У ЧИСТОЙ ВОДЫ
После заключения Бухарестского мира 1812 года предместье Измаил, переименованное в город Тучков, делилось на три посада. Для слуха бессарабца привычнее определение «магала». Не из русской среды оно, возводится к турецкому языку, однако органично прижилось и на нашей Липованке, поначалу населенной преимущественно потомками старообрядцев-некрасовцев. У молдаван и болгар магала— часть села, отделенная речушкой, еще это «большая дружная улица: шумная, веселая, кривая»; «соседство, дружелюбное сообщество» ; «Старухи. Скамейки. Клюки. Сплетни». У русских она означает «глаза и уши», место, где каждый человек на виду. На знойных просторах буджакских степей «дружелюбное сообщество» помимо русских, украинцев, молдаван и болгаров составляли армяне, евреи,
греки. Это всегда и имели в виду коренные жители, поясняя приезжим: «Мы тута помешанные». Край хорошо помнил череду русско-турецких войн, пребывание под «румыном», когда чуждые ему лексические знаки в ущерб родному зачастую вбивали розгами и палками. Спустя много лет можно было бы исключить их из своего обихода. Но нет, словечки времен Румынского королевства ценились подобно военным трофеям, они придавали речи экспрессии и свидетельствовали о «знании» румынского языка. Пусть на памяти всего-то с десяток ходовых выражений. Неслуху в сердцах выкрикивали «галан де страде!»— «уличный босяк». При ссоре с соседкой и ее предпочитали обозвать старой курицей на иностранном наречии. Внуки не раз могли услышать от своей бабушки назидательное «Лене есте кокона маре…»— «Лень большая барыня».
Спадала жара. И спешили под сень акаций «к чистой воде» магаляне: «Старухи. Скамейки. Клюки. Сплетни». На круче за двором Виноградовых, замыкавшим наш ряд саманных хат, любовались фантасмагорией закатов, звездопадами, мальчишки дрались и запускали змея. Тут проводились заседания квартального комитета, свадьбы, уличные концерты, принимались между дворами свои берлинские, бахчисарайские, кючур-кайнарджийские пакты о мире, примащивались на кладке бревен всякие калики перехожие, цыганки-гадальщицы. Сложился, как и должно любому окраешку провинции, биоценоз: единство животных, растений, грибов и микроорганизмов. «Грибы» сидели на низеньких скамеечках или на пятачке еще не вытоптанной муравы, «микроорганизмы» носились внизу по тенистым тропкам, ища следы исчезнувшей реки Безымянки и подземные ходы, которыми изобилует город, исследовали испещренные норками зверьков и птиц берег, выпиливали сабли, стаскивали наверх найденные древние наконечники от стрел, осколки керамики, турецкие ядра.
Дворики наши с жерделами-мирабелями, ежами и ужами, скрежетом фазанов, сковчанием молодых сычей, со свежим речным дыханием стали привлекать нуворишей в девяностых. Немало их, охотников до чужих окоемов, слетелось на Липованку, тянущуюся вдоль берега Дуная от стен Суворовской крепости. Дабы отвратить «совков» от тихой окраины, заохотить на этажи, презрительно окрестили их приземистые домишки лачугами, мазанками, развалюхами, а хозяев— простодырами, счастья своего не видящими. Рыскали повсюду, пинком ноги отворяли чужие калитки, по-свойски осматривались. Возвели себе дворцы не хуже Ливадийского, окружили их бронебойными стенами. Завладели целыми кварталами, а все не успокаивались, вынюхивали и выхватывали теперь уже друг у дружки из-под носа бросовый клинышек земли. Чужаки нещадно истребляли мальву. Не одни они, многие нынче ее, нашу розу бессарабскую, за цветок не считают, выгоняют со двора, как надоевшую собаку. Гибискусом заменили, чужестранцем. А в моем детстве она наравне с сиреневым касатиком украшала палисадники и обочины дорог. Прямо через дорогу от нас росла розовая рощица… Что еще в той дали было? Церковь, базар. Являлись в гости с другого конца магалы бабушкины сестры Фетиния и Арина. Выпивали вдовы по стаканчику рубинового зайбера, дурашливо тонко затягивали любимую свою песенку: «Светит месяц, светит ясный, светит полная луна, Марья, Дарья, Акулина танцевать пришли сюда». И сами туда же— назло мне, приплясывали. Патриархальным от них веяло, временами царя Гороха. Как это мною, четырехлетней, улавливалось, не знаю… Фетиния, младшая из сестер, нанималась мазать, белить хаты, собирала по дорогам конские яблоки, и от ее папуряной корзинки всегда несло кизячным духом. Боялась высокосных лет: «Высокос на голод, на мор глянеть». И вправду, четные годы недобро глядели на наших. Она своих мужа и сына потеряла, и у моей бабушки Пелагеи умер двухлетний первенец Тимоша, а в сорок четвертом, защищая югославскую высоту, погиб еще один сын, Филя. Это если так, наскоро посмотреть. А можно с церковного еще раскола проследить тяжелый путь прадедов из Российской империи в Османскую, где в старообрядческом селе Слава Русэ (Русская Слава) ныне румынского уезда Добруджа родилась моя прабабка Анна.
