Старый дом, новый дом
рассказ
Деревенский дом, одиноко дремавший всю зиму, словно расколдовали. В оживших комнатах, солнечных и прохладных, звенел веселый оркестр. Женский смех вторил звону хрустальной посуды, ребятишки на веранде шумно возились с котятами под присмотром сыто мурлыкавшей кошки. Из открытой машины, стоявшей у крыльца, доносился неугомонный радиощебет. Семья, возбужденно гудевшая слаженным роем, готовилась к вечернему застолью. Собирались праздновать полувековой юбилей Геннадия, старшего из трех братьев Шумиловых. Ждали только Николая: топкая городская суета никак не хотела отпускать серьезного делового человека в родные места.
– Дядя Гена, а правда, что от старого дома после пожара, кроме печки, совсем ничего не осталось? – спрашивала у юбиляра восьмилетняя племянница Варя, забежавшая в кухню налить молока для кошачьего семейства.
– Да, Варька! Все дотла сгорело, до последнего бревнышка! А ведь мы с твоим отцом и дядей Колей в этой избе родились, все детство здесь провели!.. Ничего огонь не пожалел! Даже скот сгорел вместе с пристройкой. И от Мухтаровой конуры, что возле дома стояла, только махонькая горсточка пепла осталась да черная цепь. А сам он в это время в сенях сидел – морозы-то крепкие были! – так и погиб, бедолага!.. Смотрю на тебя, Варюша, и думаю: жаль, что бабка с дедкой никогда не увидят, какая у твоего бати кукла выросла! Вылитая баба Лида! – Геннадий погладил Варвару по светлым косичкам и взглянул в окно.
Весеннее небо красовалось в пестрых нарядах вечерней зари, играя роскошными оттенками космической палитры. Привычный шедевр природы часто отзывался в сердце Геннадия предчувствием какого-то тревожного, несбыточного счастья, неуловимой тенью проходящего мимо. Он чувствовал, что разгадка этого короткого опьянения не там, за румяными облаками, а в нем самом, но искать ее отчего-то совсем не хотелось… Геннадий посмотрел на хозяйствовавшую Варьку. «Гляди, племяшка, какой закат!» – «Ага, вижу», – отозвалась девочка и продолжила поиски подходящей для кошачьего пира миски.
Лес, начинавшийся сразу за картофельным полем, вонзался сосновыми верхушками в полыхающее небо. По правде говоря, были мгновения, когда этот лес, волшебный мир Генкиного детства, снова казался ему таинственным, манящим Лукоморьем, где каждая былинка жила своей сокровенной жизнью, перемигиваясь с отзывчивой мальчишеской душой. Опять засосало в груди, закололо. «Пора бы бросить курить», – умело ускользнул Геннадий от самого себя. Туман минутной, по-детски уютной грезы улетучился. Именинник вспомнил, что теперь он взрослый, что третьего дня ему стукнуло полвека, что рубить лес – его хлеб насущный, и никакого глупого Лукоморья не существует. Сказками сыт не будешь, а вековые стволы, стонущие под топором во имя цивилизации, во имя человеческого – и его, Генкиного, в том числе – благополучия, другое дело! Благополучие – вот сказка, в которую должен верить трезвый человек. «Должен! Тьфу! – отозвался в Генке кто-то, с кем так трудно было примириться, особенно в последние годы. – Ну ладно, хватит, сегодня же при всех нужно сказать Николаю, что ухожу. Устал крокодил Гена, выдохся, пора на пенсию».
– А новый дом вы с дядей Колей построили? – спрашивала Варя, наливая молоко в большую («Чтобы всем хватило», – приговаривала) миску.
– Построили, кроха. На том же самом месте, на родном, как говорится, пепелище! Хороший дом-то? Нравится?
– Нравится. Дядя Гена, а папа вам помогал?
– Папа в это время был очень занят – диссертацию, кажется, писал… Да и не очень-то наездишься к нам из вашей Белоруссии! Вот мы вдвоем с дядей Колей и управились. Дядя Коля ведь у нас лесопильным заводом заправляет – большой человек! А еще городские товарищи немного подсобили… А Ленька, отец твой, только к строительству новой байны подоспел. Вот тут уже помогал, ничего не скажешь! Гляди-ка, легок на помине, – Геннадий услышал во дворе голос брата, – с покупками, наверно, идет! Беги встречай, Варвара!
