Десять лет спустя
Я уже десять лет не смотрю новости. Мы начали практиковать подобную отрешенность от мира с другом Архи. Это решение пришло ко мне на пике эмоций как раз в тот самый день, когда мы познакомились. Как сейчас помню, я так волновался, когда бегущая строка каждый час возвещала о погибших в терактах, в перестрелках, о тайных убийствах и ограблениях, о неустойчивой политике, о надвигающихся войнах… В общем, обо всем, что так любит обсуждать толпа на остановках со всеми знакомыми и незнакомыми.
Меня это доводило до белого каления. Люди сидят и волнуются, мирно потягивая чай в четырехкомнатной квартире и выражая любыми способами участие и готовность помочь. А на деле они первыми бегут с корабля, трясясь от злости из-за невозможности унести свои многочисленные чемоданы со всяческим барахлом. Можно подумать, что я просто обозлился на весь человеческий род из-за каких-то своих неприятностей. Но это не так. Я не раз своими глазами видел, как люди, глядя свысока на «глупых политиков», диктуют им свои правила, а потом при малейшей опасности сетуют на жизнь со словами вроде «власти должны заботиться о своем населении». Слушать противно. Но гораздо противнее узнавать о том, как место, где ты родился или работал когда-то давно, бомбят, как там погибают люди. Больно за них. А может, просто страшно за свою шкуру, которая по каким-либо причинам могла лежать на почетном месте в сырой могиле, окажись я там не в нужный момент. Я всегда путал понятия, но знал точно: мне совсем не безразлично, что станет со страной. И это небезразличие я торжественно называл любовью к Родине. А сейчас, спустя десять лет, такие слова, произнесенные вслух, отдают тошнотворным пафосом и отвращением.
День, когда мы познакомились с Архи, был пасмурным и крайне навевающим депрессию. Вечером, часов в шесть, в новостях я услышал об очередном теракте, причем произошедшем в соседнем городе. Погибло, кажется, триста человек или что-то в этом роде. Повсюду начало то и дело мелькать слово «война», подкрепленное сокрушенными вздохами и редкими, эгоистичными слезами. Меня весь день гоняли с поручениями к начальству, как будто курьером работал, да и еще и вечно все путали, потому что в свете последних событий у всех нервы ни к черту. Над городом протянулась последняя тонкая струна самообладания, которая от любого случайного звука могла порваться.
Да я и сам волновался сверх меры. Еле дождавшись конца рабочего дня, я выбежал на улицу и помчался на главную площадь, чтобы хоть как-то расслабиться. По вечерам там играли местные музыканты, заглушая ревом аппаратуры и фальшивыми нотами любые разговоры. Только под такой бешеный шум я мог надеяться на минуты счастливого сна. Услышав звуки гитары, я с облегчением уселся на первую попавшуюся скамейку. К счастью, музыканты не вздумали взять патриотический настрой и сыграть побольше песен о Родине – банальные крякающие звуки о несчастной любви. Тут слева от меня раздался голос:
- Желаете портрет?
Как оказалось, в задумчивости я уселся рядом с художником. Здесь каждый день собирались мастера своего дела с целью немного подзаработать. Что ж, может, так они еще и отвлекаются от мира. Хотя смутное предчувствие подсказывало мне, что и они сплетничают между собой о последних событиях. Предполагая, что художник может и уговаривать, крайне ленясь вообще говорить, я ответил:
- Валяйте.
И художник как ни в чем не бывало молча принялся за работу. Я посмотрел на его лицо и не увидел ни грамма желания о чем-либо рассуждать, как это обычно делают люди, почти живущие на улице. Тогда мне самому захотелось поговорить.
- Никогда больше не буду смотреть новости, - пробурчал я, ожидая банального «почему» и готовясь рассказать о причине моего ужасного бешенства.
Он немного помолчал, а потом сказал:
- Я и так их не смотрю.
- Почему? – поинтересовался я, искренне удивляясь.
- Просто.