...Фетиния со своей кизячной корзинкой и насурьмленными обгоревшей спичкой бровками дотянула до конца семидесятых и все пророчила, согласно Писанию, каким будет конец миру. Вся земля, говорила, будет опутана проводами. Цари земные со своими женами будут пить да гулять. Внезапно сорвется страшный ветер, пролетит по гневному фиолетовому небу колесница громовержца Илии… Грешникам не спастись. Всех призовут на суд. Дома пустые останутся стоять, только голодные собаки будут повсюду выть. «Сейчас же придите сюда, ко мне, - повелит Господь. - В чем застану, в том и сужу». Сказанное, хотя и ненадолго, приносило предчувствие неминуемой беды, наказания. Как и посещения липованского кладбища. Там еще довольно простора было, молодые деревца не заслоняли ни рассеянные повсюду на Радоницу людские фигуры, ни крестов восьмиконечных. А к концу века не стало хватать места прибывающим на покой, дабы уложить их по завещанию рядом с «маменькой и тятенькой»… Престарелая бабушкина племянница Миля, последняя в нашем роду представительница «старых людей», ушла в начале двухтысячных. С трудом устроили ей могилку сбоку от осевших бугорков родни, считай, на дорожке. Загодя наказывала тетя Миля «камня» сверху не класть, только крест, чтобы легко встать при втором пришествии…
Давно не было моей Пелагеи Ивановны, реже мелькали на улицах знакомые лица старожилов, подрастал сын. Но шло, тикало еще то, наше общее со старшими, время. Ползала еще бабушкина сверстница Маня, полулежащая на высоких костылях, жаловалась, что не хочет «прибрать» ее бог. Еще носил грузы в порту и распевал «Яблочко» за стаканом «мирабелина» под недовольное бурчание супруги Таисии Ивановны наш боковой сосед Володя Иванов. В последнее время, как стали сдавать магалянские старики, Володя, сам уже пенсионер, принял на себя роль социального работника. Обходил их по утрам, стучал в окна: «Эй, вы там ишшо живые? Может, надо чего?» Не всем нравилась такая забота. «У-у, залил беньки с зари. Иди отседова!»,— сердито неслось из форточки бабы Лены, поварихи, прибывшей сюда из Астрахани после войны «поднимать» дунайское пароходство. Разве ведала она, что скоро другими сделаются времена, люди, и некому будет постучать в одинокое оконце …
Ничто пока не предвещало коренных перемен и тем более тектонического разлома нашего бытия, а мне то и дело приходило на ум, что лучше бы располагаться нашему дворику— блюдечку малахитовому, подальше от дунайского берега. В месте не столь живописном, похуже, понезавиднее, без этих дивных вечерних представлений в излучине, когда солнце заливает небо и воду золотом с киноварью, без «переводной» картинки на противоположной стороне реки— зубцов Карпат в голубоватой дымке, беспредельных пространств с нивами и дубравами, без освежающего движения воды, лая собак из дальних селений, майских лягушачьих хоров и изысканных соловьиных партий… Спокойнее жилось бы. Это уже потом осозналось: вросли мы в свой клаптик земли вместе с глинобитными хатами, прибрежными вербами и тополями.
…Виноградовы ушли первыми. На месте их дома впритык к забору Таисии Ивановны, заслонив закаты, властно стал подниматься трехэтажный замок. Уже без ее Володи, который вечность назад привез ее сюда с Вологодщины — голубоглазую, с ямочками на щеках. Она ничего, растила помидоры, картошку, стригла виноградную лозу, варила «грибовный» суп, забавно цокая в жаркий июльский день по полу отросшими коготками. Сколько лет на юге провела, а все по-тамошнему, по-российски выражалась: «сени», «шанежки», «заходи в избу-то»… Клялась-божилась до последнего ни за что не уступить двора «этим», а потом взяла да и снялась в одночасье. Внуки уломали.