* * *
Родительский дом загорелся черным январским вечером, в субботу, когда хозяева, по деревенскому обыкновению, мылись в бане. Оттого и спаслись: огонь вспыхнул в сенях, где стоял старый холодильник, добраться сквозь пламя до входной двери супругам было бы невозможно, да и через оконные проемы два грузных старика вряд ли смогли бы выбраться на волю. Только пожилой пес, которого пустили погреться, оказался в доме в роковую минуту. Дверь была заперта от непрошеных гостей, потому и погиб Муха вместе со старой хозяйской избой.
Виктор Андреевич, первым вышедший из «байны» в огненную ночь, сквозь глухую заслону в ушах слышал, как скулил в огне пес. Когда-то чуть прозревшим пушистым комком принес он его домой для верной сторожевой службы и охотничьих приключений. В хлеву, пристроенном к дому, метался напуганный скот… Так и стоял старик на банном крылечке, как примерзший, в фуфайке, едва накинутой на одно плечо. Ни звука, ни одного слова не смог вымолвить – лютая боль выжигала его изнутри, не позволяла ни вздохнуть черным дымом, в который превратился воздух, ни пошевелиться. Чугунные тиски тугим капканом сильней и сильней сжимались на седых висках хозяина дома.
– Лидушка, Лидушка моя, что же это… – только и смог прошептать Виктор Андреевич, когда услышал, как, схватившись за голову, невыносимым, клокочущим бабьим криком зашлась супруга, вышедшая из предбанника.
Зарево поднялось высоко – говорили, что и с другого конца деревни было видно, как полыхал большой и гостеприимный шумиловский дом, в котором едва ли не каждый житель Липной Горки хоть когда-нибудь да отведал душистого чая с чудесными ревеневыми пирогами Лидии Михайловны. Почти все население – сплошь старики да старухи – собралось у ворот. Громко вздыхали, бабы плакали, крестясь и приговаривая «господи, господи». Тетя Шура, ближайшая соседка и владелица одного из немногих в деревне телефонов, опасаясь, что огонь перебросится на ее двор, быстро вызвала из города пожарных и скорую помощь (врача в деревне давно не было). По ее наказу мужики из ошеломленной толпы подхватили под руки обмякшую и онемевшую Лидию Михайловну, кое-как подняли лежащего без сознания Виктора Андреевича и потащили в соседский дом.
По заснеженным темным дорогам пожарная и скорая добирались долго. К концу ночи пламя потушили. Сквозь черничную синеву зимнего рассвета проступал силуэт обожженной печи. На скамейке возле бани, спрятав лицо в черных от сажи руках, сидел Геннадий. Николай пару часов назад вместе с родителями уехал на скорой в городскую больницу, оставив машину старшему брату. И Лидию Михайловну, и Виктора Андреевича увезли в реанимацию с диагнозом «инсульт». Леонид, которого в Минске всю ночь отчего-то терзали душные кошмары, узнал обо всем ближе к обеду, когда вернулся с лекций домой.
* * *
– Пап, ты чего так долго ходил-то? Ведь недалеко же! – Варя выхватила у отца сумку с покупками и понеслась в дом. Валентина и Ольга (супруги братьев), заправлявшие подготовкой к застолью, давно ждали сметану и масло, сходить за которыми в деревенский магазин вызвался Леонид. Но он оказался там не сразу…
Желание пройтись по Липной, заглянуть в окна знакомых домов, надышаться луговым ароматом и терпким запахом бурой речной воды не оставляло его всю дорогу от Минска до Петербурга, от Петербурга до Тихвина, а на пути к деревне просто опьянило до головокружения. В последние годы в родных местах Леонид бывал редко, в основном во время летних каникул. Был пару раз и зимой: после пожара, а потом на похоронах матери, умершей в такую же морозную и черную зимнюю ночь, в какую сгорел дом, только два года спустя. А за полгода до этого, летом, как раз, когда они с семьей гостили в деревне, ушел из жизни отец.
Миновав магазин, Леонид свернул на соседнюю улочку. По обеим сторонам дороги, которая расстилалась влажным от ночного дождя песочным ковром, тянулись почерневшие избы, сиротливо глядящие мутными стеклами старых окон; в зарослях сирени укрылось покосившееся здание почты. Ветер, настоянный на буйном разнотравье, вызванивал в проводах легкую весеннюю элегию, заглядывал в трещины прохудившихся крыш, и они отзывались тяжелым вздохом сырой пустоты. Глухо шумели далекие голоса, слышалось, как растворяется, догоняя горизонт, короткая песня автомобильных колес.
