Пуля для вашего ангела, фрау.
Семнадцать часов десять минут. До встречи с приятелем почти целый час. Из глубины арки старого семиэтажного дома на Сумской улице пахнуло черемухой и безмятежностью.
Что-то внутри шепнуло: зайди в этот двор. Ты ведь обожаешь часами рассматривать целлюлит старых штукатурок, шрамы каменных спин, цвет глаз оконных занавесок. А запахи! У каждого дворика они особенные. Как их большие и маленькие тайны.
− Огонёк найдётся? − хриплый мужской голос за плечом вывел меня из состояния созерцательного блаженства.
Я оглянулся. Глубокий седовласый старик теребил пальцами незажженную сигарету. Кулак левой руки дергал поводок ошейника черного пуделя, обнюхивающего мои ботинки.
− Тихо у вас, − я щелкнул зажигалкой перед кончиком размятой сигареты. − Маленькая Швейцария. Кажется, здесь никогда и ничего не происходит, а время не спешит просыпаться. Разве что собачка не по уставу облегчится.
− Тихо? − задумчиво переспросил старик и с шумом выдохнул дым в сторону дома. − Пожалуй, вы правы. Но так не всегда бывает. В войну это здание занимала городская комендатура гестапо, а там, − мужчина махнул рукой в сторону кирпичной подвальной лестницы, − пытали людей. Их крики до сих пор у меня в ушах. Мальчишкой я жил неподалеку...
Я вздрогнул. Какой-то незримый кулак с размаха вонзился в грудь. Память пришпорила сонные нейроны: Сумская улица, гестапо, стальной крюк под лопаткой бабушки Жоры. Вспомнил! С одной из узниц этого страшного подвала я делил несколько недель одну крышу...
А началось все в купе крымского поезда полвека назад.
− Ура! Евпатория! − мой новый друг Жора запрыгал у окна вагона, читая пыльные буквы на щите платформы. Смешно оттопыренные уши придавали мальчишке сходство с мультяшным Гурвинеком. − Бабушка, а мы с Сашей и тетей Марией квартиру вместе искать будем?
− Вместе, − бабушка Жоры с добрыми улыбчивыми глазами усадила внука на чемодан возле купейного зеркала.
За двенадцать часов пути я и Жорик успели подружиться, а моя мама и Полина Андреевна, бабушка друга, решили снимать жилье вместе. Вскоре мы распаковывали чемоданы в комнате частного дома у моря.
Из сумки Жорик извлек очки для ныряния, дорожные шахматы, модель истребителя и несколько потрепанных журналов «Крылья родины». Оказалось, что мой сверстник одержим мечтой стать военным летчиком, как его погибший дед. Теплыми крымскими вечерами Жора взахлеб рассказывал об авиации, фигурах высшего пилотажа, чертя пространство окутанного виноградом двора моделью реактивного истребителя.
На море мы ходили вместе. Однажды в тени пляжного грибка я и услышал рассказ Полины Андреевны о небесной посылке, спасшей жизнь ее семье.
− Мусенька, я все не осмеливаюсь спросить: откуда у вас этот круглый шрам под правой лопаткой? − Полина Андреевна только что окончила смазывать кремом покрасневшую на солнце спину моей матери. − След от ожога?
− В войну из-за недоедания я долго болела золотухой, − мама привстала с коврика и укрыла накидкой плечи. − Один из ее рубцов так и остался на память о том времени.
− А я свой шрам, тоже круглый и тоже под правой лопаткой, прячу от людей в закрытом купальнике. И это тоже моя память о войне, о муже и ... и пытках.
− Пытках? − понизила голос мать и укрыла мою голову панамкой. − Вас пытали? За что?
− Это длинная и печальная история, Мусенька. Но без этого события я бы с вами сейчас не разговаривала. Если хотите, могу рассказать. Мальчишки набегались и, кажется, задремали. Пусть поспят немного.
Я мерно задышал, притворяясь спящим. Полина Андреевна говорила тихо, чтобы не нарушить наш сон. Но я слышал все.
Полина и Георгий учились в одном классе и жили на одной улице. Она − первая отличница школы, дочь уважаемых в районе родителей, а он − первый хулиган улицы, ушастый полусирота, мечтавший стать летчиком. Но законы любви таинственны и непостижимы.
Все началось с того, что в выпускном классе учительница предложила Полине «взять на буксир», как тогда говорили, отстающего по математике Жору. Домашние занятия после уроков закончились первым в их жизни поцелуем, а потом вечерние встречи на пустыре за домом, записки в карманах пальто с часами очередных свиданий.
− Жора парень неплохой, но он тебе не пара, − рассерженный отец махнул перед лицом дочери смятой запиской. Ее нашла в кармане мать.
Завтра же поговорю с директором школы. Вас разведут по разным классам.
Но стены − не преграда, когда юные сердца клокочут в бульоне любви.
Влюбленные встречались украдкой, договорившись о пароле: желтая тетрадь в окне Полины − родители вечером на работе, приходи на наше место; голубая − сегодня нам остается только думать друг о друге.
Любовь всегда возьмет свое, не спрашивая разрешения даже у родителей. В один из предвоенных годов сотрудница ЗАГСа задала курсанту летного училища и студентке пединститута сакральный вопрос: согласны ли они стать мужем и женой? Пара ответила утвердительно.
В начале лета сорок первого Полина приехала с дочерью из летного городка погостить у матери в Харькове. Год назад умер отец. В дороге застудилась и тяжело заболела дочь. А тут война. Эвакуация с больным ребенком невозможна.
Последнее письмо от мужа Полина получила в сентябре: жив-здоров, воюет с немецкими асами, ее письма носит на груди летного комбинезона.
С каждым месяцем оккупации ремень голода все туже стягивал животы харьковчан.
Пожилой терапевт, приятель покойного отца, с опущенными глазами рекомендовал больному ребенку Полины усиленное питание. После двухстороннего воспаления легких девочка ослабла, ее организму нужны животные жиры и витамины.
Жиры. Где их взять, когда в доме осталось три сухаря?
До сих пор выручали мать и ее подруга. Знакомый плотник сколотил деревянные сани. Одна из женщин впрягалась в оглобли, а вторая подталкивала повозку сзади. Бродили по селам, меняли одежду на кочаны кукурузы, рожь, пшеницу, иногда макуху. Полицаи на дорогах часто забирали у измученных женщин продукты и вещи. Полина с дочерью сидели в холодном доме у чуть теплящейся печи и с тревогой ожидали кормилиц. Топили кочанами кукурузы и дровами от разобранного сарая.
С последней менки подруга вместо продуктов привезла на санях заболевшую мать.
Наступило страшное время. Еда кончилась, а маме становилось хуже. Как быть дальше? Идти на менку самой? Но на кого оставить ребенка?
Пришел день, когда Полина поставила перед дочерью кружку с последней пригоршней запаренной муки. Чтобы не слышать манящий запах пищи, женщина вышла во двор.
Небо над домом заполнил мощный гул самолетов. Это с бомбежки возвращалась группа советских бомбардировщиков и истребителей. Облегченные от бомб, самолеты гудели совсем по-другому. Каждый раз Полина с трепетом провожала взглядом краснозвездные самолеты, а вдруг в одном из них ее Жора!
Завыли сирены, загавкали зенитки. Неожиданно стекла домов задрожали от рева низко пролетевшего самолета.
− Неужели нашего сбили? А может бомбу хочет скинуть? − Полина пригнулась, ожидая взрыва.
Но краснозвездный самолет набрал высоту и скрылся в облачной дымке.
Что-то глухое ударилось о забор. Женщина оглянулась и замерла в удивлении. Большой холщовый мешок покачивался на ограде со стороны пустыря, зацепившись за сломанную штакетину перевязанной крест-накрест бечевкой.
Откуда он здесь? Неужели с самолета выпал?
Полина осторожно перетащила находку через забор. Пахнуло сеном и бензином. В соседнем доме скрипнули ставни, зашуршал снег под подошвами чьих-то сапог. Наверное, фельджандарм Ганс от Светки-крашенки ушел. Вечером он заходил к ней с большим свертком под мышкой.
Светке при оккупации неплохо живется. Немецкая речь в доме уже как родная. Даже патефон какой-то фриц притащил. Молодые женщины на улице в тряпье одеваются, лицо золой пачкают, лишь бы немцы, а особенно мадьяры, не обращали внимания. А остановят − выбор небольшой: или в комендатуру отведут и заставят работать в публичном доме, или офицера придется ублажать за глоток шнапса и плитку шоколада, как Светка.
Дома Полина разрезала бечевку и вытряхнула содержимое мешка. Из вороха сена выпал большой, обернутый в газету «Красная звезда», пакет. Три пары рук нетерпеливо развернули газету.
Две буханки свежего хлеба, полотняный мешочек с мукой, банка тушенки, шмат завернутого в обрывок летной карты сала, соль, спички, большой кусок хозяйственного мыла, перевязанная красной ниткой пачка советских денег. Вот она − манна небесная! Полина не могла поверить в свалившееся с неба счастье. Мы будем жить! Все кончится хорошо. Из газеты выпала записка. Глаза впились в знакомый почерк:
«Любимые Полечка, Ирочка и дорогая Анна Матвеевна!
Если вы сейчас читаете мою записку, то я самый счастливый человек на свете.
Не было часа, чтобы я не думал о вас. Как хочется всех обнять и больше не выпускать из своих рук.
Сегодня 15 января 1943 года. Если комэск даст добро, то через день ожидайте новую посылку. Ребята уже скинулись, кто чем может.
Синоптики обещают снег. Поля, завтра развесь у забора мою любимую «арифметику». Я буду знать, что вы живы и постараюсь сбросить груз во двор. Скоро мы освободим Харьков.
Целую и крепко обнимаю всех.
Ваш Георгий».
− Жора жив! − радостно вскрикнула Полина.
«Как замечательно, что «арифметика» (так по-домашнему муж называл ее желтое платье в крупную черную клетку) уцелела! − ликовала Полина. − Сколько раз мама хотела забрать ее на менку, но я не соглашалась. Жора его так любил!
От страшного удара дверь распахнулась. В комнату ворвались солдаты в касках и заломили руки женщинам. У ног зловеще зарычала овчарка.
Офицер в новом кожаном пальто брезгливо схватил Полю за косу и что-то закричал в лицо. В клацании слов немецкой речи Полина отчетливо расслышала свою фамилию и страшное «эршибен» − расстрел.
