ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ИЮНЯ
Пруды давно зацвели. Лето было в разгаре.
Сонный пастух гнал стадо тучных коров.
Трактор гудел. Слышался запах гари
от пылавших в округе костров.
Каникулы в школах. На босу ногу и полу-
раздетыми, с хлебом, что редко когда был черств,
дети почти целый месяц уже не ходили в школу,
до которой несколько верст.
Далеко в городах пыхтели трубы заводов –
попыхтеть приходилось, чтоб выполнить план.
Над шестой частью суши, над головами народов
в небе беззвучно пролетал аэроплан.
Бойкий австриец – он был председатель колхоза –
выдумал строить мельницу, чтобы молоть зерно.
Колхозник несмело твердил, точно под силой гипноза,
что ученье всесильно, ибо оно верно.
Жизнь шла своим чередом. Рождалось тихо веселье
в душах трудящихся, благо что был выходной.
Вдоль деревенских хат тянулось то воскресенье,
долго тянулось и долго стояло стеной.
* * *
Дождь не кончался. Втыкая лопаты в сырое,
солдаты рыли землянку, думая, что каждому из нас
уготовано заранее свое двадцать второе
июня, свое воскресенье и свой же закатный час.
ИМПЕРАТОР
Постоянные судороги сводят небо империи,
и, краснея с закатом, оно умирает от ран.
Воздух словно натянут, ведь вопрос о доверии
подданных к императору давно уже снят:
аристократы из знатных родов всё это время спят
и видят сладкие сны, как будет повержен тиран.
В столице империи зреет заговор, и его нити
опутали видных военных и многие высокие чины,
так что изменники есть и в государевой свите,
и даже среди родных. А тянутся нити в посольство
одной иностранной державы, где тоже растет недовольство
политикой государя и где ждут начала войны.
Главную роль исполняет граф N – философ,
готовый поразмышлять о том, чего нет в природе,
и вместе с тем педант и прагматик. Именно он без вопросов
согласился возглавить заговор. Старый и хитрый граф
знал настроения в обществе и был, как обычно, прав:
когда говорят об убийстве тирана, как о плохой погоде,
начиная и завершая беседы в каждом порядочном доме,
быстро усвоишь новые правила, играя в свою игру.
Словно шахматные фигуры, все сообщники, кроме
юного наследника, расставлены на доске. Не из любви
особенной к отцу колеблется юноша, но из боязни в крови
руки испачкать! Он сомневается, но согласится к утру.
Тиран весь день бесчинствует, трагедия близка.
Драконовские указы сменяют друг друга, затем – пальбу.
Император совсем обезумел и хочет ввести войска
в столицу в ближайшем будущем. Пока же садится солнце,
которое для императора, вероятно, уже не вернется…
Величайшее счастье людское – не ведать свою судьбу.
С верою, что государству будет только во благо,
коль августейшая кровь польется, словно вода,
заговорщики пьют вино – сей напиток дает им отвагу.
Тем временем юный наследник, загодя примеряясь к трону,
наивно верит в возможность забрать у отца корону,
не отобрав живота.
ДВОРЦОВЫЙ ВЕК
Нельзя промолчать, нельзя не подать руки
иному вельможе по строгим законам света.
В роскошном Зимнем дворце нахальные сквозняки
волнуют наряды дам. Государыня Елизавета
Петровна сбирает вокруг себя напудренные парики.
Нельзя опустить глаза и вслух согласиться с тем,
что почтеннейший граф Шувалов редко бывает в бане.
Впрочем, и без того предостаточно глупых тем
для разговора пустого, как то, чего нет в барабане.
Грязные потеки у потолков портят обивку стен.
Мерзопакостный дождь не стихает с утра, с утра
же болит голова от бесконечных парадов –
что на плацу, то и в залах дворцовых муштра;
и в казарме, и при дворе в глазах зарябит от нарядов.
Осталась одна лишь форма в наследство от великого Петра.
Нельзя отказаться составить одну из танцующих пар,
когда кавалер на балу подставляет учтиво руку.
Приличия требуют жертв – и что из того, что он стар
и всякая близость с ним превращается в сущую муку?
Скрип дверей провожает игру мандолин и бренчанье гитар.
Нельзя, чтобы стыд придавал румянец щекам,
когда припадочные люди набивают свои карманы.
И то ли от праздности, то ль от любви к деньгам
про то, как смешно просчитались норманны,
летописец, шурша пером, расскажет грядущим векам.
II.
ПОСЛАННИК ГРЯДУЩЕГО
Когда-нибудь снова наступит тот восемьдесят восьмой!
На тихонькой улице нашей, на остановке конечной
покину троллейбус я с той же улыбкой беспечной
и весело побегу по заснеженной бровке домой.
Ты дверь мне откроешь с глазами, полными слез, –
я тоже расплачусь, едва оказавшись в подъезде, –
возьмешь меня за руку, спросишь, какие же вести,
посланник грядущего, я себе и родным принес.
В прихожей пальто мое еще повисит в серебре,
а мы уже – благоговейно – будем смотреть младенца.
– «Ну разве не чудо?!», – и мне будет некуда деться
от полузабытого счастья в морозном том декабре.
