Крещусь. Наконец-то домой.
Речевые теряются навыки
Одиночества лень,
тишь да гладь.
Вечерами готовлю вареники
И пельменей мороженых рать
За окном как всегда непогодится.
Так не хочется
рано вставать.
Черепахой ползти в гололедицу,
Чертыхаюсь и в душу,
и в мать.
В сердце хмарь
и сплошная распутица.
Леденеющим взором страны
Я ласкаю Европу-красавицу
Из глубин среднерусской зимы.
Ненавязчивый русский сервиз на колесах привез меня из Саратова на родину Гете, Шиллера, Вагнера, в страну цивилизации и комфорта, высоких технологий и порядка. Радуга декабря то ли приветствует мой приезд, то ли радуется здешней красоте. Отутюженные дороги, по обочинам которых выстроились крылатые ветряки. Зеленые ковры полей, ровно подстриженные кусты возле белеющих домиков – бюргерских гнездышек под черепичными крышами цветами вишни. И мирно пасущиеся стада черно-белых овец.
Провинциальный городок на границе с южной Францией. В звонкой тишине садов зеленеет петрушка, веселят редких прохожих фиалки и анютины глазки. Островки леса. Черепашками рассыпались по земле грецкие орехи. Нет-нет да мелькнет березка. Как она попала в соседи к южанам? По склонам гор рядами тянуться виноградники. На чистой глади пруда застыли величественные лебеди, дикие серые утки. По стенам домов карабкаются игрушечные нарядные Санта-Клаусы, еловые лапы с серебряными колокольчиками смотрят в окна, украшают двери домов. Сцены из библейского сюжета – кукольные персонажи рассказывают о рождении Христа. Действо происходит во двориках домов, у фасадов магазинов. В мире и согласии живут протестанты и католики. Десятки фонарей освещают кладбищенские надгробия, датированные XVII веком, с крестами и без крестов. Цветы… Живые розы, гвоздики, калы смотрят в небо, как символ вечной памяти и любви.
Десять дней я живу в плену домов семейных крепостей. Бросаются в глаза недавно построенные дома, ныне самой молодой, лимонно-желтой расцветки. А мне почему-то нравятся здания-старички с рельефными стенами, с маленькими балкончиками, утопающими в зелени, цветах. Крепкие, моложавые, они смеются, словно после майского дождя, и как бы говорят особнякам- молоднячкам: «Мы еще поживем!». Кругом пронзительная чистота. Бачки с мусором опорожняются в определенные часы. Отходы не смешиваются. Пластмасса идет вновь на переработку. Выпал ночью снег – встань в пять утра и почисти пешеходную дорогу к дому. Построил дом по типовому проекту – сделай пластырь-плитку или посей травку. Летающий в небе вертолет делает аэрофотоснимки новостроек, следит за выполнением закона. По российской привычке я пытаюсь пропустить едущую передо мной машину. Она терпеливо стоит, ждет, и я медленно перехожу через дорогу.Другая машина тоже ждет: жирный голубь, лениво покачиваясь с боку на бок, освобождает проезжую часть.
Льётся мелодичная, из далекого прошлого музыка. Солидный немолодой мужчина в клетчатой фуражке крутит ручку шарманки. В чашке блестит серебро монет. И снова музыка, другая щемящая из кирхи. Небесные звуки органа заполняют площадь, летят ввысь, вслед удаляющимся шагам горожан. Бум, бум! Каждый час бьют колокола, не по-нашему, тяжело. Я просыпаюсь по ночам и слышу их тревожное звучание. Не спится мне в гостях у переселенцев, русских немцев, тружеников пчел. Их соты – двух – трехэтажные дома – россиянину со средним достатком только снятся. Но мед этих сот перемешан с горьким вкусом тоски по России, с солёным потом, выжатым заводским конвейером, не оставляющим сил для создания своего уюта. Скрюченные пальцы, сгорбленная спина, беззубье – вот что осталось от моего незаурядного брата с двумя высшими образованиями. Пятнадцать лет ледяного покоя испепелили когда-то живые глаза.
