты
противно от нашего вместе. хватит».
а в комнате – дым, вместе с каплями пота
с еще не остывшей кровати.
все планы – напрасны, иллюзии – рухнули.
каждый остался с собой на «ты».
а крики в прокуренном воздухе
старой одесской кухни
рвали октябрьскую ночь
безжалостно, в лоскуты.
я – «человек без сердца, с железной кожей», –
сказала, меня отправляя в лом.
такими ночами взаимная ненадежность
проверяется на излом.
взгляд, заслезившийся за год в нежности,
заметил «против», отбросив «за».
и как близка черта неизбежности
надвигающегося конца…
подъезды, площади, лестницы, крыши домов, подвалы,
стертые в пыль двумя парами ног –
остыли, что значило: нам осталось
подвести логичный итог.
это – насилие сердца над сердцем,
реального над наивным.
и этот заливший кухню
рассвета розовый лак
из лица твои губы вырезал –
красные, невозможно красивые,
которые говорили так:
– я тебя никогда не любила.
– молчи.
то, что сможет простить влюбленный,
поэт бы точно не смог.
мне надолго запомнился
хищный оскал
этих скул.
привидением плыть
вдоль артерий шоссе – на восток,
обрывая строку…
нейтральные воды
...этот чай после третьей заварки горчит.
не скучай и не нервничай – помолчи.
изучай надоевший пейзаж за окном,
где за домом река, ледоколы, паром,
фейерверк электричества, свет, вода;
все выходит из строя. войдет она –
твоя старая грусть. ну, привет, как раз
очень вовремя. наблюдай контраст:
у кого-то – перо или шелк, балдахин.
у кого-то – матрас без белья, чердаки.
и ползет над трубой дымовой пелена,
и стекает звезда по преграде окна.
и расходятся швы, и стянулся след ран.
за роддомом построили морг или храм.
ночью умер тиран и родился пророк,
хотя, может быть, было и наоборот –
в этом деле нам ни помешать, ни помочь.
где-то город укутался в южную ночь.
этот город вмерзает в жестокий гранит,
и взрывается бомба взаимных обид,
и повышенный тон вдруг доводит до слез.
где-то – стоны и пот: по любви, на износ.
кто-то счастлив, неся на губах поцелуй,
кто-то хмуро несет свои губы к столу,
обнаружив предметом любви лишь стакан.
нет ни зла, ни добра – торжествует баланс.
и ленивое, светлое тело встает
над замерзшей рекой, куда бьет самолет
и визжит в сотню глоток, где мат и мольба,
вскрыв, как штопором, бурое зеркало льда.
едкий дым, колебание черной воды,
ощущение света и чувство беды…
но в нейтральные воды выходит паром –
все идет своим чередом.
я из южного города...
…я из южного города, где кошки – как часть пейзажа,
передаю тебе теплый привет,
делюсь электричеством осени.
дождь в изломанной перспективе проспекта
спрячет лицо и смажет
глаза равнодушного серого цвета,
прядь с серебристой проседью.
здесь сентябрь начинается с вдруг заболевших каштанов,
выстилает обломки старой брусчатки
грязным, цветным огнем.
я пишу тебе безнадежно – что плохо,
что хорошо – постоянно
(это мне помогает не путать сегодняшний
с каждым прошедшим днем).
я живу в скучной комнате: квадрат стола, шифоньер и
диван (дважды красный – от лака и опыта),
лампа, на окнах – иней.
в этом месте тоска по тебе, дополняясь тоской интерьерной,
оборачивается замечательным,
невыносимым
унынием.
пляж. океан режет ночь пополам –
упираюсь лицом в изгибы
бесконечно глубокой черной воды, отражающей облака.
и я думаю, что любить настоящее – это и быть счастливым,
что не врать – не смогу, что я скоро сорвусь
и не выдержу,
но пока...
... я могу рассказать тебе, как потерять настоящее,
как возможность звонка и движенье за дверью
сводят меня с ума,
как противен мне телефон, интернет,
шум соседей, почтовый ящик,
ну а как это – ждать неизвестно чего,
я думаю, знаешь сама.
и запутавшись в лабиринтах квартир,
одиночестве, времени, лицах –
я с разорванным сердцем иду вдоль шеренги
чашек с кофейной гущей.