− Слушай меня, дрянь! − перевел слова фашиста немолодой переводчик в черной форме полицая, перекрашенной из красноармейской шинели. − В городской полиции герр офицер советует сразу назвать имена подпольщиков и предателей. За это тебя расстреляют без пыток.
Полину втолкнули в крытое авто.
В здании городской полиции на Сумской улице следователь вежливо попросил Полину присесть на привинченный к полу табурет и долго не начинал беседу, скрупулезно рассматривая в лупу каждую купюру Жориной посылки. Гестаповец молча курил, стряхивая пепел в пустую банку тушенки, брезгливо перебирал пальцами разложенные на газете куски нарезанного хлеба, сала и даже мыла.
Полина не знала, что гестапо уже проинформировало Берлин о захвате предполагаемой опасной подпольщицы, о результатах обыска ее дома, о допросах ее одноклассников, соседей и бывших коллег по работе. Они подтвердили, что Георгий, муж Полины, − летчик и воюет в Красной Армии.
Следователь поднялся из-за стола, подошел к Полине и пнул женщину сапогом в живот.
Полина согнулась, дико заныло под ложечкой. Следователь размахивал у лица Жориной запиской: «Что означает «арифметика»? Говори. Явки, адреса, пароли. А еще шифры, график сброса посылок. Рация. Оружие. Взрывчатка. Кто возглавляет вашу организацию? Даю два часа на обдумывание. После них любое дознание покажется тебе удовольствием».
В подвале небритый детина в клеенчатом фартуке и выпученными глазами усадил связанную Полину на табурет. С потолка на блоке помощник палача опустил ржавый железный крюк. Детина вдавил его острие глубоко под правую лопатку узницы, напарник веревкой поднял дергающееся тело под потолок. Верзила небрежно подвинул ногой щербатый эмалированный таз под ноги жертвы.
Вечером следователь доложил начальнику гестапо о результатах допроса:
К подполью арестованная отношения не имеет. Ее муж, летчик Красной Армии, сбросил посылку с деньгами и продуктами в ее двор, чтобы помочь семье.
«Арифметика» − семейное название голубого в белую клетку платья.
Прошу разрешение на устройство засады из двух зенитных пулеметов и снайпера во дворе арестованной.
− Доктор обработает твою рану, и этой ночью уже будешь дома, − следователь заполнил несколько строк и подписал бланк пропуска. − Деньги и записка останутся у нас, а продукты можешь забрать. Я нарушаю инструкцию по личной причине.
Моя сестра замужем за летчиком Люфтваффе. Она так же, как и ты ждет от Вальтера писем и больше всего боится получить извещение о его гибели. Возможно, твой Георгий и Вальтер когда-нибудь встретятся в бою.
Мой долг не допустить этого. Завтра утром ты развесишь платье у забора. Твой Георгий прекрасный муж и отец, но работа есть работа.
Пуля для вашего ангела, фрау, уже в затворе нашего снайпера. Хайль Гитлер!
Утром следующего дня фельджандарм Ганс встряхнул припорошенное снегом развешенное на веревках голубое платье. Жандарм вальяжно вошел в темную кухню, сверкая огоньками люминофорных пуговиц в углах полукруглой бляхи на груди.
На чердаке Светкиного дома снайпер с неподвижным гипсовым лицом согревал ладонь правой руки в меховой рукавице. Два зенитных пулеметных расчета в маскировочных халатах по очереди грелись у натопленной печи рядом с Гансом и радистом переносной радиостанции.
− Ахтунг! − вскочил из-за стола радист. Солдаты рванулись во двор к пулемету. Снайпер приложил согретый палец к курку винтовки.
Со стороны пустыря быстро нарастал гул авиационного мотора.
Жора летел один на бреющем полете. Вот и родной пустырь, дорогой дом и ... голубое пятно платья. Голубое? Здесь что-то не так. Поля приставляла голубую тетрадь к стеклу окна, когда кто-то мешал нашему свиданию. Пилот резко вывернул штурвал. Пулевая дробь брызнула по обшивке киля, фонарь кабины прошила пролетевшая в сантиметре от шлема пуля.
Георгий погибнет год спустя в пылающем небе Польши. Он так и не узнает, что любимая жена на допросе вспомнила о голубом в белую клеточку платье маминой подруги еще не обмененное в последнюю ходку. Главный урок спасительной арифметики учительница математики провела на отлично.
Снайпер заметил, как от улетающего самолета отделилась черная точка. Видимо новая посылка. Но немцы ее так и не нашли. В тот холодный январский день радостно потирала руки не только Полина.
Последним из кухни ушел Ганс. Жандарм деловито завернул в холщовую тряпицу несколько кусков сала и хлеба. Но Полина жестами и скудным запасом немецких слов объяснила жандарму, что будет жаловаться самому начальнику гестапо. Ганс нахмурился, но продукты вернул. Фельджандарм злился, его сигнал об обнаружении канала снабжения советского подполья не подтвердился.
Через три недели Красная Армия во второй раз освободила Харьков. А еще через месяц в город снова вошли немцы. Но измученные харьковчане знали, что победа не за горами. Нужно еще немного подождать. Окончательно Харьков освободили 23 августа 1943 года.
После войны в гости к Полине приехал командир эскадрильи, в которой воевал Жора. Они были товарищами. Комэск сильно рисковал, закрывая глаза на опасные рейды друга. Семью командира в оккупированном Смоленске немцы расстреляли за связь с партизанами. Комэмк вернул Поле личные вещи товарища: пилотку, перочинный нож и письмо Полины, с нарисованной Жорой трофейными карандашами фигуркой женщины в желтом платье в темную клеточку. Его нашли в нагрудном кармане летчика.
− Вы, наверное, до сих пор храните это платье, Полина Андреевна? − всхлипнула растроганная мама.
− Конечно, Мусенька! Оно висит у меня в шкафу отдельно. Я надеваю его трижды в году: в дни рождения и гибели Георгия, и день нашей свадьбы.
Через три недели я прощался с Жориком на железнодорожном вокзале Евпатории. Мой друг и его бабушка остались у гостеприимных хозяев еще на какое-то время. Больше мы никогда не встречались.
Хотя. Однажды по телевизору мелькнул репортаж с авиационной базы советских войск в Афганистане. Военный журналист обращался к командиру эскадрильи по имени Георгий. Смешно оттопыренными ушами бравый летчик напоминал Гурвинека − героя детских комиксов. Где-то я их уже видел...
Орыся
По-разному складываются людские судьбы. В тот день я не мог и предположить, что окажусь в кольце давнишней вражды и услышу плач ребенка, возложенного матерью на жертвенник мученической любви.
Она шла по залу пенсионного фонда походкой медведицы, сжав ладонями локоть супруга. Даже сильная хромота не уродовала красивую фигуру.
Cквозь паутинки морщин улыбались большие синие глаза. Видимо жестокий рок, калеча ее ноги, прижал пальцами глазенки ребенка, оставив на память два синих пятна.
− Вита?! − Я сгреб снятую куртку с соседнего кресла. − Присаживайся. На прием?
− Конечно. − Соседка по дому улыбнулась и тяжело уселась на стул.
− Сережа, − она повернула голову к мужу, − ожидай меня в машине и не кури много.
− Давно здесь? Мою сестру не видел? − Виктория медленно обвела взглядом зал.
− Сестру? Может и видел, но я ее не знаю.
− Она на меня похожа, но старше и не хромая, − Вита улыбнулась. − Впрочем, я сама пятнадцать лет ее не видела, может, и не узнаю теперь. Крепко мы тогда поссорились. Я бы и не звонила, да трудовая книжка у нее осталась, она сюда ее принесет. Плохо сестре одной, на что меня ненавидит, а кровь родная, как жидкий магнит.
− Чувствую, у вас старинная вражда, с глубокими корнями.
− Да, корешки еще из детства тянутся, − Вита снова оглянула зал, − но сестра − это полбеды. Мать ненавидела меня куда сильнее.
− Мать? Неужели такое возможно?
− Еще как! Хочешь, расскажу о нашей семье? Такое и в кино не увидишь.
Я в нерешительности кивнул.
Крупная грудь соседки качнулась вверх, словно запасаясь воздухом на весь рассказ.
− Десять лет, как я тетку похоронила. Верующей она была и не хотела уходить без покаяния. Перед смертью тетка рассказала историю знакомства и жизни моих родителей. Прощения просила. За себя и сестру. Многое тогда мне открылось. Я им все простила. Лихое было время. Кровь ручьями текла.
Отец у меня русский. В войну на Дальнем Востоке директором оборонного завода работал. Красивый был мужчина. Вихрастый, черноволосый, сильный. Представляю, сколько бабьих слез о нем выплакано. В сорок четвертом его на Западную Украину перебросили на должность начальника отдела милиции Львова. Что там творилось, − сам знаешь.
В сорок седьмом через своего агента отец вышел на след Марьяна − знаменитого бандеровского сотника. О нем легенды по Галичине ходили. В его схрон можно было попасть только через люк в срубе колодца. Где был запасной выход, отец не знал. Но он его вычислил по слегка желтоватому снегу возле дуба с огромным дуплом. Отец догадался, что дупло специально выдолблено под могучую фигуру Марьяна. Здесь и залег в засаде отряд милиционеров.
Когда в колодце взорвались гранаты, дупло медленно разверзлось. Оглядываясь, из него вышел крупный мужчина. Нюхом затравленного волка Марьян учуял засаду, громко вскрикнул и полоснул очередью из автомата навскидку. Убил милиционера и рассек щеку отцу. Ответная пуля отца попала в сердце Марьяна.
Веревкой он был опоясан. Пятьдесят три свечных подпалины насчитали милиционеры. Столько комсомольцев, учителей и специалистов задушил сотник. Патроны берег. Обычно удавливали вдвоем. Но своих жертв он душил сам. Силы был огромной.
Эта веревка в столе у отца еще долго лежала. Мстил за невинные жертвы. Рядом с черными отметинами звездочки красными чернилами рисовал за каждого убитого или пойманного бандеровца. На пятьдесят третьей завязал узел и спалил веревку. «Квиты», − сказал он.
В том бою милиционеры убили пятерых повстанцев, двое застрелились, одного раненого взяли в плен. Он и рассказал об Орысе − моей будущей матери.
Связной она у Марьяна была. Привели Орысю на допрос. Взглянул отец на бледную от страха дивчину и влюбился. Сразу и на всю жизнь. Любовь ведь с глаз начинается. Минут пять, словно гипсовый сидел. Судьба его перед ним стояла. Синеглазая, русоволосая, желанная.
Орыся сразу призналась, что ребенок в ее чреве, что любила и любит только Марьяна, командира и пана ее души.