- Нас здесь не любят.
- Но они улыбаются, - замечаю я.
- Коренные немцы, люди высокой культуры, вынуждены улыбаться, говорит брат. – Город отстраивали после войны турки, а мы, по мнению горожан, приехали на все готовое. Боготворят богатых американцев, которые оставили многоэтажные дома, серебристые ангары. Собственник завода по производству турбин – американец, хотя руководит предприятием местная администрация.
Технические знания, точность математических расчетов позволили Ивану войти в десятку лучших, стать высококвалифицированным рабочим этого завода. Сотни людей остались у его ворот. Безработица, как дамоклов меч, угрожает каждому, ошибка грозит увольнением.
В цеху раздаются металлические, рубленые звуки речи. Никогда не согреет Ивана солнечное тепло родных слов, не развеселят шутки, анекдоты живого великорусского языка. Однажды затуманись глаза брата при известии о гибели подводной лодки «Курск». С нескрываемой радостью встретили это трагическое событие «братья» по труду.
Поэтому и не спится мне, что измеряю боль в глазах Ивана невыплаканной болью моего сердца.
Охота, баня здесь экологически неприемлемы. Собака в конуре воспринимается немцами как акт варварского отношения к животному. На рыбака-любителя нужно учиться и получать удостоверение.
Из каждого угла комнат огромного дома, выстроенного золотыми руками Ивана, тоскующими глазами смотрят на меня лики православных икон. В большом зале, на переднем плане, висит картина с изображением бревенчатого домика, окутанного печалью малой родины, мерцающей пеленой зимнего вечера.
На кухне стучат ходики. Каждый час открываются дверцы, и оттуда выглядывает кукушка, как будто отчитывает оставшиеся годы главы семьи в просторном двухэтажном доме с мраморным крыльцом на чужой земле.
В доме напротив живет в семье сына теща, баба Лиза, корни рода которой затерялись среди польских немцев.
- В России нас могли называть фашистами, а здесь называют лентяями, пьяницами, - признается старушка. – Кашель меня душил днем и ночью ничего не помогало. В больнице врач сказал: «Оттого кашляешь ты, что в Союзе, с русскими женщинами водки много пила». У меня шестеро детей. С четырех утра до поздней ночи приходилось быть на ногах. Пекла хлеб, отправляла детей в школу. Корова, овцы, свиньи, куры и утки. Огород, поле. Работа и дети. Молодость прошла мимо. Немец, сосед, участник войны, девяностолетний старик с гладким лицом, холеный, на Урале в плену был. Недавно упрекнул меня за то, что его там одной капустой кормили. Промолчала я, а потом взяла и высказала: «А многие и этого не видели». Муж мой умер в шестьдесят лет. Тощий, как скелет вернулся в 30 годы из заключения, еле выходила. Выучился заочно, стал директором школы, еще и немецкий преподавал. Всегда был честным коммунистом. Дома его почти и не видела, но детей любил, в строгости воспитывал. Так не хотел в Греманию уезжать, на руках у сына скончался. Билет на самолет пропал. Я здесь, а он – там. Не забыть его последних слов: «Не поймут вас, и утки жареные к вам не полетят. Оставайтесь дома».
Натруженная рука матери украдкой смахнула слезу. Бабы Лиза подарила мне на прощанье вязаные носки, стопку салфеток – страниц жизни, крутые виражи которой замкнулись в витиеватых изгибах белоснежных кружев из остатков российских ниток…
… Автобан. Дорога на Восток. К Минску. Белые арки и золотистые купала православного храма хлопьями снега укутала метель. Крещусь. Наконец-то домой, в распутицу, конца и края которой не предвидится.
Автор -
Тихонова Татьяна Ивановна.