этот мокрый сентябрь, как внезапный подвал –
вдруг сорваться вниз, провалиться.
эта осень продлится намного дольше
любой из всех предыдущих.
донбасс
наголо бриться, пить на износ, кричать,
сердце закрыть ладонью от острых пуль.
и, успокоившись, заново - по ночам
в свой бесконечно-долгий идти патруль.
ночью, блуждая в трущобах телепрограмм,
нечем дышать: пропаганда - тугой петлей.
верить - нельзя, и тогда остается нам
кашлять, курить, рыдать над своей землей.
птица погибла, не долетев к гнезду.
контур границы рвется, как штрих-пунктир.
бог над страной, разорванной по днепру,
то ли уснул, то ли вовсе не приходил.
крест разорвет полумесяц - с кавказских гор
за золотым трезубцем идет арго.
каждый, кто молится - просит лишь одного:
чтобы пропал у них дым и потух огонь.
есть - и слава, и воля - так дай и сил
смыть этот стыд, победить этот глупый страх:
в нашей квартире заводится паразит:
вытравить, значит, только в наших руках.
кровью пропитан каждый кривой кусок
этой - такой невозможно-нежной - земли:
слезы народа стекаются на восток -
красные, черные, синие - и мои.
так наливается злостью внутри зерно
и прорастает сквозь времени тихий шум:
мира стране моей, мира - прошу об одном,
но никогда - не забуду и не прощу.
Автор:
мой маленький любимый человек
(письмо из ниоткуда в навсегда
летит быстрее, чем предполагалось),
я рад тебе (срываются на бег
глаголы, и строка берет размах,
и сердце с рыси перешло в галоп –
держу себя в руках). привет
(зачеркнуто – ни «здравствуй», ни «прощай».
не уместить в податливые звуки
невидимую тяжесть расстояний,
поэтому вот так –) и жду
(хоть вероятность есть, что хрупкий южный город
не выдержит ни нерва, ни искры
той первой встречи после дней разлуки).
я помню все (глаза, улыбку, руки,
ту силу, что из химии и крови сплела тебя).
и точно не забуду. в одессе, замирая и хрипя,
над пирсом ветер гонит облака.
я все сказал… (так много и так мало,
в традиции бульварного романа
письмо закончено –
надеждой, заточéнной в многоточие, –
и может быть отправлено).
прощание
кончится ток и внезапно сгорит звезда.
милая, спи.
до свидания, вечно твой.
сумрак вокзала. тихий свисток. поезда
в вечность из нашего нервного ничего.
город висит над обрывом три сотни лет.
я бы остался на все девять жизней здесь,
но я не верю в «да» после стольких «нет».
помни, что гордость – губительная болезнь.
чай и белье. стенограмма больных глубин.
лист перечеркнут. дата и имярек.
если не можешь увидеть конец любви,
значит смотри, как кончается человек.
слушай, душой прорвавшись за снежный шум:
прячется крик в этой пасмурной тишине.
снова не слышишь – снова я не пишу
эти не-письма,
конечно же, не тебе.
ты – горячо не любимая, не сестра,
друг мой немилый, моя неродная тень.
знай, за спиной у каждого чувства – страх.
я не боюсь.
ничего не боюсь к тебе.
и, убегая в далекие миражи,
чувствуй, отдайся ветру – и пусть несет.
если я что-то в жизни и заслужил –
право зализывать раны.
ну вот и все.
всех, с кем глупое время текло быстрей,
всех, с кем легко молчать о сложных вещах –
сразу прощай всех когда-то родных людей.
сразу прощай.
до свидания и прощай.
октябрь
…глаза уже запутались в огнях –
свет новых незнакомых городов,
(и память коротит, искру срывая:
забыто что-то важное – не вспомнить)
улыбки, руки, имена и лица.
я болен и устал, но мне приснится
волшебный город на краю вселенной –
и, может, станет легче, заживет.
(я, кстати, еду в поезде – на полке,
пропахшей никотином и мочой;
табак и литры желчи – суть поэта).
по-моему, за тем прозрачным летом –
две тысячи какой-то, мне семнадцать –
идет один зацикленный октябрь,
и каждый месяц я на год старею.
(откашляться и громко хлопнуть дверью,
за зад схватить размазанную даму –
я не поздравил с днем рожденья маму).