Одна я оставалась на краю бывшего квартала рядом с пустовавшим домом астраханской бабы Лены. Но и под его ворота подъехал грузовик. «Хорошо, не пустовать больше жилищу!», промелькнула теплая мысль. Оказалось, зря. Не занося пожитки в дом, новоселы затеяли пьянку на продавленном диване прямо под забором. Толстосумы ломали прежний уклад руками таких вот маргиналов. И эти вскоре принялись яростно крушить собственные стены, бить топором по голубым окошкам… Магалянские пьяницы бывали шумными, назойливыми, драчливыми, но они не переступали черты, когда разоряют свое гнездо. Дятлы, пеночки, воробьи— все притихли. Иные «трели» теперь здесь разносились. Детвора перестала искать следы подземной реки. Загородили от нее кручу. По забетонированным поместьям гуляли скучные розовощекие барчуки. Уходила магала, уходила из нее Русь…
…На исходе август. Вроде бы только вчера сиял клейкой зеленью июнь. На нарождавшихся виноградных гронках гудел чей-то пчелиный рой. Двор под ним был усыпан нежной «ряской». Облако сладкого эфира обволакивало ирисы… Важные жужжащие шмели, блестящие двурогие жуки в лилово-бирюзово-салатовых панцирях неспешно водворялись в лоно цветков, будто в тронные залы. Лепестки после этого портились, никли. Плотоядные небожители, они в тот момент напоминали мне «страшно далеких» от народа олигархов…
Блекнет, осыпается пыльцой рисунок лета, словно у смятой рукою бабочки. Вопреки всему, вернулись зной и сушь. Стоят слепые ночи, лишающие сна. Душно и тягостно. Мысли, как вскинешься, упаднические. О том, что человек бессилен перед стихией, болезнями, войнами, и что каждый прожитый год что-то у нас отнимает, особенно в такие непроглядные, затянутые аспидным мраком ночи. С юго-востока страны идут тяжелые вести, льется кровь… Братоубийственная война, финансируемая набобами. Пустеют дома. Земные цари веселятся… Близко, на том берегу Дуная, в Добрудже, в беленые стены липованских хат Журиловки и Русской Славы упирается база НАТО. Мир дуалистичен, и, сдается, из двух его начал сильнее зло. Душно и тягостно.
Когда же подует тот ветер?
После заключения Бухарестского мира 1812 года предместье Измаил, переименованное в город Тучков, делилось на три посада. Для слуха бессарабца привычнее определение «магала». Не из русской среды оно, возводится к турецкому языку, однако органично прижилось и на нашей Липованке, поначалу населенной преимущественно потомками старообрядцев-некрасовцев. У молдаван и болгар магала— часть села, отделенная речушкой, еще это «большая дружная улица: шумная, веселая, кривая»; «соседство, дружелюбное сообщество» ; «Старухи. Скамейки. Клюки. Сплетни». У русских она означает «глаза и уши», место, где каждый человек на виду. На знойных просторах буджакских степей «дружелюбное сообщество» помимо русских, украинцев, молдаван и болгаров составляли армяне, евреи,
греки. Это всегда и имели в виду коренные жители, поясняя приезжим: «Мы тута помешанные». Край хорошо помнил череду русско-турецких войн, пребывание под «румыном», когда чуждые ему лексические знаки в ущерб родному зачастую вбивали розгами и палками. Спустя много лет можно было бы исключить их из своего обихода. Но нет, словечки времен Румынского королевства ценились подобно военным трофеям, они придавали речи экспрессии и свидетельствовали о «знании» румынского языка. Пусть на памяти всего-то с десяток ходовых выражений. Неслуху в сердцах выкрикивали «галан де страде!»— «уличный босяк». При ссоре с соседкой и ее предпочитали обозвать старой курицей на иностранном наречии. Внуки не раз могли услышать от своей бабушки назидательное «Лене есте кокона маре…»— «Лень большая барыня».
Спадала жара. И спешили под сень акаций «к чистой воде» магаляне: «Старухи. Скамейки. Клюки. Сплетни». На круче за двором Виноградовых, замыкавшим наш ряд саманных хат, любовались фантасмагорией закатов, звездопадами, мальчишки дрались и запускали змея. Тут проводились заседания квартального комитета, свадьбы, уличные концерты, принимались между дворами свои берлинские, бахчисарайские, кючур-кайнарджийские пакты о мире, примащивались на кладке бревен всякие калики перехожие, цыганки-гадальщицы. Сложился, как и должно любому окраешку провинции, биоценоз: единство животных, растений, грибов и микроорганизмов. «Грибы» сидели на низеньких скамеечках или на пятачке еще не вытоптанной муравы, «микроорганизмы» носились внизу по тенистым тропкам, ища следы исчезнувшей реки Безымянки и подземные ходы, которыми изобилует город, исследовали испещренные норками зверьков и птиц берег, выпиливали сабли, стаскивали наверх найденные древние наконечники от стрел, осколки керамики, турецкие ядра.