Я посмотрел художнику в глаза и понял, что он действительно не смотрит новости «просто». Его лицо было самым честным и понятным из всех, что я видел за свою жизнь. И, честно говорю, мне стало легче. Я не выговаривался и не орал на мир, я не выплеснул эмоции, вообще ничего не сделал, но от сознания того, что существует в мире человек, который не смотрит новости просто так мне почему-то стало легче.
Пока он рисовал мой портрет, мы молчали. Через сорок минут он сказал, что все готово.
- Сколько с меня?
- Тысяча.
Я почему-то удивился, что он взял мои деньги. Глядя на честное лицо художника, я никак не мог представить, что эти грязные бумажки вообще способны соприкасаться с чистыми руками. Помедлив немного от этой, признаться, неожиданности, я молча отдал ему купюру. Он ожидал с таким же обычным, не меняющим выражения лицом. Потом взял бумажку, положил в карман и протянул мне портрет.
- Спасибо, до свидания, - сказал я.
- До свидания, - ответил художник и все так же спокойно сел на прежнее место.
Художник не показывал мне работу. Может, он стеснялся, но скорее всего, это было просто не в его привычках. Молча завернул портрет в старую газету и передал его мне. Дома я развернул рисунок и поразился тому, как точно он смог передать мое лицо. Я видел следы собственной злости и пришедшую ей на смену задумчивость. Я видел на портрете собственную душу, не говоря уже о каждой тоненькой морщинке, успевшей образоваться за годы нервной до ужаса жизни. На этот портрет можно было смотреть вечно и постигать глубины сознания, можно было видеть человека насквозь, почувствовать его. Я никогда не считал себя великим, но втайне признавал человеком. И тогда на портрете я увидел человека. Сейчас, десять лет спустя, я пишу эти строки, то и дело кидая взгляд на тот самый портрет, который не потрепался за долгие годы переездов и всякого рода мытарств; он по-прежнему совершенен.
Я посмотрел на подпись – четыре четкие круглые буквы без наклона и завитушек, какими обычно украшают правый нижний угол художники: «Архи».
Портрет я поставил возле кровати, обещая себе на следующий день обязательно купить подходящую рамку, а по дороге в магазин выкинуть телевизор, и со спокойной совестью заснул. Я проснулся около трех часов дня, понимая, что не злюсь на весь мир. От этого я почувствовал даже некоторое подобие счастья. Дорогой телевизор я все-таки пожалел, оправдываясь возможностью смотреть по нему комедии, но намерение купить рамку портрету все же осталось.
Позавтракав, я вышел на улицу, чтобы приобрести заветное оформление своему подарку. Да, несмотря на отданные деньги я все равно считал портрет подарком, ибо, кажется, он стал для меня символом мира во всем мире и вечного спокойствия. Я специально выбрал дорогу через главную площадь в надежде увидеть своего нового знакомого. Мои надежды оправдались: Архи сидел все с таким же спокойным, умиротворенным видом и рисовал портрет маленькой девочки с плюшевым мишкой. Рядом стояла заботливая мама и всеми силами пыталась удержать вечно вертящуюся дочь на одном месте. А художник даже не обращал внимания на неусидчивость своей натуры и спокойно рисовал. Я подошел поближе: были готовы пока только глаза, но уже по ним можно было узнать ту самую непоседу, которой впору было бы держать не плюшевого мишку, а водный пистолет. Казалось, эти глаза вертелись и плясали огнем вместе с девочкой.
Я посмотрел на Архи – художник был погружен в работу. Лицо оставалось таким же спокойным, как и всегда, но в глазах горел огонек вдохновения. Архи, казалось, не замечал ничего вокруг, только черты лица непоседливой девочки с мишкой.
Неожиданно заревела воздушная тревога. Ко мне мигом вернулись все те ужасы, которые бесновались в душе еще день назад. Кажется, слово «война», которое втихомолку произносили иногда бабушки на скамейках у подъезда, увеличилось в размере и теперь с непреодолимой силой давило на город. Более пятидесяти лет люди не слышали воя сирены. Паника постоянно приближалась к городу, но никогда его не атаковала. А теперь щит разрушен, слухи перешли границу слов и превратились в один сплошной вой, заставляющий людей на главной площади метаться из стороны в сторону.