На этой улице располагалось одно из самых заветных для Леонида деревенских мест – старая библиотека. Много счастливых часов провел он в ней, чувствуя, как рождается и крепнет душа, как становятся на крыло первые мысли. Казалось, здесь и решилась его судьба. Однажды ворвавшись в необъятный, но сразу ставший родным космос мировой литературы, Леонид уже не представлял, как можно жить без него, без постоянного диалога с ним, без тех вопросов, которые его творцы адресовали лично ему, Леониду Шумилову. И нужно было отвечать, иначе как проживешь? Коротать век пустоцветом? «Лучше и вовсе не родиться тогда!» – размышлял пятнадцатилетний Ленька. В семье, где без книг жили – не тужили, дивились его читательской страсти, рассматривая ее как преходящую причуду юности.
Оказаться бы за любимым столом у окна на солнечной стороне читального зала да вдохнуть аромат пыльных книжных страниц! Но крыльцо сгнило, дверь заколочена, окна заклеены мертвенно желтыми газетами, да и само здание скромно виднеется из-за бурно разросшегося кустарника. А над крышей библиотеки, едва крепясь на старом деревянном шесте, развевается грязное, ветрами разорванное, полотно российского флага. Отчего-то захотелось запрокинуть голову и, забывшись, долго смотреть в небо, которое уже сверкало румяным золотом предзорья…
Неподалеку находился клуб, в котором юный Ленька с озорными товарищами и смелыми подругами танцевал до упаду короткими летними ночами. И снова – заколоченные двери, заставленные фанерой окна.
Все помнил Леонид, но ничего не узнавал.
«Всего-то пару десятилетий прошло – и жизнь, кипевшая здесь не один век, почти иссякла. Да и нужна ли эта жизнь Варькиному, например, поколению, которое через несколько лет добровольно замуруется в виртуальном мире? А все это, вековое, уходящее, покажется его безвольным обитателям не более чем причудливой экзотикой… Разве объяснишь им, что жизнь одна, а не несколько, как в их безумных играх? И чтобы прожить ее не запрограммированным киборгом, а человеком, нужно познать себя, а чтобы познать себя, нужно усвоить, что тысячелетняя история твоего отечества – это часть твоего существа, и без нее ты даже не винтик, малыш. Так, снежинка на ладони вечности…», – размышлял Леонид, шагая по родной земле. Он вспоминал своих студентов, в чьих глазах лишь изредка сверкало что-то, кроме желания развлекаться и жить легко, без бремени мысли и ответственности. Эти пляски мотыльков они и называли свободой. Вспоминал коллег, рассуждавших о литературе с академическим безразличием, которое, в угоду повсеместному бездушию и безмыслию, утверждалось в качестве новой исследовательской методологии. Потому-то их научные труды были такими ладными, яркими, как заморские бабочки, а его статьи то и дело громили на заседаниях кафедры. А Ольга… Лет десять назад Ольга звонкой студенткой старших курсов посещала лекции Леонида, только вставшего за кафедру, восторженно внимала каждому его слову, не спуская с молодого преподавателя сияющих глаз. А сейчас, измученная учительскими заботами и завистью к состоятельным подругам, она все чаще ставила Леониду в пример его старшего брата, Николая, успешного предпринимателя и «настоящего мужчину». Может быть, потому и были в жизни Леонида другие женщины, поначалу интересные, талантливые и независимые, потом же, когда флер недолгой страсти таял, они постепенно выходили на дорожку того же прагматичного цинизма, которого ему с лихвой хватало дома. Но дома была Варька, поэтому ни о каком разводе не могло идти и речи. Да и куда пойдешь – повсюду одни и те же сценарии…
Возле дома, что стоял напротив клуба, на узкой скамейке у забора сидела небольшая компания из стариков и старух. Леонид, вышедший без очков, никого из них не признал, но все же громко поздоровался. Старушки, прекратившие свою тихую беседу, переглянулись и несмело кивнули в ответ, внимательно разглядывая идущего. Леонид пошел дальше и вдруг за спиной услыхал хриплый голос, показавшийся знакомым:
– Ленька, ты, что ли?