Кровью налились отцовские глаза. Вскочил из-за стола, положил руки на плечи девушке и сказал: «Выбирай. Или расстрел, в лучшем случае десять лет сибирских лагерей, или отрекаешься от бандеровской клятвы и выходишь за меня замуж».
Мать опустила глаза долу и прошептала: «Нэ хочу вмыраты».
Отец взял графин с водой, чтобы наполнить стакан, но уронил стеклянную пробку. Осколки рассыпались по полу.
«Наше счастье родилось», − улыбнулся он. Но счастья не было. Его любовь никогда не видела лица ее любви. К врагу оно всегда было повернуто, как подсолнечник к солнцу. А семья без женской любви, что кадка без обруча.
Расписались они через неделю. А через семь месяцев мама родила Оксану. Отец переписал документы о рождении ровно на месяц позже. Чтобы никто не усомнился в его отцовстве. Но до сегодняшнего дня сестра отмечает только настоящий день своего рождения.
Отец выписал матери новый паспорт. По нему она стала Ириной. Всю жизнь он ее так называл и родственникам велел.
Через два года папу проинформировали, что часто видят его жену на Львовском кладбище у какой-то неизвестной, хорошо ухоженной могилы. Это потом отец узнал, что его Ирина на следующий день после смерти Марьяна тайком прокралась за милиционерами к месту захоронения погибших в лесу. Вскоре вместе с директором кладбища, законспирированным бойцом повстанческой армии, она откопала братскую могилу и тайно перезахоронила останки любимого на городском цвинтаре. Дорогой памятник ему установила с надписью под каменным веночком «Коханому Мар’янчику від твоєї Орисі». А тогда отец сидел с лопатой в оградке, смотрел на надпись, живые цветы в вазочке и ждал женщину с именем Орыся. И она пришла с букетом роз и поминальной свечой. Все поняла мать, беззвучно упала на колени и обняла ноги отца. Она целовала сапоги мужа и просила не трогать прах любовника.
В ярости он пнул ее ногой. Мать обхватила руками надгробие и зарыдала, царапая землю. Знала, что навсегда с Марьяном прощается. Мимо милиционеры конвоировали директора кладбища и двоих рабочих. Отец приказал им отвезти мать домой. Сам пришел сильно пьяный ночью. Руки пахли землей и бензином. Молча упал на кровать. Мать сняла его сапоги и одежду и долго целовала шрам на отцовской щеке − Марьянову метку.
По этому делу многих родственников матери осудили, нескольких двоюродных братьев расстреляли. Смерть экономит время. Одним взмахом косы многих в роду забирает. Что сталось с прахом Марьяна, кроме отца не знал никто.
Когда мать почувствовала, что беременна мною, то возненавидела меня еще в утробе. Тетка рассказывала, что сестра косу обрезала. Хотела, чтобы я мертвой родилась. Есть такая примета у беременных. Била себя по животу, пытаясь от меня избавиться. Примирилась только тогда, когда о беременности узнал отец.
Я родилась с врожденным вывихом бедер. Все детство в санаториях провела. Никогда меня мать не навещала. Только отец. С ним я сделала первый шаг. Сначала на костылях, а потом сама. Мне было шесть лет, когда отец прижал меня к груди и плакал навзрыд от счастья. Я вытирала ладошками его слезы и целовала колючую щеку. Дома мать даже не улыбнулась моим успехам.
Тяжело жить без материнской любви. До сих пор душа мучается, словно кислотой в нее брызнули. Мать часто снится. Прижимает к груди, гладит рукой по волосам.
Но все лучшее доставалось Оксанке. А главное − любовь. Я ненавидела сестру, − это она крадет мамину нежность. А сестра не выносила меня. За глаза называла уродиной. Видимо, дети врагов наполовину враги. Каково семя, таково и племя.
Но я не сдавалась. Упрямой росла. Папина кровь. Мне было семь лет, когда мы впервые отдыхали в Крыму. Вечером сестра оставила меня одну на пляже, забрав с собой одежду, раскладушку и костыли. Я дождалась ночи и на животе ползла к дому отдыха, минуя скамейки с влюбленными парочками.
А потом мы переехали в наш город. Отцу предложили повышение. В последние годы он начал пить. Мать молчала и часто наливала ему сама. Однажды отцу стало плохо, вызвали неотложку. Он обнял меня слабеющей рукой и сказал: «Доченька, ты у меня самая любимая. Погубят они тебя, и некому будет защитить. Виноват я. В дурмане жизнь прошла. Не сдавайся. Рассчитывай только на себя. Я тебе с того света помогать буду». Горько он зарыдал. Второй раз я видела его плачущим. Любила я отца, обиды на него не держала. Любовь его погубила. Околдовала его мать. Сумела ухватить рукой пылающую сковороду. Отец умер в больнице в ту же ночь.
Я не сдалась. С палочкой ходить научилась. Институт окончила. Архитектором долго работала. А тут и любовь пришла. Знаю, что и Сергей меня любит. Крепко любит. Все бы хорошо, да за сына беспокоюсь. Дело открыл, деньги у него появились. Страшно мне за него. День и ночь молюсь.
У Оксанки ведь тоже сын был. В Чечне воевал разведчиком. Контуженным домой вернулся. Подлечился и в бизнес ушел. Деньги ручьем потекли. Получил как-то в банке крупную сумму, но на обратном пути его мерс отсекли от машины охраны. В посадке его на следующий день нашли. Возле перевернутой машины на спине лежал с вбитой в грудь баранкой. А рядом валялась пустая картонная коробка из-под денег. Милиция намекнула, что дело замято и посоветовала не возобновлять расследование, иначе кого-то из родственников ожидает та же участь.
Так и осталась Оксанка одна. Ни детей, ни внуков, ни мужа. Многих мужчин она соблазнила. Четверых мужей поменяла. Широко жила, красиво гуляла. Но время людей не меняет. Душу за мужскую ласку продаст.
Вот и она идет, − Виктория махнула приближающейся полноватой женщине, − постарела. Скоро в бабку превратится. Сейчас тебе глазки строить будет и грудью трясти.
Оксана не спеша подошла к нам и села в свободное кресло, выгнув спину. Крупная, русоволосая женщина с остатками былой красоты, но каким-то надломленным взглядом, допускающим сомнение в ее неотразимости. Светлые, немного выпученные глаза бегло оглядели сестру и остановились на мне.
− Ты с мужчиной? Молодой такой и красивый. − Оксана заговорчески посмотрела на меня и призывно улыбнулась давно отрепетированной улыбкой.
− Ты Саше не улыбайся, − резко бросила Вита, − трудовую книжку принесла?
Оксана обиженно надула губы и медленно вынула из полиэтиленового пакета серую книжечку: «Скажи спасибо, что принесла. Побегала бы по отделам кадров».
− Вижу, за могилкой отца ты не ухаживаешь, зато гробничка матери вся в цветах. Давай договоримся: мы за оградкой и памятниками присматриваем, траву вырываем, а ты цветы высаживаешь, обязательно на двух могилках. Отец для тебя много сделал, − в голосе Виктории зазвучали приказные нотки.
Разговор сестер после разлуки напоминал начало поединка боксеров-тяжеловесов, прощупывающих друг друга осторожными ударами.
«Примирятся или нет? − крутилось в голове. − Смогут перешагнуть старые обиды, всесильна ли сила крови?» Казалось, еще немного и они сблизятся, забудут прошлое и обнимутся, как сестра с сестрой.
Меня вызвали в кабинет.
− Саша, когда выйдешь, подожди меня. Вместе домой поедем. И Оксану подвезем. Правда, Оксана?
Сестра нерешительно кивнула.
Выйдя из кабинета, я застал женщин, скандалящих через пустое кресло.
− Знать тебя не хочу, − встала на ноги Оксана, − умру, не приходи на мои похороны. И оттуда не хочу тебя видеть. Ненавижу.
− И тебя никто приглашать не будет, − швырнула вдогонку уходящей сестре Вита. − Ты для меня умерла. Навсегда!
«Одна Украина – один народ» - тормоза скрипнули у громадного бигборда.
Виктория достала из бардачка автомобиля старую черно-белую фотографию и разорвала пополам.
− Хотела подарить сестре наше детское фото. Теперь не нужно.
Украина, − мелькнуло в голове, − на этих сестер похожа. Хотя нет, скорее на сиамских близнецов. Два сердца, два тела и две души, сросшиеся в матке истории. Только кровь одна. Видит ли ее муки Хирург? Кипит ли в небесном автоклаве божественный скальпель? Один или два перста увидят крылатые ассистенты? Нет ответа.
Окно во спасение
Прощаясь, я осторожно похлопал больного друга по плечу: «Поправляйся! Нам столько зорек еще нужно с удочками встретить!» Товарищ натужно улыбнулся и некрепко пожал руку. После сложной операции Володя боролся за жизнь, понемногу выбивая костлявую из захваченных плацдармов.
− Мы сделали все возможное, − на лету в коридоре провинциальной больницы выпалил лечащий врач. − Теперь многое зависит от воли пациента и его ангела-хранителя.
Цветущие липы у ворот стационара пахнули ароматом меда и необъяснимого оптимизма. Нечто внутри шептало, что день завершится какой-то приятной неожиданностью.
Шумные воробьи, истинные цыгане птичьего мира, с азартом хлюпались в пыльных лужах; настырный ветер гнал похожую на колокол пунцовую тучу прямо на город. Близился дождь.
− Автобус на Харьков только что уехал, − кассирша равнодушно взглянула на меня поверх очковых линз. − Следующий через полтора часа.
Я вложил билет в карман рубашки и распахнул двери автостанции.
Глухие удары колокола, cхожие на далекие раскаты грома, созывали прихожан на вечернюю службу в церковь где-то неподалеку. Я уверенно шагнул в сторону благовеста.
В неярком свете храма пламя зажженной свечи заиграло на окладе иконы Целителя Пантелеимона. Мне показалось, что святой отрок улыбнулся в ответ на мою мольбу о милости к болящему Владимиру.
− Паки, паки миром Господу помолимся! − ангельские голоса певчих прорезал зычный баритон священника. Я оглянулся на голос, показавшийся знакомым. Аккуратная бородка с редкими нитками седины, широкий лоб, рельефные скулы под живыми глазами рисовали портрет упорного и настойчивого человека.
Неужели он? Тот самый таксист и бывший валютчик? Как его имя? Дмитрий? Да, да. Мы его в семье еще Бородой называли. Правда, тот немного заикался, а этот читает молитву без запинки. У него еще на виске небольшое родимое пятно. Неужели мечты сбываются!?