Мама схватила свою непоседливую дочь и они побежали в неизвестном направлении. Девочка спрашивала: «Мама, мама, что это? Куда мы? А как же Потапыч?» Я посмотрел на стул, где она только что сидела. Там остался лежать ее плюшевый друг с неугасающими глазами-пуговицами.
Я посмотрел на Архи: он сидел на том же месте, подводя какие-то штрихи по линии бровей. Художник оглянулся на свою натуру и обнаружил лишь старую игрушку.
- Эх, - вздохнул он. – Я, кажется, плохо запомнил ее прическу. Вроде, две косички… Да, кажется, так. И волосы немного растрепаны… Ну, ладно, думаю, смогу и так закончить.
И он принялся за работу как ни в чем не бывало, иногда переводя глаза на медведя, будто видел в нем девочку.
- Эй, - крикнул я, - ты что совсем?! Тревога, не слышал?! Мы можем через минуту взлететь на воздух!
- Что? – тихо переспросил Архи. – Взлететь? Это интересно. Но надо немного подождать, я не закончил рисунок. Не волнуйтесь, здесь не больше получаса работы.
- Ты не понимаешь?! Надо бежать, здесь может быть взрыв!
- Взрыв? – удивился художник. – Нет, со мной ничего не случится. Нужно сначала дорисовать портрет, а потом уже взрыв. Судьба не любит незаконченных этюдов.
Я посмотрел на него с явным нетерпением. Мне не хотелось, чтобы такой человек погибал из-за рисунка. В конце концов, это просто рисунок, он не сравним с человеческой жизнью.
А потом я вспомнил свой портрет… Это и есть человеческая жизнь, на том самом рисунке. А жизнь художника в его работах. Думаю, Архи считал именно так. А может, он про свою жизнь и не думал. Умел ли он думать вообще? Мне кажется, существовали только чувства и их воплощение на бумаге.
Я стоял возле Архи минуты две, взглядом умоляя быстрее уйти с открытой площади. Но, казалось, ему было все равно. Неожиданно где-то на севере прогремел взрыв. Я поднял глаза и увидел вздымающиеся вверх клубы дыма и огня. Со всех сторон доносились крики. Они уже не были во внешнем мире – они роились в твоей собственной голове. Казалось, мир переходит на ультразвук.
С целью хоть как-то успокоиться я посмотрел на Архи: он все так же невозмутимо заканчивал портрет по памяти. Это мигом привело меня в чувство. Ощущая легкую тошноту и невозможность стоять на месте, я опустился прямо на асфальт, предоставляя бешеным мыслям возможность метаться по моей голове.
Примерно через полчаса Архи поднялся со своего места, оглядел портрет, довольно улыбнулся и протянул руку за газетой для упаковки.
- Ну, вот, - сказал он, - портрет готов. Надо будет при случае вернуть вместе с мишкой. Забыла, бедная, своего друга.
Художник вздохнул, затем аккуратно завернул рисунок в газету и положил рядом с плюшевым мишкой на стул.
- Я думаю, нам пора идти, - обратился он ко мне. – Лучше бы вам не сидеть на асфальте – грязно и мокро.
- Да, пожалуй, - засмеялся я. Достаточно было посмотреть Архи в глаза, чтобы полностью прийти в себя. – Роман, - представился я, поднимаясь и протягивая художнику руку.
- Архи.
Он улыбнулся и пожал руку. Затем художник собрал свои вещи, и мы вместе ушли с главной площади. Рамку для портрета я так и не купил.
Скорее всего, объявили войну. Но мы не смотрели новости и не слушали, что говорят на улицах. Я забросил работу и проживал свои дни на сбережения. Архи, похоже, делал то же самое, потому что клиентов в такое смутное время не было. Но каждый день мы с ним неизменно приходили на главную площадь, и он что-нибудь рисовал: дым от взрывов и грязную скамейку, торопящихся людей и бродячих собак, все, что придется по душе. А я сидел рядом с ним и смотрел на спокойное лицо и уверенно двигающуюся кисть руки.
