РОДИТЕЛЬСКИЙ ДЕНЬ
На мой день рождения всегда приходила бабушка. И лично мне, из руки в руку, совала рубль, трешку или там червонец (деньги-то менялись). Другие гости, спецом приглашенные, чтобы гульнуть на именинах, тоже взяли в привычку, особо не заморачиваясь, дарить деньги - как бы компенсируя затраченные на них расходы. Но детям их подношения не перепадали, оставаясь у родителей.
А бабушка всем внукам и внучкам, вручала точно по адресу, незаметно отозвав в сторонку. Может, этим развращала нас, приобщая к культу денег? Не знаю. Но когда вспоминаю о подаренных ей рублях, на меня накатывает теплая волна благодарности. Мы покупали на них конфеты, пряники, семечки. Не исключаю, может быть, кто-нибудь из сродственников и на курево соблазнялся.
Еще что припоминается. Вот чуть постарше. Мы пришли с братом к дяде Ивану, у которого бабушка постоянно жила. А бабушка, наоборот, куда-то собралась. Посмотрела на меня и брата, развязала узелок с пятаками и выдала нам по одному.
- Жарко. Квасу себе купите, когда домой пойдете.
И ушла.
- Куда она? - спросили мы у дядьки.
- В церковь. Богу молиться.
- Так бога же отменили, - недоумевали мы с братом. Петька был младше меня на год и понимал еще меньше. Хотя четыре класса окончил с похвальной грамотой.
- Да она ведь малограмотная,- разъяснил дядька. - Не понимает, что материя первична, а сознание вторично.
Он-то был грамотный, закончил семь классов, потом поступил в техникум, работал мастером на макаронной фабрике, а когда вступил в партию и вовсе пошел в гору – поднялся до начальника цеха. Одна беда у него была: пристрастился. Ну, сами знаете к чему. О наркотиках тогда мы и не слыхивали. Его пристрастие развивалось по нарастающей и, в конечном счете, сгубило. Он явился пьяным на партсобрание и, когда у него спросили, как он посмел, то Иван Алексеич ответил, что справлял тризну по Леониду Ильичу. Я знаю с его слов, - естественно не Брежнева, а дядьки, и случилось это в ноябре восемьдесят третьего года. А бабушка одаривала нас еще раньше. Я очень тогда любопытным был.
- А зачем она платок с пятаками с собой взяла? - продолжал расспрашивать.
- Для нищих, - разъяснил дядька. - Заранее наменяла.
Единственная действующая церковь находилась на другом краю городка, автобусы тогда не ходили, и мы представляли, как бабушка, опираясь на трость - обыкновенную суковатую палку - бредет через весь город, раздавая пятаки нищим.
Потом, взрослея, я все меньше бывал у Ивана Алексеича. Выучился, женился, да и жил далеко от родных мест – "только самолетом можно долететь". Поэтому навещал редко, раз в пятилеткку. Уже в девяностых выбрался на побывку в родной город и зашел к дядьке. Это было после пасхи, как раз на родительский день. Иван Алексеич пребывал дома один; жена, устав от него, уехала к дочери. Он только-только вышел на пенсию и радовался, что пережил критический возраст в пятьдесят девять лет, отведенный по статистике русскому мужику. Жила теперь моя родня возле городского кладбища, и мы с дядькой, прихватив с собой сумку, пешком отправились на могилки.
Вскоре улица кончилась; дорога пошла вверх, и там, на склоне сопки, привольно расположился город усопших. По пути нам, как и когда-то бабушке, попадались нищие. Мимо проезжали новые русские; их вороные джипы вспарывали тишину мощными стереосистемами. Вот так, здесь у кладбища, дорожки всех пересекались: и новых русских, и новых нищих.
Сначала мы постояли на входе, у большой плиты с высеченными фамилиями двадцати восьми погибших шахтеров.
- В точности, сколько панфиловцев, хотя и в глубоком тылу, - несвязно пояснил дядька. – Тут и твоего деда останки.
Я увидел свою фамилию в середине плиты. И, что странно, даже инициалы совпали.
Мы пошли вглубь кладбища на могилу бабушки. Здесь было уютней. У изголовья могилы росла березка. Сбоку стоял железный столик.
Мы навели порядок и присели.
- Ну, давай. Помянем всех разом, - дядька подрагивающей рукой разлил по стаканам.
Я по табличке подсчитал, что бабушка прожила восемьдесят четыре года, и высказался вслух, что немало.