Рядом чихнула свеча, и память унесла меня на четыре года назад.
− Такси у вашего подъезда, счастливого пути… − приятный голос телефонного диспетчера назвал марку и номер автомобиля.
− На Лысую Гору? − немного заикаясь, переспросил таксист с бородкой.
За рулем бородач усердно крестился на проезжаемые мимо храмы, шепча губами какую-то молитву.
Обычно водители нередко крестятся за рулем, через минуту матеря обгоняющие автомобили и сплевывая окурки в опущенное стекло. Но мой таксист создавал впечатление человека много лет работавшего личным водителем патриарха.
Мы познакомились, и через неделю я позвонил Диме уже на его мобильник. Обстоятельства требовали срочного присутствия у одного из моих родственников.
− Вы, наверное, религиозный человек, Дима? − не удержал любопытства я в момент, когда автомобиль проезжал у главного городского собора.
− Да. Я староста православного храма, − Дима повернул голову в мою сторону. − К сожалению и поэтому, в воскресные и праздничные дни обслужить вас не смогу.
− Староста!? − я с интересом всмотрелся в профиль таксиста. Обычное лицо молодого мужчины с небольшим родимым пятном на правом виске. − Слышал, что старост выбирают в основном из родственников иереев. Вы из семьи священнослужителей?
− Нет, что вы! Родители обычные люди, − усмехнулся Дима. − В церковь меня привели другие обстоятельства.
Во мне ожил азарт писателя и после нескольких подталкивающих вопросов Дима поведал удивительную историю его пути к вере.
В маленьком донбасском городке после закрытия шахты в 90-е найти работу невозможно. Даже на место технички в школе без блата или взятки не устроиться. А как жить, если в двадцать два ты женат, а кормить семью нечем?
Кто-то посоветовал Харьков. С женой и годовалым ребенком парень снял комнату в общежитии недавно обанкротившейся фабрики, а сам с утра и до ночи посменно вкалывал то реализатором, то грузчиком на центральном рынке. Тупая изнуряющая работа не приносила ни удовлетворения, ни достатка. Денег катастрофически не хватало.
− Слушай, Дим! − как-то в подсобке к нему подсел напарник. − А что если чейнджем заняться? Рискованно, конечно, но мешки таскать не нужно, а бабки те же. Если не большие.
Нужда − великий соблазнитель. Через неделю молодые люди уже стояли на известном всему городу пятачке менял у метро.
Ремесло кидал ребята освоили быстро, но еще быстрее поняли, что работать лучше честно. Развод клиентов − дело опасное. Даже у зашуганного старичка мог оказаться сын с приличным сроком отсидки. Однажды скорая увезла их нового товарища с шилом в боку.
Дышать стало легче, но зеленые бумажки постоянно источали запахи риска и опасности. Риск ленив, но всегда голоден. Рано или поздно он выползает из берлоги, чтобы досыта наесться человеческих душ, а потом и плоти.
В жаркий день июля возле Димы скрипнули тормоза ослепительно белого мерседеса с открытым люком на крыше. Из автомобиля вышли два импозантных мужчины в дорогих костюмах. Узнав курс обмена, клиенты одобрительно кивнули и попросили Диму обменять украинские банкноты на двадцать тысяч долларов. Это стоимость семи однокомнатных квартир!
В обороте валютчика обычно крутилось не более пятисот долларов, а у Димы и того меньше. В таких случаях клиентов просили подождать или прийти немного позже, чтобы занять недостающую сумму у соседей.
− Приезжайте через три часа, деньги будут, − предвкушая солидный барыш, пожал руки клиентам Дима.
Через пятнадцать минут в бывшей будке автобусных диспетчеров рядом с входом в метро Дима и Боб − патрон здешних менял, принимали деньги от желающих поучаствовать в выгодном чейнже. Пришла даже группа кавказских обменщиков у другого выхода метро.
Клиенты приехали точно в срок.
− Баксы готовы? − спросил верзила с огромной печаткой на мясистом безымянном пальце и негромко кашлянул.
Дима вынул из барсетки толстую пачку банкнот, стянутую резинкой.
В ту же минуту четыре крепкие руки схватили парня и ловко впихнули в автомобиль. Мерс лихо рванул с места.
«Вот и конец. Господи, увидеть бы еще раз жену и Ксюшку», − мелькнуло в голове пленника.
Дима обреченно посмотрел в пространство люка. Сидящие на позолоченном кресте собора голуби, напуганные криками и свистом десятков менял, вспорхнули ввысь.
Птицы! Мой шанс! Резким движением пальцев Дима сорвал резинку с пачки и, привстав, с силой швырнул деньги в окошко люка. Подхваченные ветром бумажки зеленым конфетти взмыли вверх и медленно опустились на асфальт к ногам менял.
В ту же секунду парень осел от мощного удара под ребро. Лоб уткнулся в подголовник переднего сидения. От следующего тычка в затылок в глазах поплыли круги.
Парень очнулся от шлепков по щекам. За кружащимися мужскими лицами плыли стволы деревьев. Один, два, три... Целый лес.
− Как тебя зовут? − вопрос водителя, видимо главаря, окончательно привел парня в чувство.
− Дима...
− Лохов мы не мочим, Дима, − главарь зловеще скривил левую половину лица, − их свои потом за долги убирают. Но сегодня ты оставил нас без дербана. Такое я не прощаю. Правда шанс у тебя есть. Тут одна капустинка обратно к нам залетела, − главарь поднял с переднего сидения десятидолларовую купюру, плюнул в лицо именитого президента и прилепил бумажку ко лбу Димы.
− Виталик сейчас покажет, как десятку с одного выстрела выбивать нужно. Промажет − твое счастье, нет − не каждому выпадает честь покоиться в лесу.
Здоровяк с печаткой вытолкнул Диму на лесную поляну. Автомобиль заурчал и развернулся боком к жертве. В опущенном стекле мелькнули черное дуло пистолета и желтый блик перстня.
Дима закрыл глаза. Эхо выстрела приглушило шум отъезжающей машины. Парень долго не открывал глаз, боясь снова увидеть жуткое отверстие смерти.
Уже стемнело, когда незадачливый меняла появился на обменном пятачке.
В диспетчерской Боб выложил на стол двести долларов: «Это твои деньги. Остальные раздал ребятам по списку. Сотню из двадцати тысяч так и не нашли. Я к крышевым ментам заходил. Назвал приметы, номер и марку автомобиля. Но искать они отказались. Радуйтесь, мол, что на вас глаза закрываем. Хотя за бабки, которые мы мы отваливаем, могли бы и пошевелиться. Ты, Димон, в рубашке родился. А, может там, − Боб поднял указательный палец, − посчитали, что на земле ты еще для чего-то нужен. Иначе тебя бы пришили».
Дома заплаканная жена после разговора с родным дядей повесила трубку телефона: «Прошу тебя, не возвращайся к метро. Мне лучше «Мивиной» питаться, но каждый день встречать тебя живым».
− А вот и Лысая гора, − Дмитрий повернул баранку вправо. − Я ее навсегда запомнил. Тот самый лес как раз за этим поселком начинается.
− А что было потом? − я указал рукой на предстоящий поворот.
− Дядька занял немного денег. На первых порах таксовал на чужой машине, сейчас на своей. Комнату в общежитии выкупил, да и соседскую тоже. Жена работает, жизнь вроде наладилась.
− А ..., − я на секунду притих, ища обтекаемое слово, − твое... заикание − от испуга?
− Да, − кивнул Дима. − Тот выстрел до сих пор меня за горло держит. Через месяц появились запинки речи, согласные тянуть начал. К каким только бабкам ни ходил − все бесполезно. Соседи посоветовали в церкви десять раз подряд причаститься. Стало лучше, но не до конца. Зато постепенно уверовал. Крест-то мне не случайно в люке показался. Он − мое окно во спасение.
Мечта у меня есть. В нашем храме диакон служит. Он никогда не одет в легкие одежды. Даже в жару после службы он всегда в сорочке с застегнутыми на все пуговицы воротником и рукавами. В молодые годы сел по пьяни за хулиганство. Вышел на волю весь в татуировках. И лоскутка чистой кожи нет. В последний год отсидки приобщился к чтению святых книг. Проникся верой. Так и пошло. И я диаконом хочу стать, но невроз меня крепко к баранке приклеил. От заикания избавиться трудно. Да и деньги немалые нужны. А где их взять, когда детей учить нужно?
Но, правду говорят − где жизнь, там и надежда. Недавно в храме кто-то негромко меня окликнул. Оглянулся − Леша − тот самый парень, который меня в валютчики подбил. Заматерел. Лощеный такой с приятелем стоит. Оказалось, это его телохранитель. Леха теперь банкир. На работу приглашал в пункт обмена. У него их пять, а шестой на днях открывает.
Но я отказался. Не мое это. Рассказал о проблемах. Леша меня после службы к известному психологу отвез и заплатил за лечение вперед. Профессор предупредил, что полностью излечиться вряд ли удастся, но результат может оказаться хорошим. Все зависит от меня.
− И как успехи?
− Пока промолчу, но сдвиги есть. Если поможет − напишу прошение на имя епископа о рукоположении в диаконы. Потихоньку готовлюсь к ставленическому экзамену...
Звуки колокола вернули меня в храм. У амвона священник благословлял мирянку. Я подошел ближе и обратился к батюшке, вкладывая фиолетовую купюру в его руку: «Вы могли бы помолиться о здравии моего больного друга?»
Иерей отступил на шаг: «Пожертвуйте лучше эти деньги на ремонт храма. А за болящего помолюсь. Назовите его христианское имя.
Он меня не узнал. Но это был Дима, теперь отец Димитрий. Сквозь серебро виска темнело родимое пятно.
Луч заходящего солнца преломился в луже за воротами храма, заиграв разводами на пластмассовом стаканчике нищенки.
− Как зовут вашего священника, мать? Давно он у вас? − брошенная мелочь звякнула о дно стаканчика.
− Отец Дмитрий, − обрадованная возможность поговорить, затараторила пожилая женщина. − Из Харькова приезжает. Народ его полюбил и толпами валит, хотя у нас он чуть больше года...
Через неделю Володе стало лучше, а в сентябре я уже рыбачил с ним на Северском Донце. Недавно друг пришел в церковь просить батюшку Дмитрия о молитвенной помощи для его матери. Но ему сообщили, что отец Димитрий у них уже не служит. Уехал в какой-то городок на Донбассе возводить новый храм.