Через десять дней после взрыва мы вновь увидели девочку, которая оставила мишку, с мамой. Архи торжественно вручил потерянного Потапыча вместе с портретом. Надо заметить, он всегда носил их с собой, уверенный в скорой встрече. Денег за рисунок художник не просил – прекрасно понимал, что не такое сейчас время.
Архи всегда рисовал с натуры. Я никогда не видел полета его фантазии. Все, что было на бумаге, существовало на самом деле… ну, или когда-то существовало. Художник отражал реальность, хотя иногда казалось, что сам он в этой реальности не живет.
Я работал оценщиком в музее и прекрасно знал, сколько стоят произведения искусства. Так вот, поверьте, работы Архи стоили целое состояние. Но он предпочитал оставаться уличным художником: портреты отдавал заказчикам, а остальное просто хранил у себя дома. Надо признать, многоэтажку, в которой он жил, никакие взрывы не трогали. Все вокруг было испещрено следами от пуль и бомбежек, но его хранило простое «со мной ничего не случится».
И ведь действительно не случалось. Мы с ним спокойно жили. После того, как мою квартиру разбомбили, когда мы были на площади, я переехал к Архи. Он с радостью предоставил мне в полное распоряжение диван и возможность круглосуточно наблюдать его труд.
Архи любил свои работы. Не могу сказать, что он любил то, что на них изображено, но точно любил сами рисунки. Он мне сам не раз об этом говорил. Заканчивал картину, смотрел на нее, улыбался и говорил: «Люблю я тебя». Выглядело немного странно, но очень искренне. Архи никогда не говорил о происходящем, можно было подумать, что ему плевать совершенно на все, что за окном творится. Но он просто молчал. Я тоже молчал, но каждый раз, засыпая, вспоминал происходящий день и с болью в сердце предпочитал о нем забыть. Однако у меня существовал способ успокоиться – просто посмотреть картины Архи и вспомнить его лицо.
Я толком не понимал Архи до конца его жизни. Это случилось через полгода после нашего знакомства. Было около семи вечера, мы сидели на главной площади. Художник рисовал голубя, который послушно бродил туда-сюда. Я его немного подкармливал, а Архи подводил уже последние штрихи. И вот он торжественно провозгласил:
- Готово!
На картине голубь спокойно клевал хлебные крошки, а сзади возвышался волнующийся серый город. И вот эти волнения обрушились на нас. Архи оглянулся, к нам приближались люди, перебегающие от одной постройки к другой в целях хоть как-то укрыться, – перестрелка. Я быстро схватил друга за рукав, чтобы немедленно бежать, но он задержался не в силах оставить свой труд погибать. Архи снял картину с мольберта и побежал за мной. Через минуту мы оказались за каким-то забором – более или менее укрытием. Я оглянулся и увидел, что Архи медленно сползает по забору на землю, на боку у него растекается кровь.
- Эй, ты что…
Мои руки дрожали. Я кое-как попытался заткнуть рану и приподнял голову друга. Архи посмотрел на меня и улыбнулся. Лицо его было, как всегда, спокойно.
- Я же сказал, что со мной ничего не случится, - тихо сказал художник. – Я дорисовал картину. Теперь можно просто умереть. Знаешь, я оставил для тебя подарок. У меня в шкафу есть старая коробка, там ты найдешь… Я ведь любил свою страну. Честно! И старался сделать ее лучше. Ты обязательно увидишь, как я старался! А война скоро кончится, я точно знаю, что кончится. Не волнуйся.
Архи в последний раз улыбнулся и закрыл глаза. Из рук выпал нарисованный голубь. По-прежнему совершенный, и только в правом нижнем углу вместо подписи виднелась капля крови его создателя.
Я вернулся в квартиру Архи и нашел прощальный подарок. В коробке было множество картин. Того же мира, который он отображал при мне, только лучше. Красочней, ярче, ближе, искренней. Он стремился к миру всю жизнь, и на его картинах остался мир. А война скоро кончилась.
