То тьма
Сумерки еще только потихоньку обозначились, словно художник карандашом аккуратно обвел контуры, дорога вяжет петельки, свиваясь в клубок. По обочинам – лесок, словно подшерсток.
Промокшая осень заглядывает в глаза брошенной собакой. Разве что не лает и не воет.
Мост через реку, как будто бы через время.
Су`хона.
Под мостом, как под ладошкой, когда пристально вглядываешься вдаль, не в силах различить предмет, который расплывается в глазах: домики, прижавшиеся к воде, догнивающая лодка, убежавшая из сладостно томящего стихотворения Рубцова «В горнице мой темно…», а где-то чуть повыше, там, под облаками, подведенными синькою снизу, бледный островерхий оттиск, неясный, словно промельк и коричневатая кровля.
Оттиск, убежавший от старой фотографии. Лист осенний, желто-зеленый, словно прочерк над бездонным или бездомным простором. И я, словно выглядываю из-за угла. Из-за края картины. С другого берега, из другой, нетутошней, нетотемской, жизни.
Тишина, как будто ватой обложили. А я будто шел сюда, к этому мосту к этой гниющей на берегу лодке, всю жизнь обходными путями, по болотам и редколесьем, вынюхивая тропу, тревожно втягивая в себя ноздреватый воздух, опасливо озираясь по сторонам, к этому вот месту над рекой и отраженными в реке куполам.
Я бежал, шел, спотыкаясь, падал, а отражение жило здесь всегда. Еще до моего рождения или смерти. И так будет всегда.
Но вот время застыло, или его не стало, словно отменили декретом совнаркома.
Под мостом – Тотьма. И над, отраженная в темном влажном и невесомом зеркале – она же.
А все вокруг, как подрамник.
Мгновение, подстреленное, как вальдшнеп, на лету.
Под мостом катит свои воды Су` хона, в которую где-то тут впадает Песья Деньга.
День на исходе, как будто жизнь. И Песья Деньга – потом увяжется за тобой, обязательно увяжется, как нищенка, или, как эхо, а быть может,словно протяжная печальная песня о несчастной любви или доле, и уже не отстанет. Побежит, потрусит за тобой - на край света, словно собака с влажными от грусти, глазами. И даже за край. За рамки, за подрамник и горизонт. Теперь все это - и твое. Во всяком случае, не чужое.
Попробуй распутай клубок этой тайны, выпустив на волю финно-угров, которые еле слышно шепнут на ушко: Тотьма.
На языке коми «тод» - «сырое место, поросшее елями и кустарниками», а «-ма» - «земля, место».
А может все и не так. Согласно еще одной версии «Тотьма» переводится как «город, колдующий воду».
Город, колдующий пространство, распростерся возле отдающей свинцовым холодом Леты. Избушки с зелеными крышами, деревянные заборы, мокрые сосны, ажурная вязь времен. Грубо вытканная холстина, схваченная суровой ниткой, чтобы все это не разлетелось от дуновения ветра по сторонам света.
Очутиться в Тотьме, слово в книге. В старой книге с потертым фаянсовым корешком. Страшно и странно.
А вдруг не пустит? Вдруг все это – сон, мираж и от одного неосторожного движения, шороха шагов, рассыпется, растает, испарится, словно пар со стекла, в которое надышали.
Но – нет!
Дорога стелется под ногами, выгибая спину. Тут все так округло, без острых углов и прямых линий, как будто художник, не дорисовав свою акварель, ушел и запил.
Шорох, запахи листвы, и слоистого, холодного, плотного воздуха, зовущегося тишиной, оживляют старинную открытку.
Я пробую войти в Тотьму, как пробуют войти в холодную воду, поеживаясь и вот это пространство начинает разворачиваться, как старинная скатерть, которую достают из старого, пропахшего лавандой платяного шкапа, со скрипучими ящиками, поддающимися туго и нехотя. Жизнь, спрессованная веками. Скатерть, шитая белыми нитками.
А город околдовывает пространство и время.