Речевые теряются навыки
Одиночества лень,
тишь да гладь.
Вечерами готовлю вареники
И пельменей мороженых рать
За окном как всегда непогодится.
Так не хочется
рано вставать.
Черепахой ползти в гололедицу,
Чертыхаюсь и в душу,
и в мать.
В сердце хмарь
и сплошная распутица.
Леденеющим взором страны
Я ласкаю Европу-красавицу
Из глубин среднерусской зимы.
Ненавязчивый русский сервиз на колесах привез меня из Саратова на родину Гете, Шиллера, Вагнера, в страну цивилизации и комфорта, высоких технологий и порядка. Радуга декабря то ли приветствует мой приезд, то ли радуется здешней красоте. Отутюженные дороги, по обочинам которых выстроились крылатые ветряки. Зеленые ковры полей, ровно подстриженные кусты возле белеющих домиков – бюргерских гнездышек под черепичными крышами цветами вишни. И мирно пасущиеся стада черно-белых овец.
Провинциальный городок на границе с южной Францией. В звонкой тишине садов зеленеет петрушка, веселят редких прохожих фиалки и анютины глазки. Островки леса. Черепашками рассыпались по земле грецкие орехи. Нет-нет да мелькнет березка. Как она попала в соседи к южанам? По склонам гор рядами тянуться виноградники. На чистой глади пруда застыли величественные лебеди, дикие серые утки. По стенам домов карабкаются игрушечные нарядные Санта-Клаусы, еловые лапы с серебряными колокольчиками смотрят в окна, украшают двери домов. Сцены из библейского сюжета – кукольные персонажи рассказывают о рождении Христа. Действо происходит во двориках домов, у фасадов магазинов. В мире и согласии живут протестанты и католики. Десятки фонарей освещают кладбищенские надгробия, датированные XVII веком, с крестами и без крестов. Цветы… Живые розы, гвоздики, калы смотрят в небо, как символ вечной памяти и любви.
Десять дней я живу в плену домов семейных крепостей. Бросаются в глаза недавно построенные дома, ныне самой молодой, лимонно-желтой расцветки. А мне почему-то нравятся здания-старички с рельефными стенами, с маленькими балкончиками, утопающими в зелени, цветах. Крепкие, моложавые, они смеются, словно после майского дождя, и как бы говорят особнякам- молоднячкам: «Мы еще поживем!». Кругом пронзительная чистота. Бачки с мусором опорожняются в определенные часы. Отходы не смешиваются. Пластмасса идет вновь на переработку. Выпал ночью снег – встань в пять утра и почисти пешеходную дорогу к дому. Построил дом по типовому проекту – сделай пластырь-плитку или посей травку. Летающий в небе вертолет делает аэрофотоснимки новостроек, следит за выполнением закона. По российской привычке я пытаюсь пропустить едущую передо мной машину. Она терпеливо стоит, ждет, и я медленно перехожу через дорогу.Другая машина тоже ждет: жирный голубь, лениво покачиваясь с боку на бок, освобождает проезжую часть.
Льётся мелодичная, из далекого прошлого музыка. Солидный немолодой мужчина в клетчатой фуражке крутит ручку шарманки. В чашке блестит серебро монет. И снова музыка, другая щемящая из кирхи. Небесные звуки органа заполняют площадь, летят ввысь, вслед удаляющимся шагам горожан. Бум, бум! Каждый час бьют колокола, не по-нашему, тяжело. Я просыпаюсь по ночам и слышу их тревожное звучание. Не спится мне в гостях у переселенцев, русских немцев, тружеников пчел. Их соты – двух – трехэтажные дома – россиянину со средним достатком только снятся. Но мед этих сот перемешан с горьким вкусом тоски по России, с солёным потом, выжатым заводским конвейером, не оставляющим сил для создания своего уюта. Скрюченные пальцы, сгорбленная спина, беззубье – вот что осталось от моего незаурядного брата с двумя высшими образованиями. Пятнадцать лет ледяного покоя испепелили когда-то живые глаза.