С работы придет отец – такой же, как ты, молодой!
Он встретит меня изумленно, но вскоре поймет, насколько
была хороша и полезна холостяка настойка!
И папа меня обнимет – крепко, со всей теплотой.
В таком вот странном составе мы соберемся в одной
из двух комнатушек в квартире на микрорайоне энном.
Поведаю вам о времени, поговорю о бренном
и вечном как член семьи – умудренный, далекий, родной…
Среди погремушек и сосок, бутылок, пеленок, тряпья
дремать будет мирно младенец в своей колыбели уютной.
И с каждым ударом часов, с движением стрелки минутной
я буду всё больше уверен в том, что этот младенец – я.
КТО-ТО
Узнать бы, кто этот «кто-то»
у мамы моей на руках
на том черно-белом фото.
Понять хоть бы в общих чертах…
Лицо? Одна лишь гримаса.
Лица там и не разобрать!
Скукожено. Смыто. Клякса.
И я не хочу вам соврать.
На темени – белый чепчик.
Он карлик (еще – лилипут),
Он маленький человечек –
такие здесь редко живут.
Сидит на диване мама.
За мамой – ковер на стене.
Родная моя панорама!
Но что-то не нравится мне!
Зеленых, бордовых, синих,
оранжевых, желтых цветов
лишил скупой фотоснимок;
и ныне запутать готов!
Он в центре. Лезет наружу,
он лезет теперь на рожон!
Клянусь, его обнаружу!
Тем более – я напряжен…
Но я – ни в одном альбоме –
не в силах его отыскать!
Я знаю, что в нашем доме,
он раньше гостил. Только мать
с отцом его еще помнят,
и как двадцать пять лет назад
он жил в одной из двух комнат.
Но мне о нем не говорят…
Еда и тепло, забота,
любовь доставались ему.
Счастливым был этот «кто-то»,
но кто же он – я не пойму.
III.
МОЯ МЕДАЛЬКА
На шею мне повесили медальку,
на худенькую шейку на мою.
За храбрость, мужество и за отвагу –
пускай я не был ни в одном бою.
Я чувствовал себя как будто снова
в костюме, с красной лентой, об одном
лишь думавшим – о девушке любимой
на вечере далеком выпускном.
Я сел за стол и водочки нажрался,
решив скорей обмыть свою медаль.
Но тут мной овладело беспокойство,
и душу истерзала мне печаль.
Негоже, я подумал, знак почета
носить на волосатенькой груди.
Не факт отнюдь, что новые награды
меня, мол, ожидают впереди.
Под лампою под кухонной блестела
медаль, как настоящий драгметалл,
и побоялся я ее на стену
повесить в тот момент – и прятать стал.
Метался долго я по всей квартире,
осматривал и залу, и толчок;
примеривался к люстре, но в итоге
мой выбор пал всё ж на смывной бочок...
Хотя, вполне возможно, так как Новый
год близился, блестела лишь фольгой –
оберткою никчемной: шоколадной
была награда, а не дорогой.
Но все сомненья быстро разогнал я:
серебряною, бронзовой, златой
иль деревянной будь она – тому, кто
не воевал, покажется крутой!
Как всё-таки прекрасно, что мне дали
награду, ведь позволила она
мне уяснить, что у любой медали
обратная всегда есть сторона!
ЧЕЛОВЕК БЕЗ ИМЕНИ
Человек, не имевший имени,
не имевший фамилии,
не имевший отчества,
Повстречал человека с именем,
да не просто с именем,
а с чином и званием.
Человек, не имевший паспорта,
не имевший возраста
и без дня рождения,
Повстречал человека с паспортом,
да не просто с паспортом,
а со всеми справками.
Человек, что в высоком звании,
наделен был властию
и решил на каторгу
Осудить не имевшего имени,
не имевшего паспорта,
ничего не имевшего.
И, хотя он в солидном возрасте
пребывал и имел положение
в государстве своем и в обществе,
Не сумел осудить на каторгу
человека без паспорта, возраста,
дни рождения не справлявшего.
Ни назвать человека по имени,
ни стращать его документами
не сумел наделенный властию
Человек, что в высоком звании,
человек, что в солидном возрасте,
человек, что со звучным именем.
И побрел не имевший имени,
не имевший фамилии,
не имевший отчества
Человек, не нуждаясь в паспорте,
не нуждаясь в возрасте,
тихо дальше своей дорогою.
* * * * *
Бумажными я защищенный доспехами,
как рыцарь печального образа, в бой
стремился и, грезивший долго успехами,
готов был на всё, недовольный судьбой.
Не мельниц совсем, но бессовестной братии
чиновников войско хотел одолеть,
российской рутинной слепой бюрократии
порвать ненавистную вечную сеть.
Себя представлял я отважнейшим рыцарем
за даму, за сердце сразившим врагов,
за правду стоявшим, почистившим рыльца им,
в турнире добывшим победу мозгов!
Вошел в учрежденье, где молча просители
стояли один за другим; мой порыв
немного смирили все те посетители,
желанье отмщения не отменив.