- Ага, у нас в роду все были долгожители, - кивнул дядька. – Естественно, кто своей смертью помёр. Вот только я, наверно, нарушу традицию. Зеленый змий меня погубит.
Будто подтверждая сказанное, еще налил и, не дожидаясь, когда я подниму свой стакан, выпил.
- Твоя бабушка и до ста лет могла прожить, - расслабившись, предположил он. – Её никакая хвороба не брала. Старой еще, крестьянской закалки.
Кое-что я о своих дедах знал, но дядька заметив, что я внимательно слушаю, рассказал подробнее.
- Из переселенцев они. Приехали сюда, на Дальний Восток, в начале века. Родились и детство провели в селе Щастливом возле Киева. Про столыпинскую реформу слышал, небось?
- Слышал, - подтвердил я. – Значит, мы хохлы?
- Да, хрен поймешь. В нас много чего намешано. Моя бабушка по отцу вроде литовкой была или латышкой… сейчас уже не установишь. По паспорту-то нас всех русскими записали. Я по молодости всё порывался это самое Щастливое навестить, да так и не выбрался… Ты романы не пишешь?
- Нет.
- Жаль. Романическая вышла бы история. Семья моего отца добиралась сюда железной дорогой, с остановками в Омске, Чите, Харбине, Уссурийске. А семью мамки, то есть твоей бабушки, завезли в эти края морским путём. Через Одессу, Суэцкий канал, Индийский океан, с конечной высадкой во Владике. Представь, почти кругосветное путешествие проделали, чтобы значит, здесь опять встретиться и соединить свои узы.
- А что бабушка рассказывала о том путешествии? – заинтересовался я.
- Да мало что. Маленькая еще была. Вспомнила только, что было очень жарко и клопов в трюме много.
- Так, погоди, дядя Вань… ты говоришь, что она и до ста лет могла прожить. Отчего же скончалась, века не дожив?
- Жить стало скучно, - просто ответил Иван Алексеич, как нечто само собой разумеющееся. - Вот и ушла преждевременно.
- Как это - жить скучно?
- Ну, так, заскучала. Долго рассказывать, - дядька помолчал и все же рассказал. - Прикинь, что выпало на долю её поколения. Коллективизация, война, послевоенная разруха. Бедность и нищета! Искалеченных, раненых, убогих - тьма тьмущая. И государство не имело средств обеспечивать. Грошовые пособия, да и то каждый год - строгие проверки. Чтобы, скажем, оторванная на Курской дуге нога опять не выросла. Вот твоя бабушка и помогала таким. Мы-то побогаче других жили. Вон, перекошенный террикон видишь? Там, в закрытой теперь шахте, твой дед и работал. В забое и погиб с товарищами от взрыва метана. И стали мы жить похуже. Но бабушка уже втянулась, и не могла обходиться без миссионерской деятельности. Ну, да ты - парень ученый, знаешь, что привычка свыше нам дана, замена счастию она.
Сделав лирическое отступление, дядя Ваня в очередной раз потянулся за бутылкой и, заметив, что я еще прежнюю "дозу" не осилил, налил только себе.
Мы еще понемногу выпили, и он продолжил свой рассказ.
- Ну, потом оправились, военные раны зализали и стали жить лучше. А следом и вовсе застой начался. Убогих и нищих, как корова языком слизала. Дома - полным полна коробушка, я-то на командных должностях уже тогда работал. Бывало, мать пенсию мне сует, а ей: "Да что ты, забери свои копейки, потрать на что-нибудь". А на что? Одевалась она очень скромно, лисий воротник – роскошью считала. Однажды у церкви зазевалась, так какой-то мужик сам ей рубль сунул. Посчитал, что нищая. Короче, племяш, помощи некому стало оказывать, вот твоя бабушка и заскучала.
- А от чего умерла-то? – не понял я.
- Так из-за этого и померла. Смысл жизни потеряла, - пояснил бывший партийный работник. – Меж прочим, и я оказался в похожей ситуации, когда убедился, что коммунизм построить невозможно. Вот тогда-то и стал поглядывать на дно бутылки. Жизнь без цели – страшная штука, племяш.
Он помолчал, задумавшись, и посветлел лицом, точно нашел то, что потерял.
- Что касается маманьки… я так думаю, переживи она застойные годы, то опять, к нашему-то времени, нашла бы чем заняться. Вон их сколько - страждущих. Лишившихся квартир, обманутых, брошенных, беспризорных. Только подай милостыню - с руками оторвут.