Еще не темно, лишь облака темнеют, но будто сумерки, то – тьма, и картинка уже неотчетливая, как будто выдуманная, приснившаяся тому, кто остался на мосту, зачарованный этой блеклой акварелью, этим серо-фисташковым сфумато, очарованный прибрежной заводью, его наваждением.
Может быть оно и лучше – и ненужно приближаться к предметам, дабы не запутаться, словно мушка в паутине деталей.
Не нужно торопить время, и листать, словно фотоальбом, виды города.
Дни сочтены. Все прошло…
Где-то чуть выше дороги, словно отражение в Сухоне – светлая Входо-Иерусалимская.
Погрузиться в Тотьму, словно войти в Иерусалим. Почти, как первые христиане, с оглядкой и опаской: а не рассеется ли все это, не провалится земля под ногами?
Все это было, есть, но будет ли еще?
Светлый призрак, он будто парит над серой гладью асфальта, окантованный печалью. Гирлянды, многогранники башен, ромбы и треугольники, словно вышивка на кружевной скатерти.
Такую вот празднично накрахмаленную скатерть домохозяйки, поди, вынимают на торжества или поминки. И узор вроде бы незамысловатый, не вычурный, немногословный, словно устыдившаяся собственной красоты молодка с пунцовым румянцем.
Заплаканные фонари, остывающий день, серое, выметенное ветрами и промытое октябрьскими дождями полотно, словно пол в избе.
И – никого. Никто не нарушает это зыбкое и зябкое состояние грусти, тщеты и счастья.
Но счастья ли?
Не будет больше счастья, если эта сотканная добрыми руками скатерть русского простора за спиной не повторится. И все исчезнет, если я вдруг отвернусь. Как будто эта широкоскулая молодка предпочла не тебя, а парня местного и простого, но моложе и лучше, честнее. А тебе дали от ворот поворот.
Начинается потихоньку, словно нехотя, смеркаться. Тотьма блестит еще в своем отражении, присутствует в нем, как будто старинную вазу мейсенского фарфора разбили вдребезги, и ты стараешься по частям собрать ее хотя бы в памяти, и не умеешь, не можешь: тонкий, полупрозрачный грифель, напоминающий графин, церковь Рождества Христова, разноцветные избушки с белыми наличниками, кот, который прямо из сказки, сидит и смотрит, кто тут ходит и зачем, оранжевый, словно после обжига, кирпичный особняк, бронзовый поэт на берегу и знак, запрещающий машинам сигать с берега в реку, в белое парное молоко остывающего вечера.
Но как же тут ни сигануть?
Жизнь такая. И нет уже бела света, ни Вологды нет. Смеркается, словно смежили веки и разомкнуть уже нет сил.
Все разбито вдребезги истлевающим, словно ненадежная память, вечером. Истекающим временем. Тени глотают большими голодными кусками последние остатки этих воздушных, паутинных, парящих в небе, пауз и интервалов.
Все истончается до писка, как будто гармонист взял верхний регистр.
В ресторане под люминесцентный всполохи лампы или сварки, под неунывающее бумканье, с гиканьем и свистом танцует свой последний танец парочка толстух, повернувшихся друг другу кустодьевскими силуэтами.
"Позишен намбер ван..."
Не было ничего в прошлом, и не будет ничего впереди. На выходе бодрячок в белом костюме командировочного выпускает колечки дыма.
"Позишен намбер фри..."
Фонари тускло мерцают, словно подбитый глаз.
Пьяная машина сиганула с набережной в реку. И река поглотила город, который до наступлением тьмы, как Нарцисс, любовался, не мигая, своим отражением.
Но его больше нет. А возможно и не было. Не было холма, моста через Сохану. Утонувших в парном молоке теплого осеннего огородного духа и домишек. Художник вышел куда-то и больше не вернется.
Ничего не осталось.
Тишина, звуки и краски истлевают в ночном безмолвии.
Ни-че-го.
А - все же?
Что это за почерневший от времени офорт? Чье все это?
Ничье. Во всяком случае уже и не мое.