Букашки следили за стрелкой минутною –
уж близилось время закрытья / обед.
Какою же долгою, скучною, нудною
дорога в заветный была кабинет!
Печати и справки смотрел я внимательно,
пред тем, как войти, репетировал речь,
табличку читал на двери так старательно,
но внутренне крепче сжимал я свой меч.
«Клянусь Дульсинеей, клянусь Санчо-Пансою,
что будет бесстрашен мой праведный гнев!» –
себе говорил я пред битвой опасною,
всех членов мандраж подавить не сумев.
И вот я ворвался!.. Взглянул на начальника,
на стул опустился тихонько, как вор, –
совсем растерялся, похожий на чайника.
Начальник неспешно ж повел разговор…
Чего я достиг в этом славном сражении?
Быть может, слабее стал враг во сто крат?
Нет, видимо долго нам жить в унижении
придется еще: устоял бюрократ!
За подписью князя Хованского
бумагу ему я поднес,
бокал, и бутылку шампанского,
и фруктиков целый поднос!
IV.
РЫБА
Ты научилась плавать и стала подобна рыбе.
В каждом твоем движении, в каждом твоем изгибе
я вижу прозрачную гладь в закатных багровых лучах,
твой новый подводный дом, твой новый подводный очаг.
Я рад, что теперь ты разбираешься тоньше
меня в вопросах ихтиологии, что рассекаешь толщи
соленой морской воды, давая тем самым пример
мне не бояться давления в несколько атмосфер.
Стабильно мечешь икру, избегаешь с успехом сети,
но главное счастье твое – это, конечно, дети:
бесчисленные, безымянные, плавают из конца
океана в другой, не зная ни матери, ни отца.
Рыльце твое в пушку – в зеленом пушку из тины,
которой всегда бывали богаты морские глубины.
Теперь ты вовсю глотаешь растворенный в воде кислород
и в ответ на мои вопросы открываешь беззвучно рот.
Я помню, как руки и ноги твои вдруг стали похожи
на гибкие плавники, как чешуя вместо кожи
твое вдруг покрыло тело и выпрямиться во весь рост
отныне тебе мешал появившийся сзади хвост.
Ты стала подобна рыбе, наконец научившись плавать,
так что теперь не время, дорогая, о прошлом плакать.
В твоем возвращении в воду я вижу обратный ход
эволюции и судьбы весьма крутой поворот.
Желаю большого плаванья! В морях, вестимо, не хуже,
чем у нас на земле. Быть может, иной раз о суше
напомнит тебе ныряльщик – какой-нибудь там Кусто –
и выбор твой, может, оценит, поддержит его на все сто.
Если учесть твой нрав, думаю, будет не лишним
пожелать тебе не попадаться разнообразным хищным
тварям (китам, акулам): они явно сочтут за труд
разбираться, чего ты хочешь, и сразу тебя сожрут.
Долго ты будешь плавать, долго гулять на просторе.
Дай бог, чтоб как можно реже тебя посещало горе.
Желаю поменьше трудиться и от зари до зари,
лежа в коралловых рифах, безмятежно пускать пузыри.
Признаюсь тебе я честно: огорчать тебя не хотелось,
но, видно, всё же придется мне вспомнить окаменелость
как лучший итог твоей жизни, как способ найти друзей
по горным породам иссохшим и угодить в музей.
* * * * *
Она смотрела на море в окно, но мешала штора,
ей наполовину заслонившая обзор.
И не было видно почти ничего, не считая шторма,
не считая шторма да черных гор.
Целый день, и вечер, и ночь продолжался ливень;
бесновались волны у острых прибрежных скал.
Город же мирно спал во время бури в заливе,
не считая ее, весь город спал.
В море металась шхуна, не в силах найти причала,
и сквозь тьму ей со слабой надеждой светил маяк.
Она смотрела в окно и, голос срывая, кричала,
чтоб на берег живым возвратился ее моряк!
Раз за разом она протирала лицо руками,
так что редкая прядь волос попадала на влажный лоб.
Бывало, вставала с постели и долго ходила кругами,
с горячей постели, где в ту ночь ее бил озноб.
Она захотела бежать, но все адреса забыты:
друзья стали хуже врагов, иных уже нет в живых.
И некому слово сказать – для нее все двери закрыты.
Одиночество горше всех других печалей земных.
С теми, с кем ложе делила, вряд ли разделишь горе,
скорей – лишь утехи страстей, вдруг поняла она.
И, ежели он не вернется, останется броситься в море,
в море, виденное ею из окна.
ПЕРЕД ОТКРЫТИЕМ (ПЕРЕВОД С ИСПАНСКОГО)
«Как ни крути, а каналья безумно хорош в постели!» –
как сладко в тот миг мечталось и думалось Изабелле!
А рядом лежал эн ла кама, не в силах начать разговор,
наш пламенный Дон Жуан, вернее – Дон Христофор.
Вернее, не дон – человек из пуэбло, к отплытью
готовящийся усиленно, но всегда готовый к соитью.
«Ах, сколько месес теперь впереди без баб:
на флагман не взять их», – размышлял верноподданный раб.