Автор:
Alfa19
Я уже десять лет не смотрю новости. Мы начали практиковать подобную отрешенность от мира с другом Архи. Это решение пришло ко мне на пике эмоций как раз в тот самый день, когда мы познакомились. Как сейчас помню, я так волновался, когда бегущая строка каждый час возвещала о погибших в терактах, в перестрелках, о тайных убийствах и ограблениях, о неустойчивой политике, о надвигающихся войнах… В общем, обо всем, что так любит обсуждать толпа на остановках со всеми знакомыми и незнакомыми.
Меня это доводило до белого каления. Люди сидят и волнуются, мирно потягивая чай в четырехкомнатной квартире и выражая любыми способами участие и готовность помочь. А на деле они первыми бегут с корабля, трясясь от злости из-за невозможности унести свои многочисленные чемоданы со всяческим барахлом. Можно подумать, что я просто обозлился на весь человеческий род из-за каких-то своих неприятностей. Но это не так. Я не раз своими глазами видел, как люди, глядя свысока на «глупых политиков», диктуют им свои правила, а потом при малейшей опасности сетуют на жизнь со словами вроде «власти должны заботиться о своем населении». Слушать противно. Но гораздо противнее узнавать о том, как место, где ты родился или работал когда-то давно, бомбят, как там погибают люди. Больно за них. А может, просто страшно за свою шкуру, которая по каким-либо причинам могла лежать на почетном месте в сырой могиле, окажись я там не в нужный момент. Я всегда путал понятия, но знал точно: мне совсем не безразлично, что станет со страной. И это небезразличие я торжественно называл любовью к Родине. А сейчас, спустя десять лет, такие слова, произнесенные вслух, отдают тошнотворным пафосом и отвращением.
День, когда мы познакомились с Архи, был пасмурным и крайне навевающим депрессию. Вечером, часов в шесть, в новостях я услышал об очередном теракте, причем произошедшем в соседнем городе. Погибло, кажется, триста человек или что-то в этом роде. Повсюду начало то и дело мелькать слово «война», подкрепленное сокрушенными вздохами и редкими, эгоистичными слезами. Меня весь день гоняли с поручениями к начальству, как будто курьером работал, да и еще и вечно все путали, потому что в свете последних событий у всех нервы ни к черту. Над городом протянулась последняя тонкая струна самообладания, которая от любого случайного звука могла порваться.
Да я и сам волновался сверх меры. Еле дождавшись конца рабочего дня, я выбежал на улицу и помчался на главную площадь, чтобы хоть как-то расслабиться. По вечерам там играли местные музыканты, заглушая ревом аппаратуры и фальшивыми нотами любые разговоры. Только под такой бешеный шум я мог надеяться на минуты счастливого сна. Услышав звуки гитары, я с облегчением уселся на первую попавшуюся скамейку. К счастью, музыканты не вздумали взять патриотический настрой и сыграть побольше песен о Родине – банальные крякающие звуки о несчастной любви. Тут слева от меня раздался голос:
- Желаете портрет?
Как оказалось, в задумчивости я уселся рядом с художником. Здесь каждый день собирались мастера своего дела с целью немного подзаработать. Что ж, может, так они еще и отвлекаются от мира. Хотя смутное предчувствие подсказывало мне, что и они сплетничают между собой о последних событиях. Предполагая, что художник может и уговаривать, крайне ленясь вообще говорить, я ответил:
- Валяйте.
И художник как ни в чем не бывало молча принялся за работу. Я посмотрел на его лицо и не увидел ни грамма желания о чем-либо рассуждать, как это обычно делают люди, почти живущие на улице. Тогда мне самому захотелось поговорить.
- Никогда больше не буду смотреть новости, - пробурчал я, ожидая банального «почему» и готовясь рассказать о причине моего ужасного бешенства.
Он немного помолчал, а потом сказал:
- Я и так их не смотрю.
- Почему? – поинтересовался я, искренне удивляясь.
- Просто.