Словно в подтверждении его слов к нам подошел трясущийся в паркинсоне мужик. Дядька плеснул ему в стакан.
- Выпей, голодранец, помяни и ты моих предков.
Мужик выпил, нисколько не обидевшись на "голодранца". Потом два мальца подбежали, мальчик и девочка – точно беспризорные. Обросшие, как Элвис Пресли и Анжела Девис, в курточках не по размеру; у пацана – башмаки разного цвета. Им мы отдали конфеты и печенье, облитое шоколадом. Потом старушенция, похожая на бабу Ягу, пришкандыбала. Запасы продовольствия у нас кончились, и я вложил в её сухую ладошку червонец.
Дядя Ваня, уже порядком захмелевший, ухмыльнулся.
- Молодец, племяш! Дело бабушки своей продолжаешь. Правда, ты проявил инициативу, остограмившись. А моя мать всегда трезвой помощь оказывала.
Стоял конец апреля, выдался такой теплый солнечный день, когда жить и жить хочется, и жизнь сулила впереди столько удовольствий и соблазнов, что ни в какую торбу не укладешь. "Эх, бабуля, - взгрустнул я. – Как же тебя угораздило уйти раньше времени?"
Памятник у бабушки был довольно простой: стандартная серая мраморная плита. В левом верхнем углу выгравирована звездочка, а ниже даты рождения и смерти - православный крест. Я подивился такому странному сочетанию символов.
- Как же без звездочки, - разъяснил дядя Ваня. - Трех сыновей, моих старших братьев, для Красной армии взрастила. Погибли в Отечественную. Только я да твоя мать припоздали родиться, войну подростками встретили. Я, правда, убегал из дому – воевать. Но меня вернули, когда я не проехал и ста верст. "Ты че, говорят, парень. Война позавчера, и без тебя, закончилась". Ну, а крест - уже попозже, прям здесь на кладбище, маме нарисовали. Все-таки верующая была.
На березе, которая росла в изголовье могилы, уже проклюнулись маленькие, клейкие листочки для нового цикла жизни. Скоро они подрастут и весело запляшут на ветру. Наверно, эта кудрявая березка оказалась последняя из всех, кому бабушка могла что-то дать.
На мой день рождения всегда приходила бабушка. И лично мне, из руки в руку, совала рубль, трешку или там червонец (деньги-то менялись). Другие гости, спецом приглашенные, чтобы гульнуть на именинах, тоже взяли в привычку, особо не заморачиваясь, дарить деньги - как бы компенсируя затраченные на них расходы. Но детям их подношения не перепадали, оставаясь у родителей.
А бабушка всем внукам и внучкам, вручала точно по адресу, незаметно отозвав в сторонку. Может, этим развращала нас, приобщая к культу денег? Не знаю. Но когда вспоминаю о подаренных ей рублях, на меня накатывает теплая волна благодарности. Мы покупали на них конфеты, пряники, семечки. Не исключаю, может быть, кто-нибудь из сродственников и на курево соблазнялся.
Еще что припоминается. Вот чуть постарше. Мы пришли с братом к дяде Ивану, у которого бабушка постоянно жила. А бабушка, наоборот, куда-то собралась. Посмотрела на меня и брата, развязала узелок с пятаками и выдала нам по одному.
- Жарко. Квасу себе купите, когда домой пойдете.
И ушла.
- Куда она? - спросили мы у дядьки.
- В церковь. Богу молиться.
- Так бога же отменили, - недоумевали мы с братом. Петька был младше меня на год и понимал еще меньше. Хотя четыре класса окончил с похвальной грамотой.
- Да она ведь малограмотная,- разъяснил дядька. - Не понимает, что материя первична, а сознание вторично.
Он-то был грамотный, закончил семь классов, потом поступил в техникум, работал мастером на макаронной фабрике, а когда вступил в партию и вовсе пошел в гору – поднялся до начальника цеха. Одна беда у него была: пристрастился. Ну, сами знаете к чему. О наркотиках тогда мы и не слыхивали. Его пристрастие развивалось по нарастающей и, в конечном счете, сгубило. Он явился пьяным на партсобрание и, когда у него спросили, как он посмел, то Иван Алексеич ответил, что справлял тризну по Леониду Ильичу. Я знаю с его слов, - естественно не Брежнева, а дядьки, и случилось это в ноябре восемьдесят третьего года. А бабушка одаривала нас еще раньше. Я очень тогда любопытным был.