Фердинанд даже в ус не дует, что эспоса ходит налево,
а та шастает – настоящая ведь испанская королева!
Не понять мужикам горделивым, как доля порой тяжела
дель паис первой бляди и как сложно вести дела.
Христофор чертовски красив, Изабелла – тамбьен гуапа.
Рогатый король, министры, а с ними и римский папа,
про отчизну и веру бубня, на круглых смотря дураков,
провожают в (последний?) путь десграсьядос моряков.
…И мьентрас герой наш плывет, приближая неведомый берег, –
всего лишь одну колумбию и пару огромных америк,
где-то во мраке сцены позабытый нами сеньор
Америго Веспуччи вдаль устремляет с ухмылкой взор.
V.
НОВЫЙ КАВАФИС
Вполне возможно, что в глубокой старости
я откинусь в кресле и буду слушать новости,
передаваемые вечером по радио, читать газету,
потягивать ром и покуривать папиросу.
Это будет холодной зимой, и, забыв о лете,
я вспомню всех, кого нещадно топили в Лете,
тех, кто долго барахтался, да так и не выплыл,
подчинившись воле сей реки полноводной.
Тех, кто рвался к власти и не добился власти,
имена императоров, которые никто не знает,
незадачливых полководцев, проигравших битву,
всю войну или хотя бы генеральное сраженье.
Вспомню бездарных поэтов, из всех размеров
положительно знавших только размер сандалий,
не сказавших нового слова, а только старое;
поэтов, чьи гимны напоминали скорее их дифирамбы.
К черту же победителей! Вспомню сотни атлетов,
выше не прыгнувших, не пробежавших быстрее
и не ставших сильнее других на олимпийских играх
и лавровый венок потому на челе своем не державших.
Я мельком взгляну в окно, где будет всё та же вьюга,
и, положив ногу на ногу, я поменяю позу,
тем самым лишь отгоняя надвигающуюся усталость,
и в думах тогда воскрешу давно ушедшую юность.
Вспомню свои увлеченья, детского сердца порывы,
первые нежные чувства, горьких обид отравы,
как сильно меня штормило и вообще как часто и резко
менялась в то время погода, но чаще – мое настроенье.
Хорошеньких школьниц из тех, что по мне не рыдали,
вспомню красивых студенток, которые мне не дали,
и всех остальных красавиц, спортсменок и комсомолок,
что надо мной посмеялись и мне предпочли другого.
Вспомню все их ужимки, хитрости, самовлюбленность,
которым – надо признаться – я слабость имел поддаваться;
каким был смешным я и глупым, а сердце упорно молчало,
не в силах, вестимо, понять, что всё это означало.
И вспомнив иллюзии все, которые я утратил,
и вспомнив мои таланты, что я загубил и пропил,
и вспомнив большие мечты, что так и остались мечтами, –
я встану и новым Кавафисом заговорю!
* * * * *
Ближе к вечеру начиналось утро первого января.
К тому же обычно темнеет за городской чертою
быстрее, чем в городе. Глаза туманило, говоря
по правде, еще и всей атмосферой спиртною.
В дачном коттедже, напоминавшем – благодаря
полям заснеженным – среди зимы суровой крепость,
встречал я, очумелый, первый день календаря,
прошлого года дней вспоминая с трудом нелепость.
Друзья мои отсыпались, выпитый алкоголь,
выветривая, от которого накануне почти без разбора
места, куда упасть, они и попадали, – столь
велика была сила вчерашнего их задора!
По скрипучему полу мне удалось пройти –
насколько возможно – тихо и добраться до туалета,
где, радостно сняв штаны, я заметил, как конфетти
оттуда внезапно посыпались самого разного цвета.
И мне вспомнилось всё, как едва не потерянный сон:
шампанское наготове, обращение президента,
искры огней бенгальских, бокалов веселый звон,
наступившее торжество после долгожданного момента.
Творенье женских рук – многообразье блюд,
несколько видов салатов, поглощенных в краткие сроки,
животные пляски, грохот петард, ракетниц салют
за окнами, громкая музыка и пение в караоке.
И вдруг я подумал: как стремительно год пролетел!
И, покинув уборную, выключив свет, несмело
я побрел назад к своей койке. О, как бы я не хотел
чтоб и вся наша жизнь так стремительно пролетела!
* * * * *
Здесь, под звездным, открытым небом, вспомните –
как, оставив дневные труды, оставив работу,
вы готовились ко сну в своей уютной комнате,
проявляющей нежную к вам, как к дитяти, заботу,
как, будучи изможденными, сонными и усталыми,
вы словно мирно тонули в мягкой и белой вате,
вернее – в перине, укутавшись пуховыми одеялами,
как сладко вы засыпали в теплой, родной кровати,
как медленно тлела луна, сновиденья кликали
взмахи волшебной палочки феи постельной,
и на стене часы – часы так по-доброму тикали,
шли не спеша, баюкая лучше иной колыбельной,
как в занавесках шуршали блики еле заметные
и к потолку подымались воспоминаний клочья,
и просто хотелось сказать эти слова заветные
для всех, кто ночует не дома: спокойной ночи!