Он обернулся.
– Я.
Дед Гриша, старинный друг отца, прихрамывая и улыбаясь темными редкими зубами, выглядывавшими из седой бороды, двигался к нему. Леонид, обрадовавшись человеку, которого не ждал увидеть среди живых, быстро зашагал навстречу. Обнялись.
– Редкий ты у нас гость, Леонид! Уж не думал, что свидимся с тобой когда-нибудь!
– И я не ожидал, дядя Гриша, но рад несказанно! Как поживаешь-то?
– Да как Иван в Африке!.. Не спрашивай, Леня! И про здоровье не спрашивай! Страсть не люблю пустых расспросов. Глянь на меня – вот такое и здоровье, как я сам! – редкие зубы снова показались из бороды, темные лучики весело выбежали из уголков глаз. – Вишь, Ленька, – старик посмотрел вокруг, – уходит наша деревня вместе с нами. Нас не станет – и ее не станет, так, может, дачный поселок останется… Потому и не помираю, чтобы Липная пожила еще со мной, хоть сколько-то, да пожила. Старинная деревня – не одна сотня лет ей!.. Ай, Леонид! Ты лучше о себе расскажи! А то скоро у боженьки с батей твоим свижусь, спросит про тебя, а я и отвечу! – дед снова рассмеялся, да так щедро, что взгрустнувший собеседник сам не удержался от широкой улыбки. Леонид рассказал старику, что живет в Минске, что работает преподавателем в университете, что женат и имеет подрастающую дочь Варвару, которая, кстати, вылитая его, Леньки, мать.
– Да уж, Лидка красавица была! Завидовал я Витьке, пока свою Ксинку не встретил! Ждут они меня, Леня… А я не иду! Что греха таить, люблю жизнь, и ничё со мной не сделаешь!.. Братья-то твои все лес пилят? Ох, допилятся – одни пни кругом останутся да пустыри! Я слышал, что опилки-то они не вывозят, а в болота их скидывают, дурачье поганое! А деревья наши на север продают за бесценок! Эх, знали бы, сволочи, что творят! Ты уж не обижайся, как думаю, так и говорю... – дед вздохнул, помолчал немного и, вероятно, вспомнив что-то важное, продолжил: – Вот что расскажу: жил у меня пес, Тихоном звался. Большой, сильный, хорошим другом мне был, дом сторожил, все тут его любили… Да вот позапрошлой зимой одни лапы за клубом нашел – сожрали волки моего Тишу… Ты им скажи, Ленька, что они сами, как те опилки в болоте, в деньгах потонут и всхлипнуть напоследок не успеют!
– Говорил, дядя Гриша! Да не те это люди, чтоб к таким словам прислушиваться! Им все это кажется пустой болтовней, теорией, из которой достатка не выжмешь, а это значит, что теория плохая, раз материальной выгоды не приносит. У них, дядя Гриша, сейчас хорошие инженеры в цене, а не те, кто рассуждает, плохо это или хорошо – лес пилить… Для них Россия – не родина, а делянка, из которой за время жизни нужно как можно больше денег выжать – вот и все! Говорю им это, а они спрашивают у меня: «Раз ты такой умный, Ленька, то чего такой бедный? Завидуешь, небось!» Что тут скажешь? Только плюнуть в ответ хочется!..
Попрощавшись с дядей Гришей и пообещав заглянуть к нему перед отъездом, Леонид отправился дальше. Встречные прохожие, так же, как и те старушки на скамейке, провожали его внимательными и любопытными взглядами. А ребятишки так просто сворачивали шеи, глядя на незнакомца, в котором чуялось что-то свое, но больше – городское и непонятное.
А вот и старая двухэтажная школа, осененная стройными тенями сказочно красивых берез и высоких лип, которых в деревне было предостаточно, потому-то и называлась она – Липная Горка. Давным-давно сюда на учебу из соседнего Марково вместе с дружной компанией ребят ходили за руку неразлучные с детства Витёк и Лидушка. А теперь они там, на зеленом пригорке за школой, в небольшой сосновой рощице, где раскинулось древнее кладбище. Леонид остановился, чтобы нарвать два небольших букета из первых весенних цветов. Пока рвал, жадно глотал этот несказанный воздух, пропитанный пыльцой и свежестью молодой травы, испарениями влажной земли и густым запахом древесных смол. И ему представлялось, что так же безудержно, как и он сейчас, этим вечным, свободным русским ветром дышали первые жители ветхой деревни.