я в осени застрял: что было – будет.
и на мои концерты ходят люди,
одно не понимаю – почему.
что интересного в истории болезни?
что нового – в поломанной любви?
моей болезни и моей любви,
моей войне – с собой и поколением,
не знающим имен своих поэтов.
(хотя – они не знают ничего,
что служит оправданием, конечно).
стихи. три года без заглавных букв.
душа. уже за тридцать. это – круг,
который обязательно замкнется.
а рядом бл*ди лезут в переплет,
тиран в моей стране и мой народ,
который жить не может без тирана.
(а за окном холодный дождь терзает
разрушенный пустынный полустанок,
с которого не ходят поезда).
я болен и устал, мне ничего не нужно –
все опротивело, но кое-что осталось:
рассвет, упавший в темя кирпичом.
октябрь, рассвет и рифма ни о чем.
комната
…я наверное рад, что остался здесь заперт
в двенадцать квадратов пыли,
где за окнами небо спустилось на улицы
и пропитало асфальт,
где одно за другим племена коммунальных
людей, прозябая, пили,
напиваясь – ломались,
вставали и пили:
заново и опять.
здесь разбитый паркет, пропитавшийся липкой
грязью воспоминаний,
прячет в щели движение, шелест и шорох, шум насекомых и
еще тлеющий след той, что вышла отсюда,
оставив на мне два шрама,
пройдя путь от окна
сквозь преграду меня;
от окна – до самой двери.
если будет война, ураган или если
вдруг просто зайдет знакомый,
виолончелями ржавых петель дверь взвизгнет, отдав сигнал
обветшалой усталости,
старости,
сырости –
ринуться внутрь комнаты,
и обрушиться
на меня и мой стол,
как в море – девятый вал.
и на коже стола – гематомы чернил, синяки и рубцы, ожоги,
где под жесткими пытками
русский язык
мне диктует куски стихов.
и просроченный календарь на стене
дрожит, подводя итоги
побежденного времени,
прожитой жизни,
вбитых в бумагу слов.
и, поджав оперение, сгорбился черный
стервятник настольной лампы,
в пятьдесят тусклых ватт высветляя на стенах
окаменевшую пыль.
ночь сгущается; и если вечер – батист, то полночь –
багряный бархат,
в ней барахтаются цветы моих слов,
нервные лоскуты.
там, где ванная с кровоподтеками ржавчины
выглядит как убийца,
там, где выцветшие обои пропитаны
невозможностью сна,
где гремит под ударами ветхая дверь,
которой нельзя открыться –
там, неся за собой фиолетовый холод,
молча входит она…
обрывая строку
…она вошла – ледяная. движения резкие,
глаза стеклянные. нервы – рваные провода.
в этот момент что-то надломилось и треснуло
между нами. я понял, что навсегда.
я к ней – она говорит: «мне до рвоты
противно от нашего вместе. хватит».
а в комнате – дым, вместе с каплями пота
с еще не остывшей кровати.
все планы – напрасны, иллюзии – рухнули.
каждый остался с собой на «ты».
а крики в прокуренном воздухе
старой одесской кухни
рвали октябрьскую ночь
безжалостно, в лоскуты.
я – «человек без сердца, с железной кожей», –
сказала, меня отправляя в лом.
такими ночами взаимная ненадежность
проверяется на излом.
взгляд, заслезившийся за год в нежности,
заметил «против», отбросив «за».
и как близка черта неизбежности
надвигающегося конца…
подъезды, площади, лестницы, крыши домов, подвалы,
стертые в пыль двумя парами ног –
остыли, что значило: нам осталось
подвести логичный итог.
это – насилие сердца над сердцем,
реального над наивным.
и этот заливший кухню
рассвета розовый лак
из лица твои губы вырезал –
красные, невозможно красивые,
которые говорили так:
– я тебя никогда не любила.
– молчи.
то, что сможет простить влюбленный,
поэт бы точно не смог.
мне надолго запомнился
хищный оскал
этих скул.
привидением плыть
вдоль артерий шоссе – на восток,
обрывая строку…
нейтральные воды
...этот чай после третьей заварки горчит.
не скучай и не нервничай – помолчи.