Семнадцать часов десять минут. До встречи с приятелем почти целый час. Из глубины арки старого семиэтажного дома на Сумской улице пахнуло черемухой и безмятежностью.
Что-то внутри шепнуло: зайди в этот двор. Ты ведь обожаешь часами рассматривать целлюлит старых штукатурок, шрамы каменных спин, цвет глаз оконных занавесок. А запахи! У каждого дворика они особенные. Как их большие и маленькие тайны.
− Огонёк найдётся? − хриплый мужской голос за плечом вывел меня из состояния созерцательного блаженства.
Я оглянулся. Глубокий седовласый старик теребил пальцами незажженную сигарету. Кулак левой руки дергал поводок ошейника черного пуделя, обнюхивающего мои ботинки.
− Тихо у вас, − я щелкнул зажигалкой перед кончиком размятой сигареты. − Маленькая Швейцария. Кажется, здесь никогда и ничего не происходит, а время не спешит просыпаться. Разве что собачка не по уставу облегчится.
− Тихо? − задумчиво переспросил старик и с шумом выдохнул дым в сторону дома. − Пожалуй, вы правы. Но так не всегда бывает. В войну это здание занимала городская комендатура гестапо, а там, − мужчина махнул рукой в сторону кирпичной подвальной лестницы, − пытали людей. Их крики до сих пор у меня в ушах. Мальчишкой я жил неподалеку...
Я вздрогнул. Какой-то незримый кулак с размаха вонзился в грудь. Память пришпорила сонные нейроны: Сумская улица, гестапо, стальной крюк под лопаткой бабушки Жоры. Вспомнил! С одной из узниц этого страшного подвала я делил несколько недель одну крышу...
А началось все в купе крымского поезда полвека назад.
− Ура! Евпатория! − мой новый друг Жора запрыгал у окна вагона, читая пыльные буквы на щите платформы. Смешно оттопыренные уши придавали мальчишке сходство с мультяшным Гурвинеком. − Бабушка, а мы с Сашей и тетей Марией квартиру вместе искать будем?
− Вместе, − бабушка Жоры с добрыми улыбчивыми глазами усадила внука на чемодан возле купейного зеркала.
За двенадцать часов пути я и Жорик успели подружиться, а моя мама и Полина Андреевна, бабушка друга, решили снимать жилье вместе. Вскоре мы распаковывали чемоданы в комнате частного дома у моря.
Из сумки Жорик извлек очки для ныряния, дорожные шахматы, модель истребителя и несколько потрепанных журналов «Крылья родины». Оказалось, что мой сверстник одержим мечтой стать военным летчиком, как его погибший дед. Теплыми крымскими вечерами Жора взахлеб рассказывал об авиации, фигурах высшего пилотажа, чертя пространство окутанного виноградом двора моделью реактивного истребителя.
На море мы ходили вместе. Однажды в тени пляжного грибка я и услышал рассказ Полины Андреевны о небесной посылке, спасшей жизнь ее семье.
− Мусенька, я все не осмеливаюсь спросить: откуда у вас этот круглый шрам под правой лопаткой? − Полина Андреевна только что окончила смазывать кремом покрасневшую на солнце спину моей матери. − След от ожога?
− В войну из-за недоедания я долго болела золотухой, − мама привстала с коврика и укрыла накидкой плечи. − Один из ее рубцов так и остался на память о том времени.
− А я свой шрам, тоже круглый и тоже под правой лопаткой, прячу от людей в закрытом купальнике. И это тоже моя память о войне, о муже и ... и пытках.
− Пытках? − понизила голос мать и укрыла мою голову панамкой. − Вас пытали? За что?
− Это длинная и печальная история, Мусенька. Но без этого события я бы с вами сейчас не разговаривала. Если хотите, могу рассказать. Мальчишки набегались и, кажется, задремали. Пусть поспят немного.
Я мерно задышал, притворяясь спящим. Полина Андреевна говорила тихо, чтобы не нарушить наш сон. Но я слышал все.
Полина и Георгий учились в одном классе и жили на одной улице. Она − первая отличница школы, дочь уважаемых в районе родителей, а он − первый хулиган улицы, ушастый полусирота, мечтавший стать летчиком. Но законы любви таинственны и непостижимы.
Все началось с того, что в выпускном классе учительница предложила Полине «взять на буксир», как тогда говорили, отстающего по математике Жору. Домашние занятия после уроков закончились первым в их жизни поцелуем, а потом вечерние встречи на пустыре за домом, записки в карманах пальто с часами очередных свиданий.
− Жора парень неплохой, но он тебе не пара, − рассерженный отец махнул перед лицом дочери смятой запиской. Ее нашла в кармане мать.
Завтра же поговорю с директором школы. Вас разведут по разным классам.
Но стены − не преграда, когда юные сердца клокочут в бульоне любви.
Влюбленные встречались украдкой, договорившись о пароле: желтая тетрадь в окне Полины − родители вечером на работе, приходи на наше место; голубая − сегодня нам остается только думать друг о друге.
Любовь всегда возьмет свое, не спрашивая разрешения даже у родителей. В один из предвоенных годов сотрудница ЗАГСа задала курсанту летного училища и студентке пединститута сакральный вопрос: согласны ли они стать мужем и женой? Пара ответила утвердительно.
В начале лета сорок первого Полина приехала с дочерью из летного городка погостить у матери в Харькове. Год назад умер отец. В дороге застудилась и тяжело заболела дочь. А тут война. Эвакуация с больным ребенком невозможна.
Последнее письмо от мужа Полина получила в сентябре: жив-здоров, воюет с немецкими асами, ее письма носит на груди летного комбинезона.
С каждым месяцем оккупации ремень голода все туже стягивал животы харьковчан.
Пожилой терапевт, приятель покойного отца, с опущенными глазами рекомендовал больному ребенку Полины усиленное питание. После двухстороннего воспаления легких девочка ослабла, ее организму нужны животные жиры и витамины.
Жиры. Где их взять, когда в доме осталось три сухаря?
До сих пор выручали мать и ее подруга. Знакомый плотник сколотил деревянные сани. Одна из женщин впрягалась в оглобли, а вторая подталкивала повозку сзади. Бродили по селам, меняли одежду на кочаны кукурузы, рожь, пшеницу, иногда макуху. Полицаи на дорогах часто забирали у измученных женщин продукты и вещи. Полина с дочерью сидели в холодном доме у чуть теплящейся печи и с тревогой ожидали кормилиц. Топили кочанами кукурузы и дровами от разобранного сарая.
С последней менки подруга вместо продуктов привезла на санях заболевшую мать.
Наступило страшное время. Еда кончилась, а маме становилось хуже. Как быть дальше? Идти на менку самой? Но на кого оставить ребенка?
Пришел день, когда Полина поставила перед дочерью кружку с последней пригоршней запаренной муки. Чтобы не слышать манящий запах пищи, женщина вышла во двор.
Небо над домом заполнил мощный гул самолетов. Это с бомбежки возвращалась группа советских бомбардировщиков и истребителей. Облегченные от бомб, самолеты гудели совсем по-другому. Каждый раз Полина с трепетом провожала взглядом краснозвездные самолеты, а вдруг в одном из них ее Жора!
Завыли сирены, загавкали зенитки. Неожиданно стекла домов задрожали от рева низко пролетевшего самолета.
− Неужели нашего сбили? А может бомбу хочет скинуть? − Полина пригнулась, ожидая взрыва.
Но краснозвездный самолет набрал высоту и скрылся в облачной дымке.
Что-то глухое ударилось о забор. Женщина оглянулась и замерла в удивлении. Большой холщовый мешок покачивался на ограде со стороны пустыря, зацепившись за сломанную штакетину перевязанной крест-накрест бечевкой.
Откуда он здесь? Неужели с самолета выпал?
Полина осторожно перетащила находку через забор. Пахнуло сеном и бензином. В соседнем доме скрипнули ставни, зашуршал снег под подошвами чьих-то сапог. Наверное, фельджандарм Ганс от Светки-крашенки ушел. Вечером он заходил к ней с большим свертком под мышкой.
Светке при оккупации неплохо живется. Немецкая речь в доме уже как родная. Даже патефон какой-то фриц притащил. Молодые женщины на улице в тряпье одеваются, лицо золой пачкают, лишь бы немцы, а особенно мадьяры, не обращали внимания. А остановят − выбор небольшой: или в комендатуру отведут и заставят работать в публичном доме, или офицера придется ублажать за глоток шнапса и плитку шоколада, как Светка.
Дома Полина разрезала бечевку и вытряхнула содержимое мешка. Из вороха сена выпал большой, обернутый в газету «Красная звезда», пакет. Три пары рук нетерпеливо развернули газету.
Две буханки свежего хлеба, полотняный мешочек с мукой, банка тушенки, шмат завернутого в обрывок летной карты сала, соль, спички, большой кусок хозяйственного мыла, перевязанная красной ниткой пачка советских денег. Вот она − манна небесная! Полина не могла поверить в свалившееся с неба счастье. Мы будем жить! Все кончится хорошо. Из газеты выпала записка. Глаза впились в знакомый почерк:
«Любимые Полечка, Ирочка и дорогая Анна Матвеевна!
Если вы сейчас читаете мою записку, то я самый счастливый человек на свете.
Не было часа, чтобы я не думал о вас. Как хочется всех обнять и больше не выпускать из своих рук.
Сегодня 15 января 1943 года. Если комэск даст добро, то через день ожидайте новую посылку. Ребята уже скинулись, кто чем может.
Синоптики обещают снег. Поля, завтра развесь у забора мою любимую «арифметику». Я буду знать, что вы живы и постараюсь сбросить груз во двор. Скоро мы освободим Харьков.
Целую и крепко обнимаю всех.
Ваш Георгий».
− Жора жив! − радостно вскрикнула Полина.
«Как замечательно, что «арифметика» (так по-домашнему муж называл ее желтое платье в крупную черную клетку) уцелела! − ликовала Полина. − Сколько раз мама хотела забрать ее на менку, но я не соглашалась. Жора его так любил!
От страшного удара дверь распахнулась. В комнату ворвались солдаты в касках и заломили руки женщинам. У ног зловеще зарычала овчарка.
Офицер в новом кожаном пальто брезгливо схватил Полю за косу и что-то закричал в лицо. В клацании слов немецкой речи Полина отчетливо расслышала свою фамилию и страшное «эршибен» − расстрел.
− Слушай меня, дрянь! − перевел слова фашиста немолодой переводчик в черной форме полицая, перекрашенной из красноармейской шинели. − В городской полиции герр офицер советует сразу назвать имена подпольщиков и предателей. За это тебя расстреляют без пыток.