* * *
– Ну, Леонид! Мы уж думали, что совсем не придешь! Ты где был-то, в Маркове, что ли? – возмущалась Валентина, когда брат юбиляра зашел в кухню выпить стакан воды.
– Да так, гулял…
– Вот те на! У нас сметаны в салат не хватает, а он гулял! Попросили – так сделай, будь добр! Нет, видишь ли, гулял! Странный какой-то у тебя мужик, Оленька!
– А он у нас, Валя, пока диссертацию по творчеству Шукшина писал, сам в чудика превратился. Да если б хоть еще защитил, э-эх!.. – Ольга, конечно, произнесла эти слова не для Валентины.
– Я, милая, превратился в него гораздо раньше, потому и взялся за Шукшина, – хмуро ответил Леонид.
Женщины, махнув рукой, вернулись к кухонным заботам.
– Ленька! Выйди на пару слов, если не трудно! – окликнул Леонида Геннадий, куривший на лавочке во дворе. Николая все еще не было. Недавно он позвонил, сказал, что будет часам к девяти, а пока можно начинать без него, что и сделал именинник. Поблескивая хмельными глазами, кряхтя, он отважился начать разговор, ради которого и вызвал брата.
– Знаешь, Леонид, что я подумал… – Геннадий, отвыкший вести откровенные беседы, тяжело замолчал.
– И что же ты, Геннадий, подумал? – Леонид пока не подозревал, что брат, давно чужой и далекий, собирается вести с ним откровенную беседу.
– Я, знаешь, сегодня хочу сказать Николаю, что собираюсь уволиться. Он и сам справится, а я вот не могу больше! Устал!
– У тебя, может, со здоровьем не лады, брат?
– Да нет, Леня! Здоров как вол, ты же видишь!
– Тогда почему? Платит мало, что ли?
– Ты, Леонид, во мне хоть когда-нибудь видел человека, которого не только бабло интересует? – с досадой произнес Геннадий.
– Видел, Гена. Но за последние лет двадцать ты мне для этого немного поводов давал.
Геннадий промолчал и опустил голову. Снова закурил и через минуту продолжил:
– Я же, Ленька, по этому лесу босым мальчонкой бегал, как по дому родному, со зверьем чуть ли не целовался! А теперь что делаю? Дом-то этот своей рукой разрушаю! Ты слыхал, волки-то липногорским нашим покоя не дают! У деда Гриши вон какого пса сожрали! Сам как волк был! А тут зимой приедешь на выходные – под окнами воют, чуть ли не в форточку заглядывают! Я даже пристрелил одного как-то, сверкал тут глазищами на дворе! И что получается, я их сюда своей деятельностью и загоняю?!
– Ох, Генка! Проспишься да снова за пилу завтра возьмешься! Семью-то кормить надо! У тебя же младшенькая на год моей Варьки старше. Поднимать нужно, а что ты еще умеешь, рыцарь на час! Про лес он вспомнил! Как вспомнил, так и забудешь, знаю я такие покаяния! Валька тебя прижмет, так всю Россию скандинавам продашь вместе с этим лесом!
– Валя, конечно, мне этого просто так не спустит! Да и черт с ней. Я, брат, сам не заметил, как стал по ее указке жить, только чтобы все ровно было да гладко!.. Она же на Николая молится, он для нее – как святой: богатый, серьезный, надежный. На задних лапках перед ним ходит. А я так, плохая копия… Не понимаешь ты меня, Леонид, я от чистого сердца, между прочим, решил.
– Ну, решил, так поступай, как знаешь! Может, что и получится…
И вот совсем близко послышался добротный рокот колес: на глянцево-изумрудном джипе подъезжал к воротам нового дома Николай со своей семьей. Валентина и Ольга, вскрикнув от радости, скинули фартуки и вместе с детьми выбежали встречать дорогого гостя.