Пруды давно зацвели. Лето было в разгаре.
Сонный пастух гнал стадо тучных коров.
Трактор гудел. Слышался запах гари
от пылавших в округе костров.
Каникулы в школах. На босу ногу и полу-
раздетыми, с хлебом, что редко когда был черств,
дети почти целый месяц уже не ходили в школу,
до которой несколько верст.
Далеко в городах пыхтели трубы заводов –
попыхтеть приходилось, чтоб выполнить план.
Над шестой частью суши, над головами народов
в небе беззвучно пролетал аэроплан.
Бойкий австриец – он был председатель колхоза –
выдумал строить мельницу, чтобы молоть зерно.
Колхозник несмело твердил, точно под силой гипноза,
что ученье всесильно, ибо оно верно.
Жизнь шла своим чередом. Рождалось тихо веселье
в душах трудящихся, благо что был выходной.
Вдоль деревенских хат тянулось то воскресенье,
долго тянулось и долго стояло стеной.
* * *
Дождь не кончался. Втыкая лопаты в сырое,
солдаты рыли землянку, думая, что каждому из нас
уготовано заранее свое двадцать второе
июня, свое воскресенье и свой же закатный час.
ИМПЕРАТОР
Постоянные судороги сводят небо империи,
и, краснея с закатом, оно умирает от ран.
Воздух словно натянут, ведь вопрос о доверии
подданных к императору давно уже снят:
аристократы из знатных родов всё это время спят
и видят сладкие сны, как будет повержен тиран.
В столице империи зреет заговор, и его нити
опутали видных военных и многие высокие чины,
так что изменники есть и в государевой свите,
и даже среди родных. А тянутся нити в посольство
одной иностранной державы, где тоже растет недовольство
политикой государя и где ждут начала войны.
Главную роль исполняет граф N – философ,
готовый поразмышлять о том, чего нет в природе,
и вместе с тем педант и прагматик. Именно он без вопросов
согласился возглавить заговор. Старый и хитрый граф
знал настроения в обществе и был, как обычно, прав:
когда говорят об убийстве тирана, как о плохой погоде,
начиная и завершая беседы в каждом порядочном доме,
быстро усвоишь новые правила, играя в свою игру.
Словно шахматные фигуры, все сообщники, кроме
юного наследника, расставлены на доске. Не из любви
особенной к отцу колеблется юноша, но из боязни в крови
руки испачкать! Он сомневается, но согласится к утру.
Тиран весь день бесчинствует, трагедия близка.
Драконовские указы сменяют друг друга, затем – пальбу.
Император совсем обезумел и хочет ввести войска
в столицу в ближайшем будущем. Пока же садится солнце,
которое для императора, вероятно, уже не вернется…
Величайшее счастье людское – не ведать свою судьбу.
С верою, что государству будет только во благо,
коль августейшая кровь польется, словно вода,
заговорщики пьют вино – сей напиток дает им отвагу.
Тем временем юный наследник, загодя примеряясь к трону,
наивно верит в возможность забрать у отца корону,
не отобрав живота.
ДВОРЦОВЫЙ ВЕК
Нельзя промолчать, нельзя не подать руки
иному вельможе по строгим законам света.
В роскошном Зимнем дворце нахальные сквозняки
волнуют наряды дам. Государыня Елизавета
Петровна сбирает вокруг себя напудренные парики.
Нельзя опустить глаза и вслух согласиться с тем,
что почтеннейший граф Шувалов редко бывает в бане.
Впрочем, и без того предостаточно глупых тем
для разговора пустого, как то, чего нет в барабане.
Грязные потеки у потолков портят обивку стен.
Мерзопакостный дождь не стихает с утра, с утра
же болит голова от бесконечных парадов –
что на плацу, то и в залах дворцовых муштра;
и в казарме, и при дворе в глазах зарябит от нарядов.
Осталась одна лишь форма в наследство от великого Петра.
Нельзя отказаться составить одну из танцующих пар,
когда кавалер на балу подставляет учтиво руку.
Приличия требуют жертв – и что из того, что он стар
и всякая близость с ним превращается в сущую муку?
Скрип дверей провожает игру мандолин и бренчанье гитар.
Нельзя, чтобы стыд придавал румянец щекам,
когда припадочные люди набивают свои карманы.
И то ли от праздности, то ль от любви к деньгам
про то, как смешно просчитались норманны,
летописец, шурша пером, расскажет грядущим векам.
II.
ПОСЛАННИК ГРЯДУЩЕГО
Когда-нибудь снова наступит тот восемьдесят восьмой!
На тихонькой улице нашей, на остановке конечной
покину троллейбус я с той же улыбкой беспечной
и весело побегу по заснеженной бровке домой.
Ты дверь мне откроешь с глазами, полными слез, –
я тоже расплачусь, едва оказавшись в подъезде, –
возьмешь меня за руку, спросишь, какие же вести,
посланник грядущего, я себе и родным принес.
В прихожей пальто мое еще повисит в серебре,
а мы уже – благоговейно – будем смотреть младенца.
– «Ну разве не чудо?!», – и мне будет некуда деться
от полузабытого счастья в морозном том декабре.