Полину втолкнули в крытое авто.
В здании городской полиции на Сумской улице следователь вежливо попросил Полину присесть на привинченный к полу табурет и долго не начинал беседу, скрупулезно рассматривая в лупу каждую купюру Жориной посылки. Гестаповец молча курил, стряхивая пепел в пустую банку тушенки, брезгливо перебирал пальцами разложенные на газете куски нарезанного хлеба, сала и даже мыла.
Полина не знала, что гестапо уже проинформировало Берлин о захвате предполагаемой опасной подпольщицы, о результатах обыска ее дома, о допросах ее одноклассников, соседей и бывших коллег по работе. Они подтвердили, что Георгий, муж Полины, − летчик и воюет в Красной Армии.
Следователь поднялся из-за стола, подошел к Полине и пнул женщину сапогом в живот.
Полина согнулась, дико заныло под ложечкой. Следователь размахивал у лица Жориной запиской: «Что означает «арифметика»? Говори. Явки, адреса, пароли. А еще шифры, график сброса посылок. Рация. Оружие. Взрывчатка. Кто возглавляет вашу организацию? Даю два часа на обдумывание. После них любое дознание покажется тебе удовольствием».
В подвале небритый детина в клеенчатом фартуке и выпученными глазами усадил связанную Полину на табурет. С потолка на блоке помощник палача опустил ржавый железный крюк. Детина вдавил его острие глубоко под правую лопатку узницы, напарник веревкой поднял дергающееся тело под потолок. Верзила небрежно подвинул ногой щербатый эмалированный таз под ноги жертвы.
Вечером следователь доложил начальнику гестапо о результатах допроса:
К подполью арестованная отношения не имеет. Ее муж, летчик Красной Армии, сбросил посылку с деньгами и продуктами в ее двор, чтобы помочь семье.
«Арифметика» − семейное название голубого в белую клетку платья.
Прошу разрешение на устройство засады из двух зенитных пулеметов и снайпера во дворе арестованной.
− Доктор обработает твою рану, и этой ночью уже будешь дома, − следователь заполнил несколько строк и подписал бланк пропуска. − Деньги и записка останутся у нас, а продукты можешь забрать. Я нарушаю инструкцию по личной причине.
Моя сестра замужем за летчиком Люфтваффе. Она так же, как и ты ждет от Вальтера писем и больше всего боится получить извещение о его гибели. Возможно, твой Георгий и Вальтер когда-нибудь встретятся в бою.
Мой долг не допустить этого. Завтра утром ты развесишь платье у забора. Твой Георгий прекрасный муж и отец, но работа есть работа.
Пуля для вашего ангела, фрау, уже в затворе нашего снайпера. Хайль Гитлер!
Утром следующего дня фельджандарм Ганс встряхнул припорошенное снегом развешенное на веревках голубое платье. Жандарм вальяжно вошел в темную кухню, сверкая огоньками люминофорных пуговиц в углах полукруглой бляхи на груди.
На чердаке Светкиного дома снайпер с неподвижным гипсовым лицом согревал ладонь правой руки в меховой рукавице. Два зенитных пулеметных расчета в маскировочных халатах по очереди грелись у натопленной печи рядом с Гансом и радистом переносной радиостанции.
− Ахтунг! − вскочил из-за стола радист. Солдаты рванулись во двор к пулемету. Снайпер приложил согретый палец к курку винтовки.
Со стороны пустыря быстро нарастал гул авиационного мотора.
Жора летел один на бреющем полете. Вот и родной пустырь, дорогой дом и ... голубое пятно платья. Голубое? Здесь что-то не так. Поля приставляла голубую тетрадь к стеклу окна, когда кто-то мешал нашему свиданию. Пилот резко вывернул штурвал. Пулевая дробь брызнула по обшивке киля, фонарь кабины прошила пролетевшая в сантиметре от шлема пуля.
Георгий погибнет год спустя в пылающем небе Польши. Он так и не узнает, что любимая жена на допросе вспомнила о голубом в белую клеточку платье маминой подруги еще не обмененное в последнюю ходку. Главный урок спасительной арифметики учительница математики провела на отлично.
Снайпер заметил, как от улетающего самолета отделилась черная точка. Видимо новая посылка. Но немцы ее так и не нашли. В тот холодный январский день радостно потирала руки не только Полина.
Последним из кухни ушел Ганс. Жандарм деловито завернул в холщовую тряпицу несколько кусков сала и хлеба. Но Полина жестами и скудным запасом немецких слов объяснила жандарму, что будет жаловаться самому начальнику гестапо. Ганс нахмурился, но продукты вернул. Фельджандарм злился, его сигнал об обнаружении канала снабжения советского подполья не подтвердился.
Через три недели Красная Армия во второй раз освободила Харьков. А еще через месяц в город снова вошли немцы. Но измученные харьковчане знали, что победа не за горами. Нужно еще немного подождать. Окончательно Харьков освободили 23 августа 1943 года.
После войны в гости к Полине приехал командир эскадрильи, в которой воевал Жора. Они были товарищами. Комэск сильно рисковал, закрывая глаза на опасные рейды друга. Семью командира в оккупированном Смоленске немцы расстреляли за связь с партизанами. Комэмк вернул Поле личные вещи товарища: пилотку, перочинный нож и письмо Полины, с нарисованной Жорой трофейными карандашами фигуркой женщины в желтом платье в темную клеточку. Его нашли в нагрудном кармане летчика.
− Вы, наверное, до сих пор храните это платье, Полина Андреевна? − всхлипнула растроганная мама.
− Конечно, Мусенька! Оно висит у меня в шкафу отдельно. Я надеваю его трижды в году: в дни рождения и гибели Георгия, и день нашей свадьбы.
Через три недели я прощался с Жориком на железнодорожном вокзале Евпатории. Мой друг и его бабушка остались у гостеприимных хозяев еще на какое-то время. Больше мы никогда не встречались.
Хотя. Однажды по телевизору мелькнул репортаж с авиационной базы советских войск в Афганистане. Военный журналист обращался к командиру эскадрильи по имени Георгий. Смешно оттопыренными ушами бравый летчик напоминал Гурвинека − героя детских комиксов. Где-то я их уже видел...
Орыся
По-разному складываются людские судьбы. В тот день я не мог и предположить, что окажусь в кольце давнишней вражды и услышу плач ребенка, возложенного матерью на жертвенник мученической любви.
Она шла по залу пенсионного фонда походкой медведицы, сжав ладонями локоть супруга. Даже сильная хромота не уродовала красивую фигуру.
Cквозь паутинки морщин улыбались большие синие глаза. Видимо жестокий рок, калеча ее ноги, прижал пальцами глазенки ребенка, оставив на память два синих пятна.
− Вита?! − Я сгреб снятую куртку с соседнего кресла. − Присаживайся. На прием?
− Конечно. − Соседка по дому улыбнулась и тяжело уселась на стул.
− Сережа, − она повернула голову к мужу, − ожидай меня в машине и не кури много.
− Давно здесь? Мою сестру не видел? − Виктория медленно обвела взглядом зал.
− Сестру? Может и видел, но я ее не знаю.
− Она на меня похожа, но старше и не хромая, − Вита улыбнулась. − Впрочем, я сама пятнадцать лет ее не видела, может, и не узнаю теперь. Крепко мы тогда поссорились. Я бы и не звонила, да трудовая книжка у нее осталась, она сюда ее принесет. Плохо сестре одной, на что меня ненавидит, а кровь родная, как жидкий магнит.
− Чувствую, у вас старинная вражда, с глубокими корнями.
− Да, корешки еще из детства тянутся, − Вита снова оглянула зал, − но сестра − это полбеды. Мать ненавидела меня куда сильнее.
− Мать? Неужели такое возможно?
− Еще как! Хочешь, расскажу о нашей семье? Такое и в кино не увидишь.
Я в нерешительности кивнул.
Крупная грудь соседки качнулась вверх, словно запасаясь воздухом на весь рассказ.
− Десять лет, как я тетку похоронила. Верующей она была и не хотела уходить без покаяния. Перед смертью тетка рассказала историю знакомства и жизни моих родителей. Прощения просила. За себя и сестру. Многое тогда мне открылось. Я им все простила. Лихое было время. Кровь ручьями текла.
Отец у меня русский. В войну на Дальнем Востоке директором оборонного завода работал. Красивый был мужчина. Вихрастый, черноволосый, сильный. Представляю, сколько бабьих слез о нем выплакано. В сорок четвертом его на Западную Украину перебросили на должность начальника отдела милиции Львова. Что там творилось, − сам знаешь.
В сорок седьмом через своего агента отец вышел на след Марьяна − знаменитого бандеровского сотника. О нем легенды по Галичине ходили. В его схрон можно было попасть только через люк в срубе колодца. Где был запасной выход, отец не знал. Но он его вычислил по слегка желтоватому снегу возле дуба с огромным дуплом. Отец догадался, что дупло специально выдолблено под могучую фигуру Марьяна. Здесь и залег в засаде отряд милиционеров.
Когда в колодце взорвались гранаты, дупло медленно разверзлось. Оглядываясь, из него вышел крупный мужчина. Нюхом затравленного волка Марьян учуял засаду, громко вскрикнул и полоснул очередью из автомата навскидку. Убил милиционера и рассек щеку отцу. Ответная пуля отца попала в сердце Марьяна.
Веревкой он был опоясан. Пятьдесят три свечных подпалины насчитали милиционеры. Столько комсомольцев, учителей и специалистов задушил сотник. Патроны берег. Обычно удавливали вдвоем. Но своих жертв он душил сам. Силы был огромной.
Эта веревка в столе у отца еще долго лежала. Мстил за невинные жертвы. Рядом с черными отметинами звездочки красными чернилами рисовал за каждого убитого или пойманного бандеровца. На пятьдесят третьей завязал узел и спалил веревку. «Квиты», − сказал он.
В том бою милиционеры убили пятерых повстанцев, двое застрелились, одного раненого взяли в плен. Он и рассказал об Орысе − моей будущей матери.
Связной она у Марьяна была. Привели Орысю на допрос. Взглянул отец на бледную от страха дивчину и влюбился. Сразу и на всю жизнь. Любовь ведь с глаз начинается. Минут пять, словно гипсовый сидел. Судьба его перед ним стояла. Синеглазая, русоволосая, желанная.
Орыся сразу призналась, что ребенок в ее чреве, что любила и любит только Марьяна, командира и пана ее души.