Дворики наши с жерделами-мирабелями, ежами и ужами, скрежетом фазанов, сковчанием молодых сычей, со свежим речным дыханием стали привлекать нуворишей в девяностых. Немало их, охотников до чужих окоемов, слетелось на Липованку, тянущуюся вдоль берега Дуная от стен Суворовской крепости. Дабы отвратить «совков» от тихой окраины, заохотить на этажи, презрительно окрестили их приземистые домишки лачугами, мазанками, развалюхами, а хозяев— простодырами, счастья своего не видящими. Рыскали повсюду, пинком ноги отворяли чужие калитки, по-свойски осматривались. Возвели себе дворцы не хуже Ливадийского, окружили их бронебойными стенами. Завладели целыми кварталами, а все не успокаивались, вынюхивали и выхватывали теперь уже друг у дружки из-под носа бросовый клинышек земли. Чужаки нещадно истребляли мальву. Не одни они, многие нынче ее, нашу розу бессарабскую, за цветок не считают, выгоняют со двора, как надоевшую собаку. Гибискусом заменили, чужестранцем. А в моем детстве она наравне с сиреневым касатиком украшала палисадники и обочины дорог. Прямо через дорогу от нас росла розовая рощица… Что еще в той дали было? Церковь, базар. Являлись в гости с другого конца магалы бабушкины сестры Фетиния и Арина. Выпивали вдовы по стаканчику рубинового зайбера, дурашливо тонко затягивали любимую свою песенку: «Светит месяц, светит ясный, светит полная луна, Марья, Дарья, Акулина танцевать пришли сюда». И сами туда же— назло мне, приплясывали. Патриархальным от них веяло, временами царя Гороха. Как это мною, четырехлетней, улавливалось, не знаю… Фетиния, младшая из сестер, нанималась мазать, белить хаты, собирала по дорогам конские яблоки, и от ее папуряной корзинки всегда несло кизячным духом. Боялась высокосных лет: «Высокос на голод, на мор глянеть». И вправду, четные годы недобро глядели на наших. Она своих мужа и сына потеряла, и у моей бабушки Пелагеи умер двухлетний первенец Тимоша, а в сорок четвертом, защищая югославскую высоту, погиб еще один сын, Филя. Это если так, наскоро посмотреть. А можно с церковного еще раскола проследить тяжелый путь прадедов из Российской империи в Османскую, где в старообрядческом селе Слава Русэ (Русская Слава) ныне румынского уезда Добруджа родилась моя прабабка Анна.
...Фетиния со своей кизячной корзинкой и насурьмленными обгоревшей спичкой бровками дотянула до конца семидесятых и все пророчила, согласно Писанию, каким будет конец миру. Вся земля, говорила, будет опутана проводами. Цари земные со своими женами будут пить да гулять. Внезапно сорвется страшный ветер, пролетит по гневному фиолетовому небу колесница громовержца Илии… Грешникам не спастись. Всех призовут на суд. Дома пустые останутся стоять, только голодные собаки будут повсюду выть. «Сейчас же придите сюда, ко мне, - повелит Господь. - В чем застану, в том и сужу». Сказанное, хотя и ненадолго, приносило предчувствие неминуемой беды, наказания. Как и посещения липованского кладбища. Там еще довольно простора было, молодые деревца не заслоняли ни рассеянные повсюду на Радоницу людские фигуры, ни крестов восьмиконечных. А к концу века не стало хватать места прибывающим на покой, дабы уложить их по завещанию рядом с «маменькой и тятенькой»… Престарелая бабушкина племянница Миля, последняя в нашем роду представительница «старых людей», ушла в начале двухтысячных. С трудом устроили ей могилку сбоку от осевших бугорков родни, считай, на дорожке. Загодя наказывала тетя Миля «камня» сверху не класть, только крест, чтобы легко встать при втором пришествии…
Давно не было моей Пелагеи Ивановны, реже мелькали на улицах знакомые лица старожилов, подрастал сын. Но шло, тикало еще то, наше общее со старшими, время. Ползала еще бабушкина сверстница Маня, полулежащая на высоких костылях, жаловалась, что не хочет «прибрать» ее бог. Еще носил грузы в порту и распевал «Яблочко» за стаканом «мирабелина» под недовольное бурчание супруги Таисии Ивановны наш боковой сосед Володя Иванов. В последнее время, как стали сдавать магалянские старики, Володя, сам уже пенсионер, принял на себя роль социального работника. Обходил их по утрам, стучал в окна: «Эй, вы там ишшо живые? Может, надо чего?» Не всем нравилась такая забота. «У-у, залил беньки с зари. Иди отседова!»,— сердито неслось из форточки бабы Лены, поварихи, прибывшей сюда из Астрахани после войны «поднимать» дунайское пароходство. Разве ведала она, что скоро другими сделаются времена, люди, и некому будет постучать в одинокое оконце …