- А зачем она платок с пятаками с собой взяла? - продолжал расспрашивать.
- Для нищих, - разъяснил дядька. - Заранее наменяла.
Единственная действующая церковь находилась на другом краю городка, автобусы тогда не ходили, и мы представляли, как бабушка, опираясь на трость - обыкновенную суковатую палку - бредет через весь город, раздавая пятаки нищим.
Потом, взрослея, я все меньше бывал у Ивана Алексеича. Выучился, женился, да и жил далеко от родных мест – "только самолетом можно долететь". Поэтому навещал редко, раз в пятилеткку. Уже в девяностых выбрался на побывку в родной город и зашел к дядьке. Это было после пасхи, как раз на родительский день. Иван Алексеич пребывал дома один; жена, устав от него, уехала к дочери. Он только-только вышел на пенсию и радовался, что пережил критический возраст в пятьдесят девять лет, отведенный по статистике русскому мужику. Жила теперь моя родня возле городского кладбища, и мы с дядькой, прихватив с собой сумку, пешком отправились на могилки.
Вскоре улица кончилась; дорога пошла вверх, и там, на склоне сопки, привольно расположился город усопших. По пути нам, как и когда-то бабушке, попадались нищие. Мимо проезжали новые русские; их вороные джипы вспарывали тишину мощными стереосистемами. Вот так, здесь у кладбища, дорожки всех пересекались: и новых русских, и новых нищих.
Сначала мы постояли на входе, у большой плиты с высеченными фамилиями двадцати восьми погибших шахтеров.
- В точности, сколько панфиловцев, хотя и в глубоком тылу, - несвязно пояснил дядька. – Тут и твоего деда останки.
Я увидел свою фамилию в середине плиты. И, что странно, даже инициалы совпали.
Мы пошли вглубь кладбища на могилу бабушки. Здесь было уютней. У изголовья могилы росла березка. Сбоку стоял железный столик.
Мы навели порядок и присели.
- Ну, давай. Помянем всех разом, - дядька подрагивающей рукой разлил по стаканам.
Я по табличке подсчитал, что бабушка прожила восемьдесят четыре года, и высказался вслух, что немало.
- Ага, у нас в роду все были долгожители, - кивнул дядька. – Естественно, кто своей смертью помёр. Вот только я, наверно, нарушу традицию. Зеленый змий меня погубит.
Будто подтверждая сказанное, еще налил и, не дожидаясь, когда я подниму свой стакан, выпил.
- Твоя бабушка и до ста лет могла прожить, - расслабившись, предположил он. – Её никакая хвороба не брала. Старой еще, крестьянской закалки.
Кое-что я о своих дедах знал, но дядька заметив, что я внимательно слушаю, рассказал подробнее.
- Из переселенцев они. Приехали сюда, на Дальний Восток, в начале века. Родились и детство провели в селе Щастливом возле Киева. Про столыпинскую реформу слышал, небось?
- Слышал, - подтвердил я. – Значит, мы хохлы?
- Да, хрен поймешь. В нас много чего намешано. Моя бабушка по отцу вроде литовкой была или латышкой… сейчас уже не установишь. По паспорту-то нас всех русскими записали. Я по молодости всё порывался это самое Щастливое навестить, да так и не выбрался… Ты романы не пишешь?
- Нет.
- Жаль. Романическая вышла бы история. Семья моего отца добиралась сюда железной дорогой, с остановками в Омске, Чите, Харбине, Уссурийске. А семью мамки, то есть твоей бабушки, завезли в эти края морским путём. Через Одессу, Суэцкий канал, Индийский океан, с конечной высадкой во Владике. Представь, почти кругосветное путешествие проделали, чтобы значит, здесь опять встретиться и соединить свои узы.
- А что бабушка рассказывала о том путешествии? – заинтересовался я.
- Да мало что. Маленькая еще была. Вспомнила только, что было очень жарко и клопов в трюме много.
- Так, погоди, дядя Вань… ты говоришь, что она и до ста лет могла прожить. Отчего же скончалась, века не дожив?
- Жить стало скучно, - просто ответил Иван Алексеич, как нечто само собой разумеющееся. - Вот и ушла преждевременно.
- Как это - жить скучно?