Я посмотрел художнику в глаза и понял, что он действительно не смотрит новости «просто». Его лицо было самым честным и понятным из всех, что я видел за свою жизнь. И, честно говорю, мне стало легче. Я не выговаривался и не орал на мир, я не выплеснул эмоции, вообще ничего не сделал, но от сознания того, что существует в мире человек, который не смотрит новости просто так мне почему-то стало легче.
Пока он рисовал мой портрет, мы молчали. Через сорок минут он сказал, что все готово.
- Сколько с меня?
- Тысяча.
Я почему-то удивился, что он взял мои деньги. Глядя на честное лицо художника, я никак не мог представить, что эти грязные бумажки вообще способны соприкасаться с чистыми руками. Помедлив немного от этой, признаться, неожиданности, я молча отдал ему купюру. Он ожидал с таким же обычным, не меняющим выражения лицом. Потом взял бумажку, положил в карман и протянул мне портрет.
- Спасибо, до свидания, - сказал я.
- До свидания, - ответил художник и все так же спокойно сел на прежнее место.
Художник не показывал мне работу. Может, он стеснялся, но скорее всего, это было просто не в его привычках. Молча завернул портрет в старую газету и передал его мне. Дома я развернул рисунок и поразился тому, как точно он смог передать мое лицо. Я видел следы собственной злости и пришедшую ей на смену задумчивость. Я видел на портрете собственную душу, не говоря уже о каждой тоненькой морщинке, успевшей образоваться за годы нервной до ужаса жизни. На этот портрет можно было смотреть вечно и постигать глубины сознания, можно было видеть человека насквозь, почувствовать его. Я никогда не считал себя великим, но втайне признавал человеком. И тогда на портрете я увидел человека. Сейчас, десять лет спустя, я пишу эти строки, то и дело кидая взгляд на тот самый портрет, который не потрепался за долгие годы переездов и всякого рода мытарств; он по-прежнему совершенен.
Я посмотрел на подпись – четыре четкие круглые буквы без наклона и завитушек, какими обычно украшают правый нижний угол художники: «Архи».
Портрет я поставил возле кровати, обещая себе на следующий день обязательно купить подходящую рамку, а по дороге в магазин выкинуть телевизор, и со спокойной совестью заснул. Я проснулся около трех часов дня, понимая, что не злюсь на весь мир. От этого я почувствовал даже некоторое подобие счастья. Дорогой телевизор я все-таки пожалел, оправдываясь возможностью смотреть по нему комедии, но намерение купить рамку портрету все же осталось.
Позавтракав, я вышел на улицу, чтобы приобрести заветное оформление своему подарку. Да, несмотря на отданные деньги я все равно считал портрет подарком, ибо, кажется, он стал для меня символом мира во всем мире и вечного спокойствия. Я специально выбрал дорогу через главную площадь в надежде увидеть своего нового знакомого. Мои надежды оправдались: Архи сидел все с таким же спокойным, умиротворенным видом и рисовал портрет маленькой девочки с плюшевым мишкой. Рядом стояла заботливая мама и всеми силами пыталась удержать вечно вертящуюся дочь на одном месте. А художник даже не обращал внимания на неусидчивость своей натуры и спокойно рисовал. Я подошел поближе: были готовы пока только глаза, но уже по ним можно было узнать ту самую непоседу, которой впору было бы держать не плюшевого мишку, а водный пистолет. Казалось, эти глаза вертелись и плясали огнем вместе с девочкой.
Я посмотрел на Архи – художник был погружен в работу. Лицо оставалось таким же спокойным, как и всегда, но в глазах горел огонек вдохновения. Архи, казалось, не замечал ничего вокруг, только черты лица непоседливой девочки с мишкой.
Неожиданно заревела воздушная тревога. Ко мне мигом вернулись все те ужасы, которые бесновались в душе еще день назад. Кажется, слово «война», которое втихомолку произносили иногда бабушки на скамейках у подъезда, увеличилось в размере и теперь с непреодолимой силой давило на город. Более пятидесяти лет люди не слышали воя сирены. Паника постоянно приближалась к городу, но никогда его не атаковала. А теперь щит разрушен, слухи перешли границу слов и превратились в один сплошной вой, заставляющий людей на главной площади метаться из стороны в сторону.