Виктория Синюк
Морошка
рассказ
Однажды на закате лета, в самом конце августа, Леньку отправили к бабушке, в соседнюю деревню, погостить пару дней перед школой (он тогда собирался в третий класс). Как-то рано утром бабушка Таля, управившись с делами по хозяйству, засобиралась в лес, за морошкой. Она ни свет ни заря разбудила Леньку, спавшего медовым сном, и отправила его во двор – умыться водой из колодца. До чего хороша была эта рассветная, свежая, жгучая вода! Как лихо расправлялась она с паутинками сна, все еще висевшими на ресницах! Леньке никак не верилось, что такая вода берется из-под земли. Глянешь в колодец – черно и сыро, а как достанут ведро – нет на свете ничего прозрачней и чище этой водицы! После умывания бабушка позвала Леньку на кухню. На столе стояла большая тарелка пшеничной каши (только-только из печки), с ней по соседству – кружка свежего козьего молока и кусок батона с маслом.
– Наедайся, Леонид! – говорила бабушка. – Я иду в лес, дом запру. Погода хорошая – гуляй себе всласть! Только к реке бегать я тебе строго-настрого запрещаю. Приду – пообедаем и будем ягоду перебирать, варенье делать.
Ленька, уплетая кашу, молча кивал головой в знак согласия. Разговаривать за столом у бабушки было не принято.
Утро стояло безоблачное, ласковое, душистое. Ветерок дремал, дыша свежо и не часто. Теплый воздух, почти неподвижный, густо пах сеном, белым наливом и коровами, которых недавно погнали на пастбище. Глянешь в окно, вздохнешь – и вдруг захочется без удержу и оглядки убежать за деревню, в поле, весело гнаться за улетающим летом…
Ленька надел шортики, рубашонку, шустро застегнул сандалии и побежал по деревне – смотреть, не проснулись ли ребятишки, его товарищи. А бабушка, повязав платок, надев высокие резиновые сапоги и взяв корзину, пошла через огороды к лесу.
Первыми, сонно позевывая и потирая ладошками припухшие глазки, вышли из соседнего дома Юрка с Танюшкой, брат и сестра, погодки.
– Леньк! Мы сейчас позавтракаем и на речку пойдем! Ты с нами?
Ленька пока не соглашался, но уже засомневался в твердости слова, данного бабушке. На речку, конечно, хотелось. А тут и компания нашлась – не один все-таки…
– Бабушка Таля не велела. Сказала, что после Ильина дня купаться нельзя – какой-то олень, мол, в воду писнул, и она холодная стала…
– Да ладно тебе! Оленя он испугался! Вода-то – во! Что ты, маленький? Без бабушкиного дозволу шагу не ступишь, да?
– А вот и ступлю! Идите завтракать, я вас тут подожду, – ответил Ленька и, сев на травку, стал думать, правильно ли он поступает, нарушая бабушкин наказ. Бабушка Таля строгая. Батя рассказывал, что порола его до синевы, на горох ставила. И саму ее так воспитывали – все детство битая ходила. А потом война… Дед Вася в сорок первом году погиб, и бабушка одна с четырьмя детьми осталась (всего их пятеро было, да младшенький, Юрушка, ровесник Леньки, утонул еще до войны). Была бы бабушка Наталья мягкая да безвольная – не выжили бы. Тяжелый у нее нрав и рука тяжелая… Страшно! Но как хорошо на речке! А скоро осень, уже не искупнешься до будущего года. Нет, была не была, надо идти. А бабушка не узнает. «Да я только у бережка поплаваю и все – что плохого?» – уговаривал себя Ленька.
И отправилась веселая сытая троица к реке.
– Вода теплая-то, я же говорил! – кричал Юрка, плескаясь. – Олень-то твой, наверно, плохо писнул, промазал! – Танюшка и Ленька дружно засмеялись и поплыли наперегонки.
Искупавшись, грелись на солнцепеке, дрожа и отряхиваясь, как воробушки.
– Ну что, теперь в штаб? – предложил Ленька, обсохнув.
– Ага. Только Таньке с нами нельзя – сегодня ее очередь полоть. – Девочка вздохнула. – Вдвоем пойдем. Надо клад проведать.
«Штаб» – разрушенный дом на краю деревни, в подлеске. Здесь наши герои часами сиживали за разными детскими заботами: выдумывали новые игры и приключения (на это они были большие мастаки!), рассказывали друг другу таинственные истории, соревнуясь, у кого интереснее получится. У Леньки всегда выходило лучше всех: он выдумывал так, что сам себе удивлялся: откуда это у него в голове берется? Поверженный Юрка, бывало, говорил:
– Ну, брат, врешь ты, что сам это придумал. В кино видел или читал – признавайся!