Кровью налились отцовские глаза. Вскочил из-за стола, положил руки на плечи девушке и сказал: «Выбирай. Или расстрел, в лучшем случае десять лет сибирских лагерей, или отрекаешься от бандеровской клятвы и выходишь за меня замуж».
Мать опустила глаза долу и прошептала: «Нэ хочу вмыраты».
Отец взял графин с водой, чтобы наполнить стакан, но уронил стеклянную пробку. Осколки рассыпались по полу.
«Наше счастье родилось», − улыбнулся он. Но счастья не было. Его любовь никогда не видела лица ее любви. К врагу оно всегда было повернуто, как подсолнечник к солнцу. А семья без женской любви, что кадка без обруча.
Расписались они через неделю. А через семь месяцев мама родила Оксану. Отец переписал документы о рождении ровно на месяц позже. Чтобы никто не усомнился в его отцовстве. Но до сегодняшнего дня сестра отмечает только настоящий день своего рождения.
Отец выписал матери новый паспорт. По нему она стала Ириной. Всю жизнь он ее так называл и родственникам велел.
Через два года папу проинформировали, что часто видят его жену на Львовском кладбище у какой-то неизвестной, хорошо ухоженной могилы. Это потом отец узнал, что его Ирина на следующий день после смерти Марьяна тайком прокралась за милиционерами к месту захоронения погибших в лесу. Вскоре вместе с директором кладбища, законспирированным бойцом повстанческой армии, она откопала братскую могилу и тайно перезахоронила останки любимого на городском цвинтаре. Дорогой памятник ему установила с надписью под каменным веночком «Коханому Мар’янчику від твоєї Орисі». А тогда отец сидел с лопатой в оградке, смотрел на надпись, живые цветы в вазочке и ждал женщину с именем Орыся. И она пришла с букетом роз и поминальной свечой. Все поняла мать, беззвучно упала на колени и обняла ноги отца. Она целовала сапоги мужа и просила не трогать прах любовника.
В ярости он пнул ее ногой. Мать обхватила руками надгробие и зарыдала, царапая землю. Знала, что навсегда с Марьяном прощается. Мимо милиционеры конвоировали директора кладбища и двоих рабочих. Отец приказал им отвезти мать домой. Сам пришел сильно пьяный ночью. Руки пахли землей и бензином. Молча упал на кровать. Мать сняла его сапоги и одежду и долго целовала шрам на отцовской щеке − Марьянову метку.
По этому делу многих родственников матери осудили, нескольких двоюродных братьев расстреляли. Смерть экономит время. Одним взмахом косы многих в роду забирает. Что сталось с прахом Марьяна, кроме отца не знал никто.
Когда мать почувствовала, что беременна мною, то возненавидела меня еще в утробе. Тетка рассказывала, что сестра косу обрезала. Хотела, чтобы я мертвой родилась. Есть такая примета у беременных. Била себя по животу, пытаясь от меня избавиться. Примирилась только тогда, когда о беременности узнал отец.
Я родилась с врожденным вывихом бедер. Все детство в санаториях провела. Никогда меня мать не навещала. Только отец. С ним я сделала первый шаг. Сначала на костылях, а потом сама. Мне было шесть лет, когда отец прижал меня к груди и плакал навзрыд от счастья. Я вытирала ладошками его слезы и целовала колючую щеку. Дома мать даже не улыбнулась моим успехам.
Тяжело жить без материнской любви. До сих пор душа мучается, словно кислотой в нее брызнули. Мать часто снится. Прижимает к груди, гладит рукой по волосам.
Но все лучшее доставалось Оксанке. А главное − любовь. Я ненавидела сестру, − это она крадет мамину нежность. А сестра не выносила меня. За глаза называла уродиной. Видимо, дети врагов наполовину враги. Каково семя, таково и племя.
Но я не сдавалась. Упрямой росла. Папина кровь. Мне было семь лет, когда мы впервые отдыхали в Крыму. Вечером сестра оставила меня одну на пляже, забрав с собой одежду, раскладушку и костыли. Я дождалась ночи и на животе ползла к дому отдыха, минуя скамейки с влюбленными парочками.
А потом мы переехали в наш город. Отцу предложили повышение. В последние годы он начал пить. Мать молчала и часто наливала ему сама. Однажды отцу стало плохо, вызвали неотложку. Он обнял меня слабеющей рукой и сказал: «Доченька, ты у меня самая любимая. Погубят они тебя, и некому будет защитить. Виноват я. В дурмане жизнь прошла. Не сдавайся. Рассчитывай только на себя. Я тебе с того света помогать буду». Горько он зарыдал. Второй раз я видела его плачущим. Любила я отца, обиды на него не держала. Любовь его погубила. Околдовала его мать. Сумела ухватить рукой пылающую сковороду. Отец умер в больнице в ту же ночь.
Я не сдалась. С палочкой ходить научилась. Институт окончила. Архитектором долго работала. А тут и любовь пришла. Знаю, что и Сергей меня любит. Крепко любит. Все бы хорошо, да за сына беспокоюсь. Дело открыл, деньги у него появились. Страшно мне за него. День и ночь молюсь.
У Оксанки ведь тоже сын был. В Чечне воевал разведчиком. Контуженным домой вернулся. Подлечился и в бизнес ушел. Деньги ручьем потекли. Получил как-то в банке крупную сумму, но на обратном пути его мерс отсекли от машины охраны. В посадке его на следующий день нашли. Возле перевернутой машины на спине лежал с вбитой в грудь баранкой. А рядом валялась пустая картонная коробка из-под денег. Милиция намекнула, что дело замято и посоветовала не возобновлять расследование, иначе кого-то из родственников ожидает та же участь.
Так и осталась Оксанка одна. Ни детей, ни внуков, ни мужа. Многих мужчин она соблазнила. Четверых мужей поменяла. Широко жила, красиво гуляла. Но время людей не меняет. Душу за мужскую ласку продаст.
Вот и она идет, − Виктория махнула приближающейся полноватой женщине, − постарела. Скоро в бабку превратится. Сейчас тебе глазки строить будет и грудью трясти.
Оксана не спеша подошла к нам и села в свободное кресло, выгнув спину. Крупная, русоволосая женщина с остатками былой красоты, но каким-то надломленным взглядом, допускающим сомнение в ее неотразимости. Светлые, немного выпученные глаза бегло оглядели сестру и остановились на мне.
− Ты с мужчиной? Молодой такой и красивый. − Оксана заговорчески посмотрела на меня и призывно улыбнулась давно отрепетированной улыбкой.
− Ты Саше не улыбайся, − резко бросила Вита, − трудовую книжку принесла?
Оксана обиженно надула губы и медленно вынула из полиэтиленового пакета серую книжечку: «Скажи спасибо, что принесла. Побегала бы по отделам кадров».
− Вижу, за могилкой отца ты не ухаживаешь, зато гробничка матери вся в цветах. Давай договоримся: мы за оградкой и памятниками присматриваем, траву вырываем, а ты цветы высаживаешь, обязательно на двух могилках. Отец для тебя много сделал, − в голосе Виктории зазвучали приказные нотки.
Разговор сестер после разлуки напоминал начало поединка боксеров-тяжеловесов, прощупывающих друг друга осторожными ударами.
«Примирятся или нет? − крутилось в голове. − Смогут перешагнуть старые обиды, всесильна ли сила крови?» Казалось, еще немного и они сблизятся, забудут прошлое и обнимутся, как сестра с сестрой.
Меня вызвали в кабинет.
− Саша, когда выйдешь, подожди меня. Вместе домой поедем. И Оксану подвезем. Правда, Оксана?
Сестра нерешительно кивнула.
Выйдя из кабинета, я застал женщин, скандалящих через пустое кресло.
− Знать тебя не хочу, − встала на ноги Оксана, − умру, не приходи на мои похороны. И оттуда не хочу тебя видеть. Ненавижу.
− И тебя никто приглашать не будет, − швырнула вдогонку уходящей сестре Вита. − Ты для меня умерла. Навсегда!
«Одна Украина – один народ» - тормоза скрипнули у громадного бигборда.
Виктория достала из бардачка автомобиля старую черно-белую фотографию и разорвала пополам.
− Хотела подарить сестре наше детское фото. Теперь не нужно.
Украина, − мелькнуло в голове, − на этих сестер похожа. Хотя нет, скорее на сиамских близнецов. Два сердца, два тела и две души, сросшиеся в матке истории. Только кровь одна. Видит ли ее муки Хирург? Кипит ли в небесном автоклаве божественный скальпель? Один или два перста увидят крылатые ассистенты? Нет ответа.
Окно во спасение
Прощаясь, я осторожно похлопал больного друга по плечу: «Поправляйся! Нам столько зорек еще нужно с удочками встретить!» Товарищ натужно улыбнулся и некрепко пожал руку. После сложной операции Володя боролся за жизнь, понемногу выбивая костлявую из захваченных плацдармов.
− Мы сделали все возможное, − на лету в коридоре провинциальной больницы выпалил лечащий врач. − Теперь многое зависит от воли пациента и его ангела-хранителя.
Цветущие липы у ворот стационара пахнули ароматом меда и необъяснимого оптимизма. Нечто внутри шептало, что день завершится какой-то приятной неожиданностью.
Шумные воробьи, истинные цыгане птичьего мира, с азартом хлюпались в пыльных лужах; настырный ветер гнал похожую на колокол пунцовую тучу прямо на город. Близился дождь.
− Автобус на Харьков только что уехал, − кассирша равнодушно взглянула на меня поверх очковых линз. − Следующий через полтора часа.
Я вложил билет в карман рубашки и распахнул двери автостанции.
Глухие удары колокола, cхожие на далекие раскаты грома, созывали прихожан на вечернюю службу в церковь где-то неподалеку. Я уверенно шагнул в сторону благовеста.
В неярком свете храма пламя зажженной свечи заиграло на окладе иконы Целителя Пантелеимона. Мне показалось, что святой отрок улыбнулся в ответ на мою мольбу о милости к болящему Владимиру.
− Паки, паки миром Господу помолимся! − ангельские голоса певчих прорезал зычный баритон священника. Я оглянулся на голос, показавшийся знакомым. Аккуратная бородка с редкими нитками седины, широкий лоб, рельефные скулы под живыми глазами рисовали портрет упорного и настойчивого человека.
Неужели он? Тот самый таксист и бывший валютчик? Как его имя? Дмитрий? Да, да. Мы его в семье еще Бородой называли. Правда, тот немного заикался, а этот читает молитву без запинки. У него еще на виске небольшое родимое пятно. Неужели мечты сбываются!?