То - тьма…
Сумерки еще только потихоньку обозначились, словно художник карандашом аккуратно обвел контуры, дорога вяжет петельки, свиваясь в клубок. По обочинам – лесок, словно подшерсток.
Промокшая осень заглядывает в глаза брошенной собакой. Разве что не лает и не воет.
Мост через реку, как будто бы через время.
Су`хона.
Под мостом, как под ладошкой, когда пристально вглядываешься вдаль, не в силах различить предмет, который расплывается в глазах: домики, прижавшиеся к воде, догнивающая лодка, убежавшая из сладостно томящего стихотворения Рубцова «В горнице мой темно…», а где-то чуть повыше, там, под облаками, подведенными синькою снизу, бледный островерхий оттиск, неясный, словно промельк и коричневатая кровля.
Оттиск, убежавший от старой фотографии. Лист осенний, желто-зеленый, словно прочерк над бездонным или бездомным простором. И я, словно выглядываю из-за угла. Из-за края картины. С другого берега, из другой, нетутошней, нетотемской, жизни.
Тишина, как будто ватой обложили. А я будто шел сюда, к этому мосту к этой гниющей на берегу лодке, всю жизнь обходными путями, по болотам и редколесьем, вынюхивая тропу, тревожно втягивая в себя ноздреватый воздух, опасливо озираясь по сторонам, к этому вот месту над рекой и отраженными в реке куполам.
Я бежал, шел, спотыкаясь, падал, а отражение жило здесь всегда. Еще до моего рождения или смерти. И так будет всегда.
Но вот время застыло, или его не стало, словно отменили декретом совнаркома.
Под мостом – Тотьма. И над, отраженная в темном влажном и невесомом зеркале – она же.
А все вокруг, как подрамник.
Мгновение, подстреленное, как вальдшнеп, на лету.
Под мостом катит свои воды Су` хона, в которую где-то тут впадает Песья Деньга.
День на исходе, как будто жизнь. И Песья Деньга – потом увяжется за тобой, обязательно увяжется, как нищенка, или, как эхо, а быть может,словно протяжная печальная песня о несчастной любви или доле, и уже не отстанет. Побежит, потрусит за тобой - на край света, словно собака с влажными от грусти, глазами. И даже за край. За рамки, за подрамник и горизонт. Теперь все это - и твое. Во всяком случае, не чужое.
Попробуй распутай клубок этой тайны, выпустив на волю финно-угров, которые еле слышно шепнут на ушко: Тотьма.
На языке коми «тод» - «сырое место, поросшее елями и кустарниками», а «-ма» - «земля, место».
А может все и не так. Согласно еще одной версии «Тотьма» переводится как «город, колдующий воду».
Город, колдующий пространство, распростерся возле отдающей свинцовым холодом Леты. Избушки с зелеными крышами, деревянные заборы, мокрые сосны, ажурная вязь времен. Грубо вытканная холстина, схваченная суровой ниткой, чтобы все это не разлетелось от дуновения ветра по сторонам света.
Очутиться в Тотьме, слово в книге. В старой книге с потертым фаянсовым корешком. Страшно и странно.
А вдруг не пустит? Вдруг все это – сон, мираж и от одного неосторожного движения, шороха шагов, рассыпется, растает, испарится, словно пар со стекла, в которое надышали.
Но – нет!
Дорога стелется под ногами, выгибая спину. Тут все так округло, без острых углов и прямых линий, как будто художник, не дорисовав свою акварель, ушел и запил.
Шорох, запахи листвы, и слоистого, холодного, плотного воздуха, зовущегося тишиной, оживляют старинную открытку.
Я пробую войти в Тотьму, как пробуют войти в холодную воду, поеживаясь и вот это пространство начинает разворачиваться, как старинная скатерть, которую достают из старого, пропахшего лавандой платяного шкапа, со скрипучими ящиками, поддающимися туго и нехотя. Жизнь, спрессованная веками. Скатерть, шитая белыми нитками.
А город околдовывает пространство и время.