изучай надоевший пейзаж за окном,
где за домом река, ледоколы, паром,
фейерверк электричества, свет, вода;
все выходит из строя. войдет она –
твоя старая грусть. ну, привет, как раз
очень вовремя. наблюдай контраст:
у кого-то – перо или шелк, балдахин.
у кого-то – матрас без белья, чердаки.
и ползет над трубой дымовой пелена,
и стекает звезда по преграде окна.
и расходятся швы, и стянулся след ран.
за роддомом построили морг или храм.
ночью умер тиран и родился пророк,
хотя, может быть, было и наоборот –
в этом деле нам ни помешать, ни помочь.
где-то город укутался в южную ночь.
этот город вмерзает в жестокий гранит,
и взрывается бомба взаимных обид,
и повышенный тон вдруг доводит до слез.
где-то – стоны и пот: по любви, на износ.
кто-то счастлив, неся на губах поцелуй,
кто-то хмуро несет свои губы к столу,
обнаружив предметом любви лишь стакан.
нет ни зла, ни добра – торжествует баланс.
и ленивое, светлое тело встает
над замерзшей рекой, куда бьет самолет
и визжит в сотню глоток, где мат и мольба,
вскрыв, как штопором, бурое зеркало льда.
едкий дым, колебание черной воды,
ощущение света и чувство беды…
но в нейтральные воды выходит паром –
все идет своим чередом.
я из южного города...
…я из южного города, где кошки – как часть пейзажа,
передаю тебе теплый привет,
делюсь электричеством осени.
дождь в изломанной перспективе проспекта
спрячет лицо и смажет
глаза равнодушного серого цвета,
прядь с серебристой проседью.
здесь сентябрь начинается с вдруг заболевших каштанов,
выстилает обломки старой брусчатки
грязным, цветным огнем.
я пишу тебе безнадежно – что плохо,
что хорошо – постоянно
(это мне помогает не путать сегодняшний
с каждым прошедшим днем).
я живу в скучной комнате: квадрат стола, шифоньер и
диван (дважды красный – от лака и опыта),
лампа, на окнах – иней.
в этом месте тоска по тебе, дополняясь тоской интерьерной,
оборачивается замечательным,
невыносимым
унынием.
пляж. океан режет ночь пополам –
упираюсь лицом в изгибы
бесконечно глубокой черной воды, отражающей облака.
и я думаю, что любить настоящее – это и быть счастливым,
что не врать – не смогу, что я скоро сорвусь
и не выдержу,
но пока...
... я могу рассказать тебе, как потерять настоящее,
как возможность звонка и движенье за дверью
сводят меня с ума,
как противен мне телефон, интернет,
шум соседей, почтовый ящик,
ну а как это – ждать неизвестно чего,
я думаю, знаешь сама.
и запутавшись в лабиринтах квартир,
одиночестве, времени, лицах –
я с разорванным сердцем иду вдоль шеренги
чашек с кофейной гущей.
этот мокрый сентябрь, как внезапный подвал –
вдруг сорваться вниз, провалиться.
эта осень продлится намного дольше
любой из всех предыдущих.
донбасс
наголо бриться, пить на износ, кричать,
сердце закрыть ладонью от острых пуль.
и, успокоившись, заново - по ночам
в свой бесконечно-долгий идти патруль.
ночью, блуждая в трущобах телепрограмм,
нечем дышать: пропаганда - тугой петлей.
верить - нельзя, и тогда остается нам
кашлять, курить, рыдать над своей землей.
птица погибла, не долетев к гнезду.
контур границы рвется, как штрих-пунктир.
бог над страной, разорванной по днепру,
то ли уснул, то ли вовсе не приходил.
крест разорвет полумесяц - с кавказских гор
за золотым трезубцем идет арго.
каждый, кто молится - просит лишь одного:
чтобы пропал у них дым и потух огонь.
есть - и слава, и воля - так дай и сил
смыть этот стыд, победить этот глупый страх:
в нашей квартире заводится паразит:
вытравить, значит, только в наших руках.
кровью пропитан каждый кривой кусок
этой - такой невозможно-нежной - земли:
слезы народа стекаются на восток -
красные, черные, синие - и мои.
так наливается злостью внутри зерно
и прорастает сквозь времени тихий шум:
мира стране моей, мира - прошу об одном,
но никогда - не забуду и не прощу.
Автор:
Андрей Орловский
Комментариев нет:
Отправить комментарий