Мама схватила свою непоседливую дочь и они побежали в неизвестном направлении. Девочка спрашивала: «Мама, мама, что это? Куда мы? А как же Потапыч?» Я посмотрел на стул, где она только что сидела. Там остался лежать ее плюшевый друг с неугасающими глазами-пуговицами.
Я посмотрел на Архи: он сидел на том же месте, подводя какие-то штрихи по линии бровей. Художник оглянулся на свою натуру и обнаружил лишь старую игрушку.
- Эх, - вздохнул он. – Я, кажется, плохо запомнил ее прическу. Вроде, две косички… Да, кажется, так. И волосы немного растрепаны… Ну, ладно, думаю, смогу и так закончить.
И он принялся за работу как ни в чем не бывало, иногда переводя глаза на медведя, будто видел в нем девочку.
- Эй, - крикнул я, - ты что совсем?! Тревога, не слышал?! Мы можем через минуту взлететь на воздух!
- Что? – тихо переспросил Архи. – Взлететь? Это интересно. Но надо немного подождать, я не закончил рисунок. Не волнуйтесь, здесь не больше получаса работы.
- Ты не понимаешь?! Надо бежать, здесь может быть взрыв!
- Взрыв? – удивился художник. – Нет, со мной ничего не случится. Нужно сначала дорисовать портрет, а потом уже взрыв. Судьба не любит незаконченных этюдов.
Я посмотрел на него с явным нетерпением. Мне не хотелось, чтобы такой человек погибал из-за рисунка. В конце концов, это просто рисунок, он не сравним с человеческой жизнью.
А потом я вспомнил свой портрет… Это и есть человеческая жизнь, на том самом рисунке. А жизнь художника в его работах. Думаю, Архи считал именно так. А может, он про свою жизнь и не думал. Умел ли он думать вообще? Мне кажется, существовали только чувства и их воплощение на бумаге.
Я стоял возле Архи минуты две, взглядом умоляя быстрее уйти с открытой площади. Но, казалось, ему было все равно. Неожиданно где-то на севере прогремел взрыв. Я поднял глаза и увидел вздымающиеся вверх клубы дыма и огня. Со всех сторон доносились крики. Они уже не были во внешнем мире – они роились в твоей собственной голове. Казалось, мир переходит на ультразвук.
С целью хоть как-то успокоиться я посмотрел на Архи: он все так же невозмутимо заканчивал портрет по памяти. Это мигом привело меня в чувство. Ощущая легкую тошноту и невозможность стоять на месте, я опустился прямо на асфальт, предоставляя бешеным мыслям возможность метаться по моей голове.
Примерно через полчаса Архи поднялся со своего места, оглядел портрет, довольно улыбнулся и протянул руку за газетой для упаковки.
- Ну, вот, - сказал он, - портрет готов. Надо будет при случае вернуть вместе с мишкой. Забыла, бедная, своего друга.
Художник вздохнул, затем аккуратно завернул рисунок в газету и положил рядом с плюшевым мишкой на стул.
- Я думаю, нам пора идти, - обратился он ко мне. – Лучше бы вам не сидеть на асфальте – грязно и мокро.
- Да, пожалуй, - засмеялся я. Достаточно было посмотреть Архи в глаза, чтобы полностью прийти в себя. – Роман, - представился я, поднимаясь и протягивая художнику руку.
- Архи.
Он улыбнулся и пожал руку. Затем художник собрал свои вещи, и мы вместе ушли с главной площади. Рамку для портрета я так и не купил.
Скорее всего, объявили войну. Но мы не смотрели новости и не слушали, что говорят на улицах. Я забросил работу и проживал свои дни на сбережения. Архи, похоже, делал то же самое, потому что клиентов в такое смутное время не было. Но каждый день мы с ним неизменно приходили на главную площадь, и он что-нибудь рисовал: дым от взрывов и грязную скамейку, торопящихся людей и бродячих собак, все, что придется по душе. А я сидел рядом с ним и смотрел на спокойное лицо и уверенно двигающуюся кисть руки.