Рядом чихнула свеча, и память унесла меня на четыре года назад.
− Такси у вашего подъезда, счастливого пути… − приятный голос телефонного диспетчера назвал марку и номер автомобиля.
− На Лысую Гору? − немного заикаясь, переспросил таксист с бородкой.
За рулем бородач усердно крестился на проезжаемые мимо храмы, шепча губами какую-то молитву.
Обычно водители нередко крестятся за рулем, через минуту матеря обгоняющие автомобили и сплевывая окурки в опущенное стекло. Но мой таксист создавал впечатление человека много лет работавшего личным водителем патриарха.
Мы познакомились, и через неделю я позвонил Диме уже на его мобильник. Обстоятельства требовали срочного присутствия у одного из моих родственников.
− Вы, наверное, религиозный человек, Дима? − не удержал любопытства я в момент, когда автомобиль проезжал у главного городского собора.
− Да. Я староста православного храма, − Дима повернул голову в мою сторону. − К сожалению и поэтому, в воскресные и праздничные дни обслужить вас не смогу.
− Староста!? − я с интересом всмотрелся в профиль таксиста. Обычное лицо молодого мужчины с небольшим родимым пятном на правом виске. − Слышал, что старост выбирают в основном из родственников иереев. Вы из семьи священнослужителей?
− Нет, что вы! Родители обычные люди, − усмехнулся Дима. − В церковь меня привели другие обстоятельства.
Во мне ожил азарт писателя и после нескольких подталкивающих вопросов Дима поведал удивительную историю его пути к вере.
В маленьком донбасском городке после закрытия шахты в 90-е найти работу невозможно. Даже на место технички в школе без блата или взятки не устроиться. А как жить, если в двадцать два ты женат, а кормить семью нечем?
Кто-то посоветовал Харьков. С женой и годовалым ребенком парень снял комнату в общежитии недавно обанкротившейся фабрики, а сам с утра и до ночи посменно вкалывал то реализатором, то грузчиком на центральном рынке. Тупая изнуряющая работа не приносила ни удовлетворения, ни достатка. Денег катастрофически не хватало.
− Слушай, Дим! − как-то в подсобке к нему подсел напарник. − А что если чейнджем заняться? Рискованно, конечно, но мешки таскать не нужно, а бабки те же. Если не большие.
Нужда − великий соблазнитель. Через неделю молодые люди уже стояли на известном всему городу пятачке менял у метро.
Ремесло кидал ребята освоили быстро, но еще быстрее поняли, что работать лучше честно. Развод клиентов − дело опасное. Даже у зашуганного старичка мог оказаться сын с приличным сроком отсидки. Однажды скорая увезла их нового товарища с шилом в боку.
Дышать стало легче, но зеленые бумажки постоянно источали запахи риска и опасности. Риск ленив, но всегда голоден. Рано или поздно он выползает из берлоги, чтобы досыта наесться человеческих душ, а потом и плоти.
В жаркий день июля возле Димы скрипнули тормоза ослепительно белого мерседеса с открытым люком на крыше. Из автомобиля вышли два импозантных мужчины в дорогих костюмах. Узнав курс обмена, клиенты одобрительно кивнули и попросили Диму обменять украинские банкноты на двадцать тысяч долларов. Это стоимость семи однокомнатных квартир!
В обороте валютчика обычно крутилось не более пятисот долларов, а у Димы и того меньше. В таких случаях клиентов просили подождать или прийти немного позже, чтобы занять недостающую сумму у соседей.
− Приезжайте через три часа, деньги будут, − предвкушая солидный барыш, пожал руки клиентам Дима.
Через пятнадцать минут в бывшей будке автобусных диспетчеров рядом с входом в метро Дима и Боб − патрон здешних менял, принимали деньги от желающих поучаствовать в выгодном чейнже. Пришла даже группа кавказских обменщиков у другого выхода метро.
Клиенты приехали точно в срок.
− Баксы готовы? − спросил верзила с огромной печаткой на мясистом безымянном пальце и негромко кашлянул.
Дима вынул из барсетки толстую пачку банкнот, стянутую резинкой.
В ту же минуту четыре крепкие руки схватили парня и ловко впихнули в автомобиль. Мерс лихо рванул с места.
«Вот и конец. Господи, увидеть бы еще раз жену и Ксюшку», − мелькнуло в голове пленника.
Дима обреченно посмотрел в пространство люка. Сидящие на позолоченном кресте собора голуби, напуганные криками и свистом десятков менял, вспорхнули ввысь.
Птицы! Мой шанс! Резким движением пальцев Дима сорвал резинку с пачки и, привстав, с силой швырнул деньги в окошко люка. Подхваченные ветром бумажки зеленым конфетти взмыли вверх и медленно опустились на асфальт к ногам менял.
В ту же секунду парень осел от мощного удара под ребро. Лоб уткнулся в подголовник переднего сидения. От следующего тычка в затылок в глазах поплыли круги.
Парень очнулся от шлепков по щекам. За кружащимися мужскими лицами плыли стволы деревьев. Один, два, три... Целый лес.
− Как тебя зовут? − вопрос водителя, видимо главаря, окончательно привел парня в чувство.
− Дима...
− Лохов мы не мочим, Дима, − главарь зловеще скривил левую половину лица, − их свои потом за долги убирают. Но сегодня ты оставил нас без дербана. Такое я не прощаю. Правда шанс у тебя есть. Тут одна капустинка обратно к нам залетела, − главарь поднял с переднего сидения десятидолларовую купюру, плюнул в лицо именитого президента и прилепил бумажку ко лбу Димы.
− Виталик сейчас покажет, как десятку с одного выстрела выбивать нужно. Промажет − твое счастье, нет − не каждому выпадает честь покоиться в лесу.
Здоровяк с печаткой вытолкнул Диму на лесную поляну. Автомобиль заурчал и развернулся боком к жертве. В опущенном стекле мелькнули черное дуло пистолета и желтый блик перстня.
Дима закрыл глаза. Эхо выстрела приглушило шум отъезжающей машины. Парень долго не открывал глаз, боясь снова увидеть жуткое отверстие смерти.
Уже стемнело, когда незадачливый меняла появился на обменном пятачке.
В диспетчерской Боб выложил на стол двести долларов: «Это твои деньги. Остальные раздал ребятам по списку. Сотню из двадцати тысяч так и не нашли. Я к крышевым ментам заходил. Назвал приметы, номер и марку автомобиля. Но искать они отказались. Радуйтесь, мол, что на вас глаза закрываем. Хотя за бабки, которые мы мы отваливаем, могли бы и пошевелиться. Ты, Димон, в рубашке родился. А, может там, − Боб поднял указательный палец, − посчитали, что на земле ты еще для чего-то нужен. Иначе тебя бы пришили».
Дома заплаканная жена после разговора с родным дядей повесила трубку телефона: «Прошу тебя, не возвращайся к метро. Мне лучше «Мивиной» питаться, но каждый день встречать тебя живым».
− А вот и Лысая гора, − Дмитрий повернул баранку вправо. − Я ее навсегда запомнил. Тот самый лес как раз за этим поселком начинается.
− А что было потом? − я указал рукой на предстоящий поворот.
− Дядька занял немного денег. На первых порах таксовал на чужой машине, сейчас на своей. Комнату в общежитии выкупил, да и соседскую тоже. Жена работает, жизнь вроде наладилась.
− А ..., − я на секунду притих, ища обтекаемое слово, − твое... заикание − от испуга?
− Да, − кивнул Дима. − Тот выстрел до сих пор меня за горло держит. Через месяц появились запинки речи, согласные тянуть начал. К каким только бабкам ни ходил − все бесполезно. Соседи посоветовали в церкви десять раз подряд причаститься. Стало лучше, но не до конца. Зато постепенно уверовал. Крест-то мне не случайно в люке показался. Он − мое окно во спасение.
Мечта у меня есть. В нашем храме диакон служит. Он никогда не одет в легкие одежды. Даже в жару после службы он всегда в сорочке с застегнутыми на все пуговицы воротником и рукавами. В молодые годы сел по пьяни за хулиганство. Вышел на волю весь в татуировках. И лоскутка чистой кожи нет. В последний год отсидки приобщился к чтению святых книг. Проникся верой. Так и пошло. И я диаконом хочу стать, но невроз меня крепко к баранке приклеил. От заикания избавиться трудно. Да и деньги немалые нужны. А где их взять, когда детей учить нужно?
Но, правду говорят − где жизнь, там и надежда. Недавно в храме кто-то негромко меня окликнул. Оглянулся − Леша − тот самый парень, который меня в валютчики подбил. Заматерел. Лощеный такой с приятелем стоит. Оказалось, это его телохранитель. Леха теперь банкир. На работу приглашал в пункт обмена. У него их пять, а шестой на днях открывает.
Но я отказался. Не мое это. Рассказал о проблемах. Леша меня после службы к известному психологу отвез и заплатил за лечение вперед. Профессор предупредил, что полностью излечиться вряд ли удастся, но результат может оказаться хорошим. Все зависит от меня.
− И как успехи?
− Пока промолчу, но сдвиги есть. Если поможет − напишу прошение на имя епископа о рукоположении в диаконы. Потихоньку готовлюсь к ставленическому экзамену...
Звуки колокола вернули меня в храм. У амвона священник благословлял мирянку. Я подошел ближе и обратился к батюшке, вкладывая фиолетовую купюру в его руку: «Вы могли бы помолиться о здравии моего больного друга?»
Иерей отступил на шаг: «Пожертвуйте лучше эти деньги на ремонт храма. А за болящего помолюсь. Назовите его христианское имя.
Он меня не узнал. Но это был Дима, теперь отец Димитрий. Сквозь серебро виска темнело родимое пятно.
Луч заходящего солнца преломился в луже за воротами храма, заиграв разводами на пластмассовом стаканчике нищенки.
− Как зовут вашего священника, мать? Давно он у вас? − брошенная мелочь звякнула о дно стаканчика.
− Отец Дмитрий, − обрадованная возможность поговорить, затараторила пожилая женщина. − Из Харькова приезжает. Народ его полюбил и толпами валит, хотя у нас он чуть больше года...
Через неделю Володе стало лучше, а в сентябре я уже рыбачил с ним на Северском Донце. Недавно друг пришел в церковь просить батюшку Дмитрия о молитвенной помощи для его матери. Но ему сообщили, что отец Димитрий у них уже не служит. Уехал в какой-то городок на Донбассе возводить новый храм.
Комментариев нет:
Отправить комментарий