- Ну, так, заскучала. Долго рассказывать, - дядька помолчал и все же рассказал. - Прикинь, что выпало на долю её поколения. Коллективизация, война, послевоенная разруха. Бедность и нищета! Искалеченных, раненых, убогих - тьма тьмущая. И государство не имело средств обеспечивать. Грошовые пособия, да и то каждый год - строгие проверки. Чтобы, скажем, оторванная на Курской дуге нога опять не выросла. Вот твоя бабушка и помогала таким. Мы-то побогаче других жили. Вон, перекошенный террикон видишь? Там, в закрытой теперь шахте, твой дед и работал. В забое и погиб с товарищами от взрыва метана. И стали мы жить похуже. Но бабушка уже втянулась, и не могла обходиться без миссионерской деятельности. Ну, да ты - парень ученый, знаешь, что привычка свыше нам дана, замена счастию она.
Сделав лирическое отступление, дядя Ваня в очередной раз потянулся за бутылкой и, заметив, что я еще прежнюю "дозу" не осилил, налил только себе.
Мы еще понемногу выпили, и он продолжил свой рассказ.
- Ну, потом оправились, военные раны зализали и стали жить лучше. А следом и вовсе застой начался. Убогих и нищих, как корова языком слизала. Дома - полным полна коробушка, я-то на командных должностях уже тогда работал. Бывало, мать пенсию мне сует, а ей: "Да что ты, забери свои копейки, потрать на что-нибудь". А на что? Одевалась она очень скромно, лисий воротник – роскошью считала. Однажды у церкви зазевалась, так какой-то мужик сам ей рубль сунул. Посчитал, что нищая. Короче, племяш, помощи некому стало оказывать, вот твоя бабушка и заскучала.
- А от чего умерла-то? – не понял я.
- Так из-за этого и померла. Смысл жизни потеряла, - пояснил бывший партийный работник. – Меж прочим, и я оказался в похожей ситуации, когда убедился, что коммунизм построить невозможно. Вот тогда-то и стал поглядывать на дно бутылки. Жизнь без цели – страшная штука, племяш.
Он помолчал, задумавшись, и посветлел лицом, точно нашел то, что потерял.
- Что касается маманьки… я так думаю, переживи она застойные годы, то опять, к нашему-то времени, нашла бы чем заняться. Вон их сколько - страждущих. Лишившихся квартир, обманутых, брошенных, беспризорных. Только подай милостыню - с руками оторвут.
Словно в подтверждении его слов к нам подошел трясущийся в паркинсоне мужик. Дядька плеснул ему в стакан.
- Выпей, голодранец, помяни и ты моих предков.
Мужик выпил, нисколько не обидевшись на "голодранца". Потом два мальца подбежали, мальчик и девочка – точно беспризорные. Обросшие, как Элвис Пресли и Анжела Девис, в курточках не по размеру; у пацана – башмаки разного цвета. Им мы отдали конфеты и печенье, облитое шоколадом. Потом старушенция, похожая на бабу Ягу, пришкандыбала. Запасы продовольствия у нас кончились, и я вложил в её сухую ладошку червонец.
Дядя Ваня, уже порядком захмелевший, ухмыльнулся.
- Молодец, племяш! Дело бабушки своей продолжаешь. Правда, ты проявил инициативу, остограмившись. А моя мать всегда трезвой помощь оказывала.
Стоял конец апреля, выдался такой теплый солнечный день, когда жить и жить хочется, и жизнь сулила впереди столько удовольствий и соблазнов, что ни в какую торбу не укладешь. "Эх, бабуля, - взгрустнул я. – Как же тебя угораздило уйти раньше времени?"
Памятник у бабушки был довольно простой: стандартная серая мраморная плита. В левом верхнем углу выгравирована звездочка, а ниже даты рождения и смерти - православный крест. Я подивился такому странному сочетанию символов.
- Как же без звездочки, - разъяснил дядя Ваня. - Трех сыновей, моих старших братьев, для Красной армии взрастила. Погибли в Отечественную. Только я да твоя мать припоздали родиться, войну подростками встретили. Я, правда, убегал из дому – воевать. Но меня вернули, когда я не проехал и ста верст. "Ты че, говорят, парень. Война позавчера, и без тебя, закончилась". Ну, а крест - уже попозже, прям здесь на кладбище, маме нарисовали. Все-таки верующая была.
На березе, которая росла в изголовье могилы, уже проклюнулись маленькие, клейкие листочки для нового цикла жизни. Скоро они подрастут и весело запляшут на ветру. Наверно, эта кудрявая березка оказалась последняя из всех, кому бабушка могла что-то дать.
Комментариев нет:
Отправить комментарий