С работы придет отец – такой же, как ты, молодой!
Он встретит меня изумленно, но вскоре поймет, насколько
была хороша и полезна холостяка настойка!
И папа меня обнимет – крепко, со всей теплотой.
В таком вот странном составе мы соберемся в одной
из двух комнатушек в квартире на микрорайоне энном.
Поведаю вам о времени, поговорю о бренном
и вечном как член семьи – умудренный, далекий, родной…
Среди погремушек и сосок, бутылок, пеленок, тряпья
дремать будет мирно младенец в своей колыбели уютной.
И с каждым ударом часов, с движением стрелки минутной
я буду всё больше уверен в том, что этот младенец – я.
КТО-ТО
Узнать бы, кто этот «кто-то»
у мамы моей на руках
на том черно-белом фото.
Понять хоть бы в общих чертах…
Лицо? Одна лишь гримаса.
Лица там и не разобрать!
Скукожено. Смыто. Клякса.
И я не хочу вам соврать.
На темени – белый чепчик.
Он карлик (еще – лилипут),
Он маленький человечек –
такие здесь редко живут.
Сидит на диване мама.
За мамой – ковер на стене.
Родная моя панорама!
Но что-то не нравится мне!
Зеленых, бордовых, синих,
оранжевых, желтых цветов
лишил скупой фотоснимок;
и ныне запутать готов!
Он в центре. Лезет наружу,
он лезет теперь на рожон!
Клянусь, его обнаружу!
Тем более – я напряжен…
Но я – ни в одном альбоме –
не в силах его отыскать!
Я знаю, что в нашем доме,
он раньше гостил. Только мать
с отцом его еще помнят,
и как двадцать пять лет назад
он жил в одной из двух комнат.
Но мне о нем не говорят…
Еда и тепло, забота,
любовь доставались ему.
Счастливым был этот «кто-то»,
но кто же он – я не пойму.
III.
МОЯ МЕДАЛЬКА
На шею мне повесили медальку,
на худенькую шейку на мою.
За храбрость, мужество и за отвагу –
пускай я не был ни в одном бою.
Я чувствовал себя как будто снова
в костюме, с красной лентой, об одном
лишь думавшим – о девушке любимой
на вечере далеком выпускном.
Я сел за стол и водочки нажрался,
решив скорей обмыть свою медаль.
Но тут мной овладело беспокойство,
и душу истерзала мне печаль.
Негоже, я подумал, знак почета
носить на волосатенькой груди.
Не факт отнюдь, что новые награды
меня, мол, ожидают впереди.
Под лампою под кухонной блестела
медаль, как настоящий драгметалл,
и побоялся я ее на стену
повесить в тот момент – и прятать стал.
Метался долго я по всей квартире,
осматривал и залу, и толчок;
примеривался к люстре, но в итоге
мой выбор пал всё ж на смывной бочок...
Хотя, вполне возможно, так как Новый
год близился, блестела лишь фольгой –
оберткою никчемной: шоколадной
была награда, а не дорогой.
Но все сомненья быстро разогнал я:
серебряною, бронзовой, златой
иль деревянной будь она – тому, кто
не воевал, покажется крутой!
Как всё-таки прекрасно, что мне дали
награду, ведь позволила она
мне уяснить, что у любой медали
обратная всегда есть сторона!
ЧЕЛОВЕК БЕЗ ИМЕНИ
Человек, не имевший имени,
не имевший фамилии,
не имевший отчества,
Повстречал человека с именем,
да не просто с именем,
а с чином и званием.
Человек, не имевший паспорта,
не имевший возраста
и без дня рождения,
Повстречал человека с паспортом,
да не просто с паспортом,
а со всеми справками.
Человек, что в высоком звании,
наделен был властию
и решил на каторгу
Осудить не имевшего имени,
не имевшего паспорта,
ничего не имевшего.
И, хотя он в солидном возрасте
пребывал и имел положение
в государстве своем и в обществе,
Не сумел осудить на каторгу
человека без паспорта, возраста,
дни рождения не справлявшего.
Ни назвать человека по имени,
ни стращать его документами
не сумел наделенный властию
Человек, что в высоком звании,
человек, что в солидном возрасте,
человек, что со звучным именем.
И побрел не имевший имени,
не имевший фамилии,
не имевший отчества
Человек, не нуждаясь в паспорте,
не нуждаясь в возрасте,
тихо дальше своей дорогою.
* * * * *
Бумажными я защищенный доспехами,
как рыцарь печального образа, в бой
стремился и, грезивший долго успехами,
готов был на всё, недовольный судьбой.
Не мельниц совсем, но бессовестной братии
чиновников войско хотел одолеть,
российской рутинной слепой бюрократии
порвать ненавистную вечную сеть.
Себя представлял я отважнейшим рыцарем
за даму, за сердце сразившим врагов,
за правду стоявшим, почистившим рыльца им,
в турнире добывшим победу мозгов!
Вошел в учрежденье, где молча просители
стояли один за другим; мой порыв
немного смирили все те посетители,
желанье отмщения не отменив.
Букашки следили за стрелкой минутною –
уж близилось время закрытья / обед.