Еще не темно, лишь облака темнеют, но будто сумерки, то – тьма, и картинка уже неотчетливая, как будто выдуманная, приснившаяся тому, кто остался на мосту, зачарованный этой блеклой акварелью, этим серо-фисташковым сфумато, очарованный прибрежной заводью, его наваждением.
Может быть оно и лучше – и ненужно приближаться к предметам, дабы не запутаться, словно мушка в паутине деталей.
Не нужно торопить время, и листать, словно фотоальбом, виды города.
Дни сочтены. Все прошло…
Где-то чуть выше дороги, словно отражение в Сухоне – светлая Входо-Иерусалимская.
Погрузиться в Тотьму, словно войти в Иерусалим. Почти, как первые христиане, с оглядкой и опаской: а не рассеется ли все это, не провалится земля под ногами?
Все это было, есть, но будет ли еще?
Светлый призрак, он будто парит над серой гладью асфальта, окантованный печалью. Гирлянды, многогранники башен, ромбы и треугольники, словно вышивка на кружевной скатерти.
Такую вот празднично накрахмаленную скатерть домохозяйки, поди, вынимают на торжества или поминки. И узор вроде бы незамысловатый, не вычурный, немногословный, словно устыдившаяся собственной красоты молодка с пунцовым румянцем.
Заплаканные фонари, остывающий день, серое, выметенное ветрами и промытое октябрьскими дождями полотно, словно пол в избе.
И – никого. Никто не нарушает это зыбкое и зябкое состояние грусти, тщеты и счастья.
Но счастья ли?
Не будет больше счастья, если эта сотканная добрыми руками скатерть русского простора за спиной не повторится. И все исчезнет, если я вдруг отвернусь. Как будто эта широкоскулая молодка предпочла не тебя, а парня местного и простого, но моложе и лучше, честнее. А тебе дали от ворот поворот.
Начинается потихоньку, словно нехотя, смеркаться. Тотьма блестит еще в своем отражении, присутствует в нем, как будто старинную вазу мейсенского фарфора разбили вдребезги, и ты стараешься по частям собрать ее хотя бы в памяти, и не умеешь, не можешь: тонкий, полупрозрачный грифель, напоминающий графин, церковь Рождества Христова, разноцветные избушки с белыми наличниками, кот, который прямо из сказки, сидит и смотрит, кто тут ходит и зачем, оранжевый, словно после обжига, кирпичный особняк, бронзовый поэт на берегу и знак, запрещающий машинам сигать с берега в реку, в белое парное молоко остывающего вечера.
Но как же тут ни сигануть?
Жизнь такая. И нет уже бела света, ни Вологды нет. Смеркается, словно смежили веки и разомкнуть уже нет сил.
Все разбито вдребезги истлевающим, словно ненадежная память, вечером. Истекающим временем. Тени глотают большими голодными кусками последние остатки этих воздушных, паутинных, парящих в небе, пауз и интервалов.
Все истончается до писка, как будто гармонист взял верхний регистр.
В ресторане под люминесцентный всполохи лампы или сварки, под неунывающее бумканье, с гиканьем и свистом танцует свой последний танец парочка толстух, повернувшихся друг другу кустодьевскими силуэтами.
"Позишен намбер ван..."
Не было ничего в прошлом, и не будет ничего впереди. На выходе бодрячок в белом костюме командировочного выпускает колечки дыма.
"Позишен намбер фри..."
Фонари тускло мерцают, словно подбитый глаз.
Пьяная машина сиганула с набережной в реку. И река поглотила город, который до наступлением тьмы, как Нарцисс, любовался, не мигая, своим отражением.
Но его больше нет. А возможно и не было. Не было холма, моста через Сохану. Утонувших в парном молоке теплого осеннего огородного духа и домишек. Художник вышел куда-то и больше не вернется.
Ничего не осталось.
Тишина, звуки и краски истлевают в ночном безмолвии.
Ни-че-го.
А - все же?
Что это за почерневший от времени офорт? Чье все это?
Ничье. Во всяком случае уже и не мое.
То - тьма…
Комментариев нет:
Отправить комментарий