Через десять дней после взрыва мы вновь увидели девочку, которая оставила мишку, с мамой. Архи торжественно вручил потерянного Потапыча вместе с портретом. Надо заметить, он всегда носил их с собой, уверенный в скорой встрече. Денег за рисунок художник не просил – прекрасно понимал, что не такое сейчас время.
Архи всегда рисовал с натуры. Я никогда не видел полета его фантазии. Все, что было на бумаге, существовало на самом деле… ну, или когда-то существовало. Художник отражал реальность, хотя иногда казалось, что сам он в этой реальности не живет.
Я работал оценщиком в музее и прекрасно знал, сколько стоят произведения искусства. Так вот, поверьте, работы Архи стоили целое состояние. Но он предпочитал оставаться уличным художником: портреты отдавал заказчикам, а остальное просто хранил у себя дома. Надо признать, многоэтажку, в которой он жил, никакие взрывы не трогали. Все вокруг было испещрено следами от пуль и бомбежек, но его хранило простое «со мной ничего не случится».
И ведь действительно не случалось. Мы с ним спокойно жили. После того, как мою квартиру разбомбили, когда мы были на площади, я переехал к Архи. Он с радостью предоставил мне в полное распоряжение диван и возможность круглосуточно наблюдать его труд.
Архи любил свои работы. Не могу сказать, что он любил то, что на них изображено, но точно любил сами рисунки. Он мне сам не раз об этом говорил. Заканчивал картину, смотрел на нее, улыбался и говорил: «Люблю я тебя». Выглядело немного странно, но очень искренне. Архи никогда не говорил о происходящем, можно было подумать, что ему плевать совершенно на все, что за окном творится. Но он просто молчал. Я тоже молчал, но каждый раз, засыпая, вспоминал происходящий день и с болью в сердце предпочитал о нем забыть. Однако у меня существовал способ успокоиться – просто посмотреть картины Архи и вспомнить его лицо.
Я толком не понимал Архи до конца его жизни. Это случилось через полгода после нашего знакомства. Было около семи вечера, мы сидели на главной площади. Художник рисовал голубя, который послушно бродил туда-сюда. Я его немного подкармливал, а Архи подводил уже последние штрихи. И вот он торжественно провозгласил:
- Готово!
На картине голубь спокойно клевал хлебные крошки, а сзади возвышался волнующийся серый город. И вот эти волнения обрушились на нас. Архи оглянулся, к нам приближались люди, перебегающие от одной постройки к другой в целях хоть как-то укрыться, – перестрелка. Я быстро схватил друга за рукав, чтобы немедленно бежать, но он задержался не в силах оставить свой труд погибать. Архи снял картину с мольберта и побежал за мной. Через минуту мы оказались за каким-то забором – более или менее укрытием. Я оглянулся и увидел, что Архи медленно сползает по забору на землю, на боку у него растекается кровь.
- Эй, ты что…
Мои руки дрожали. Я кое-как попытался заткнуть рану и приподнял голову друга. Архи посмотрел на меня и улыбнулся. Лицо его было, как всегда, спокойно.
- Я же сказал, что со мной ничего не случится, - тихо сказал художник. – Я дорисовал картину. Теперь можно просто умереть. Знаешь, я оставил для тебя подарок. У меня в шкафу есть старая коробка, там ты найдешь… Я ведь любил свою страну. Честно! И старался сделать ее лучше. Ты обязательно увидишь, как я старался! А война скоро кончится, я точно знаю, что кончится. Не волнуйся.
Архи в последний раз улыбнулся и закрыл глаза. Из рук выпал нарисованный голубь. По-прежнему совершенный, и только в правом нижнем углу вместо подписи виднелась капля крови его создателя.
Я вернулся в квартиру Архи и нашел прощальный подарок. В коробке было множество картин. Того же мира, который он отображал при мне, только лучше. Красочней, ярче, ближе, искренней. Он стремился к миру всю жизнь, и на его картинах остался мир. А война скоро кончилась.
Автор:
Alfa19
Комментариев нет:
Отправить комментарий