Какою же долгою, скучною, нудною
дорога в заветный была кабинет!
Печати и справки смотрел я внимательно,
пред тем, как войти, репетировал речь,
табличку читал на двери так старательно,
но внутренне крепче сжимал я свой меч.
«Клянусь Дульсинеей, клянусь Санчо-Пансою,
что будет бесстрашен мой праведный гнев!» –
себе говорил я пред битвой опасною,
всех членов мандраж подавить не сумев.
И вот я ворвался!.. Взглянул на начальника,
на стул опустился тихонько, как вор, –
совсем растерялся, похожий на чайника.
Начальник неспешно ж повел разговор…
Чего я достиг в этом славном сражении?
Быть может, слабее стал враг во сто крат?
Нет, видимо долго нам жить в унижении
придется еще: устоял бюрократ!
За подписью князя Хованского
бумагу ему я поднес,
бокал, и бутылку шампанского,
и фруктиков целый поднос!
IV.
РЫБА
Ты научилась плавать и стала подобна рыбе.
В каждом твоем движении, в каждом твоем изгибе
я вижу прозрачную гладь в закатных багровых лучах,
твой новый подводный дом, твой новый подводный очаг.
Я рад, что теперь ты разбираешься тоньше
меня в вопросах ихтиологии, что рассекаешь толщи
соленой морской воды, давая тем самым пример
мне не бояться давления в несколько атмосфер.
Стабильно мечешь икру, избегаешь с успехом сети,
но главное счастье твое – это, конечно, дети:
бесчисленные, безымянные, плавают из конца
океана в другой, не зная ни матери, ни отца.
Рыльце твое в пушку – в зеленом пушку из тины,
которой всегда бывали богаты морские глубины.
Теперь ты вовсю глотаешь растворенный в воде кислород
и в ответ на мои вопросы открываешь беззвучно рот.
Я помню, как руки и ноги твои вдруг стали похожи
на гибкие плавники, как чешуя вместо кожи
твое вдруг покрыло тело и выпрямиться во весь рост
отныне тебе мешал появившийся сзади хвост.
Ты стала подобна рыбе, наконец научившись плавать,
так что теперь не время, дорогая, о прошлом плакать.
В твоем возвращении в воду я вижу обратный ход
эволюции и судьбы весьма крутой поворот.
Желаю большого плаванья! В морях, вестимо, не хуже,
чем у нас на земле. Быть может, иной раз о суше
напомнит тебе ныряльщик – какой-нибудь там Кусто –
и выбор твой, может, оценит, поддержит его на все сто.
Если учесть твой нрав, думаю, будет не лишним
пожелать тебе не попадаться разнообразным хищным
тварям (китам, акулам): они явно сочтут за труд
разбираться, чего ты хочешь, и сразу тебя сожрут.
Долго ты будешь плавать, долго гулять на просторе.
Дай бог, чтоб как можно реже тебя посещало горе.
Желаю поменьше трудиться и от зари до зари,
лежа в коралловых рифах, безмятежно пускать пузыри.
Признаюсь тебе я честно: огорчать тебя не хотелось,
но, видно, всё же придется мне вспомнить окаменелость
как лучший итог твоей жизни, как способ найти друзей
по горным породам иссохшим и угодить в музей.
* * * * *
Она смотрела на море в окно, но мешала штора,
ей наполовину заслонившая обзор.
И не было видно почти ничего, не считая шторма,
не считая шторма да черных гор.
Целый день, и вечер, и ночь продолжался ливень;
бесновались волны у острых прибрежных скал.
Город же мирно спал во время бури в заливе,
не считая ее, весь город спал.
В море металась шхуна, не в силах найти причала,
и сквозь тьму ей со слабой надеждой светил маяк.
Она смотрела в окно и, голос срывая, кричала,
чтоб на берег живым возвратился ее моряк!
Раз за разом она протирала лицо руками,
так что редкая прядь волос попадала на влажный лоб.
Бывало, вставала с постели и долго ходила кругами,
с горячей постели, где в ту ночь ее бил озноб.
Она захотела бежать, но все адреса забыты:
друзья стали хуже врагов, иных уже нет в живых.
И некому слово сказать – для нее все двери закрыты.
Одиночество горше всех других печалей земных.
С теми, с кем ложе делила, вряд ли разделишь горе,
скорей – лишь утехи страстей, вдруг поняла она.
И, ежели он не вернется, останется броситься в море,
в море, виденное ею из окна.
ПЕРЕД ОТКРЫТИЕМ (ПЕРЕВОД С ИСПАНСКОГО)
«Как ни крути, а каналья безумно хорош в постели!» –
как сладко в тот миг мечталось и думалось Изабелле!
А рядом лежал эн ла кама, не в силах начать разговор,
наш пламенный Дон Жуан, вернее – Дон Христофор.
Вернее, не дон – человек из пуэбло, к отплытью
готовящийся усиленно, но всегда готовый к соитью.
«Ах, сколько месес теперь впереди без баб:
на флагман не взять их», – размышлял верноподданный раб.