Ничто пока не предвещало коренных перемен и тем более тектонического разлома нашего бытия, а мне то и дело приходило на ум, что лучше бы располагаться нашему дворику— блюдечку малахитовому, подальше от дунайского берега. В месте не столь живописном, похуже, понезавиднее, без этих дивных вечерних представлений в излучине, когда солнце заливает небо и воду золотом с киноварью, без «переводной» картинки на противоположной стороне реки— зубцов Карпат в голубоватой дымке, беспредельных пространств с нивами и дубравами, без освежающего движения воды, лая собак из дальних селений, майских лягушачьих хоров и изысканных соловьиных партий… Спокойнее жилось бы. Это уже потом осозналось: вросли мы в свой клаптик земли вместе с глинобитными хатами, прибрежными вербами и тополями.
…Виноградовы ушли первыми. На месте их дома впритык к забору Таисии Ивановны, заслонив закаты, властно стал подниматься трехэтажный замок. Уже без ее Володи, который вечность назад привез ее сюда с Вологодщины — голубоглазую, с ямочками на щеках. Она ничего, растила помидоры, картошку, стригла виноградную лозу, варила «грибовный» суп, забавно цокая в жаркий июльский день по полу отросшими коготками. Сколько лет на юге провела, а все по-тамошнему, по-российски выражалась: «сени», «шанежки», «заходи в избу-то»… Клялась-божилась до последнего ни за что не уступить двора «этим», а потом взяла да и снялась в одночасье. Внуки уломали.
Одна я оставалась на краю бывшего квартала рядом с пустовавшим домом астраханской бабы Лены. Но и под его ворота подъехал грузовик. «Хорошо, не пустовать больше жилищу!», промелькнула теплая мысль. Оказалось, зря. Не занося пожитки в дом, новоселы затеяли пьянку на продавленном диване прямо под забором. Толстосумы ломали прежний уклад руками таких вот маргиналов. И эти вскоре принялись яростно крушить собственные стены, бить топором по голубым окошкам… Магалянские пьяницы бывали шумными, назойливыми, драчливыми, но они не переступали черты, когда разоряют свое гнездо. Дятлы, пеночки, воробьи— все притихли. Иные «трели» теперь здесь разносились. Детвора перестала искать следы подземной реки. Загородили от нее кручу. По забетонированным поместьям гуляли скучные розовощекие барчуки. Уходила магала, уходила из нее Русь…
…На исходе август. Вроде бы только вчера сиял клейкой зеленью июнь. На нарождавшихся виноградных гронках гудел чей-то пчелиный рой. Двор под ним был усыпан нежной «ряской». Облако сладкого эфира обволакивало ирисы… Важные жужжащие шмели, блестящие двурогие жуки в лилово-бирюзово-салатовых панцирях неспешно водворялись в лоно цветков, будто в тронные залы. Лепестки после этого портились, никли. Плотоядные небожители, они в тот момент напоминали мне «страшно далеких» от народа олигархов…
Блекнет, осыпается пыльцой рисунок лета, словно у смятой рукою бабочки. Вопреки всему, вернулись зной и сушь. Стоят слепые ночи, лишающие сна. Душно и тягостно. Мысли, как вскинешься, упаднические. О том, что человек бессилен перед стихией, болезнями, войнами, и что каждый прожитый год что-то у нас отнимает, особенно в такие непроглядные, затянутые аспидным мраком ночи. С юго-востока страны идут тяжелые вести, льется кровь… Братоубийственная война, финансируемая набобами. Пустеют дома. Земные цари веселятся… Близко, на том берегу Дуная, в Добрудже, в беленые стены липованских хат Журиловки и Русской Славы упирается база НАТО. Мир дуалистичен, и, сдается, из двух его начал сильнее зло. Душно и тягостно.
Когда же подует тот ветер?
Комментариев нет:
Отправить комментарий