- Нас здесь не любят.
- Но они улыбаются, - замечаю я.
- Коренные немцы, люди высокой культуры, вынуждены улыбаться, говорит брат. – Город отстраивали после войны турки, а мы, по мнению горожан, приехали на все готовое. Боготворят богатых американцев, которые оставили многоэтажные дома, серебристые ангары. Собственник завода по производству турбин – американец, хотя руководит предприятием местная администрация.
Технические знания, точность математических расчетов позволили Ивану войти в десятку лучших, стать высококвалифицированным рабочим этого завода. Сотни людей остались у его ворот. Безработица, как дамоклов меч, угрожает каждому, ошибка грозит увольнением.
В цеху раздаются металлические, рубленые звуки речи. Никогда не согреет Ивана солнечное тепло родных слов, не развеселят шутки, анекдоты живого великорусского языка. Однажды затуманись глаза брата при известии о гибели подводной лодки «Курск». С нескрываемой радостью встретили это трагическое событие «братья» по труду.
Поэтому и не спится мне, что измеряю боль в глазах Ивана невыплаканной болью моего сердца.
Охота, баня здесь экологически неприемлемы. Собака в конуре воспринимается немцами как акт варварского отношения к животному. На рыбака-любителя нужно учиться и получать удостоверение.
Из каждого угла комнат огромного дома, выстроенного золотыми руками Ивана, тоскующими глазами смотрят на меня лики православных икон. В большом зале, на переднем плане, висит картина с изображением бревенчатого домика, окутанного печалью малой родины, мерцающей пеленой зимнего вечера.
На кухне стучат ходики. Каждый час открываются дверцы, и оттуда выглядывает кукушка, как будто отчитывает оставшиеся годы главы семьи в просторном двухэтажном доме с мраморным крыльцом на чужой земле.
В доме напротив живет в семье сына теща, баба Лиза, корни рода которой затерялись среди польских немцев.
- В России нас могли называть фашистами, а здесь называют лентяями, пьяницами, - признается старушка. – Кашель меня душил днем и ночью ничего не помогало. В больнице врач сказал: «Оттого кашляешь ты, что в Союзе, с русскими женщинами водки много пила». У меня шестеро детей. С четырех утра до поздней ночи приходилось быть на ногах. Пекла хлеб, отправляла детей в школу. Корова, овцы, свиньи, куры и утки. Огород, поле. Работа и дети. Молодость прошла мимо. Немец, сосед, участник войны, девяностолетний старик с гладким лицом, холеный, на Урале в плену был. Недавно упрекнул меня за то, что его там одной капустой кормили. Промолчала я, а потом взяла и высказала: «А многие и этого не видели». Муж мой умер в шестьдесят лет. Тощий, как скелет вернулся в 30 годы из заключения, еле выходила. Выучился заочно, стал директором школы, еще и немецкий преподавал. Всегда был честным коммунистом. Дома его почти и не видела, но детей любил, в строгости воспитывал. Так не хотел в Греманию уезжать, на руках у сына скончался. Билет на самолет пропал. Я здесь, а он – там. Не забыть его последних слов: «Не поймут вас, и утки жареные к вам не полетят. Оставайтесь дома».
Натруженная рука матери украдкой смахнула слезу. Бабы Лиза подарила мне на прощанье вязаные носки, стопку салфеток – страниц жизни, крутые виражи которой замкнулись в витиеватых изгибах белоснежных кружев из остатков российских ниток…
… Автобан. Дорога на Восток. К Минску. Белые арки и золотистые купала православного храма хлопьями снега укутала метель. Крещусь. Наконец-то домой, в распутицу, конца и края которой не предвидится.
Автор -
Тихонова Татьяна Ивановна.
Комментариев нет:
Отправить комментарий