Фердинанд даже в ус не дует, что эспоса ходит налево,
а та шастает – настоящая ведь испанская королева!
Не понять мужикам горделивым, как доля порой тяжела
дель паис первой бляди и как сложно вести дела.
Христофор чертовски красив, Изабелла – тамбьен гуапа.
Рогатый король, министры, а с ними и римский папа,
про отчизну и веру бубня, на круглых смотря дураков,
провожают в (последний?) путь десграсьядос моряков.
…И мьентрас герой наш плывет, приближая неведомый берег, –
всего лишь одну колумбию и пару огромных америк,
где-то во мраке сцены позабытый нами сеньор
Америго Веспуччи вдаль устремляет с ухмылкой взор.
V.
НОВЫЙ КАВАФИС
Вполне возможно, что в глубокой старости
я откинусь в кресле и буду слушать новости,
передаваемые вечером по радио, читать газету,
потягивать ром и покуривать папиросу.
Это будет холодной зимой, и, забыв о лете,
я вспомню всех, кого нещадно топили в Лете,
тех, кто долго барахтался, да так и не выплыл,
подчинившись воле сей реки полноводной.
Тех, кто рвался к власти и не добился власти,
имена императоров, которые никто не знает,
незадачливых полководцев, проигравших битву,
всю войну или хотя бы генеральное сраженье.
Вспомню бездарных поэтов, из всех размеров
положительно знавших только размер сандалий,
не сказавших нового слова, а только старое;
поэтов, чьи гимны напоминали скорее их дифирамбы.
К черту же победителей! Вспомню сотни атлетов,
выше не прыгнувших, не пробежавших быстрее
и не ставших сильнее других на олимпийских играх
и лавровый венок потому на челе своем не державших.
Я мельком взгляну в окно, где будет всё та же вьюга,
и, положив ногу на ногу, я поменяю позу,
тем самым лишь отгоняя надвигающуюся усталость,
и в думах тогда воскрешу давно ушедшую юность.
Вспомню свои увлеченья, детского сердца порывы,
первые нежные чувства, горьких обид отравы,
как сильно меня штормило и вообще как часто и резко
менялась в то время погода, но чаще – мое настроенье.
Хорошеньких школьниц из тех, что по мне не рыдали,
вспомню красивых студенток, которые мне не дали,
и всех остальных красавиц, спортсменок и комсомолок,
что надо мной посмеялись и мне предпочли другого.
Вспомню все их ужимки, хитрости, самовлюбленность,
которым – надо признаться – я слабость имел поддаваться;
каким был смешным я и глупым, а сердце упорно молчало,
не в силах, вестимо, понять, что всё это означало.
И вспомнив иллюзии все, которые я утратил,
и вспомнив мои таланты, что я загубил и пропил,
и вспомнив большие мечты, что так и остались мечтами, –
я встану и новым Кавафисом заговорю!
* * * * *
Ближе к вечеру начиналось утро первого января.
К тому же обычно темнеет за городской чертою
быстрее, чем в городе. Глаза туманило, говоря
по правде, еще и всей атмосферой спиртною.
В дачном коттедже, напоминавшем – благодаря
полям заснеженным – среди зимы суровой крепость,
встречал я, очумелый, первый день календаря,
прошлого года дней вспоминая с трудом нелепость.
Друзья мои отсыпались, выпитый алкоголь,
выветривая, от которого накануне почти без разбора
места, куда упасть, они и попадали, – столь
велика была сила вчерашнего их задора!
По скрипучему полу мне удалось пройти –
насколько возможно – тихо и добраться до туалета,
где, радостно сняв штаны, я заметил, как конфетти
оттуда внезапно посыпались самого разного цвета.
И мне вспомнилось всё, как едва не потерянный сон:
шампанское наготове, обращение президента,
искры огней бенгальских, бокалов веселый звон,
наступившее торжество после долгожданного момента.
Творенье женских рук – многообразье блюд,
несколько видов салатов, поглощенных в краткие сроки,
животные пляски, грохот петард, ракетниц салют
за окнами, громкая музыка и пение в караоке.
И вдруг я подумал: как стремительно год пролетел!
И, покинув уборную, выключив свет, несмело
я побрел назад к своей койке. О, как бы я не хотел
чтоб и вся наша жизнь так стремительно пролетела!
* * * * *
Здесь, под звездным, открытым небом, вспомните –
как, оставив дневные труды, оставив работу,
вы готовились ко сну в своей уютной комнате,
проявляющей нежную к вам, как к дитяти, заботу,
как, будучи изможденными, сонными и усталыми,
вы словно мирно тонули в мягкой и белой вате,
вернее – в перине, укутавшись пуховыми одеялами,
как сладко вы засыпали в теплой, родной кровати,
как медленно тлела луна, сновиденья кликали
взмахи волшебной палочки феи постельной,
и на стене часы – часы так по-доброму тикали,
шли не спеша, баюкая лучше иной колыбельной,
как в занавесках шуршали блики еле заметные
и к потолку подымались воспоминаний клочья,
и просто хотелось сказать эти слова заветные
для всех, кто ночует не дома: спокойной ночи!
Комментариев нет:
Отправить комментарий