– Не видел и не читал – сам придумал! А не будешь верить, так и рассказывать больше не буду, понял?!
Этого Юрка не хотел.
– Да ладно, не обижайся ты… Может, и сам, но уж больно складно выходит…
Клад – разноцветные стеклышки, фантики от конфет, горстка ирисок и – самое дорогое – несколько гильз, найденных в лесных окопах, – был на месте. Хорошо спрятали все-таки! А ведь хаживают сюда и ребята из вражеского стана – Тимоха, пятиклассник из города, приезжавший к деду на лето, и его банда.
– Все равно надо перепрятать, – беспокоился предусмотрительный Юрка.
– Зачем? – не понимал Ленька. – Ни в жизнь не найдут!
– Да мало ли! Тимоха пронырливый-то!
Перепрятали так, что сами потом чуть нашли.
В штабе сидели долго, не заметили, возясь с кладом, как тучи налились свинцом и пленили теплое солнце. Приближалась гроза, дыша резким, с запахом дождя, ветром. Мальчишки сорвались с ветхой доски, на которой сидели, и побежали по домам.
– Выходи вечером! – крикнул Юрка и скрылся за своей калиткой. На улице почти никого не было, даже собаки попрятались в будки, и не видно было кошек – они грозу чуют задолго. Ленька сидел один на крылечке запертой избы и думал, где бы ему переждать бурю. И придумал: баня-то не заперта! А дождь уже начался, да такой холодный и густой, что и до укрытия Ленька добежал до нитки мокрым. Да еще и гром обругал его люто, облаял! Закрыв дверь на засов, Леня вытерся забытым в предбаннике полотенцем, сел на лавочку, обхватил колени руками и подумал: как хорошо и тепло! Пахло березовыми листьями, банным дымом, сырым деревом и вкусным мылом, оставленным бабушкой на подоконнике… И тут вдруг осенило: время уже давно не обеденное, а бабушки все еще нет! И не столько захотелось еды и домашнего уюта, сколько жалко стало бабушку Талю: верно, стоит под деревом, мокнет вместе со своей морошкой. «А вдруг молния в нее попала? А я тут сижу, баню нюхаю!.. Нет, надо спасать бабушку!» – решил Ленька, вскочил со скамейки, прихватив полотенце, чтобы прикрыть голову от дождя, и побежал через размокшие грядки в сторону леса.
Марковский лес он знал плохо, а потому много времени, чтобы заблудиться, ему не понадобилось: ветер и дождь непрерывно строили козни, сбивая Леньку с пути и легко перекрикивая его бессильное «Ау!». И только к вечеру, когда солнце, выглянувшее после грозы, уже укладывалось в поле, он вернулся в деревню вместе с охотниками, которых встретил в лесу. Ленька очень устал, проголодался и все время вытирал грязной рукой потекший нос. Бабушки он так и не нашел. Ему хотелось плакать, но даже на эту слабость у него не осталось сил.
А в деревне пропавшего мальчика давно хватились. Бабушка Таля, вернувшись и не застав внука дома, побежала к соседям – допрашивать Юрку и Танюшку. Те с перепугу выдали все – и про речку, и про клад в штабе, но куда исчез Ленька, не знали. Бабушка Таля, разохавшись, понеслась искать дальше. А когда уже совсем отчаялась и выбилась из сил, встретила на другом конце деревни внука, понурого и неприглядного. Да тут же, ни о чем не спрашивая, зарядила ему подзатыльник и надрала уши. Больно схватив Леньку за руку, она потащила его домой. Получил он в этот вечер и армейского дедушкиного ремня, и гороха в углу. Сквозь слезы пытался Ленька объяснить бабушке, что ходил в лес ее спасать. А она ничего не хотела слушать – порола и ругалась. И обедать не дала за провинность. Не терпела Наталья Егоровна ослушания – наказ есть наказ.
К ночи бабушка разрешила Леньке встать с гороха и выйти из угла. Перебрав морошку, она успокоилась и подобрела. Насыпала в миску ягод, посахарила и позвала внука к столу. Ленька сел, заглянул в тарелку и, хотя был голоден, наотрез отказался пробовать злополучную морошку. Ругаться бабушка не стала – после тяжелого дня ей очень хотелось спать. И Ленька, намаявшийся за день и незаслуженно, как ему казалось, обиженный, стал укладываться. Поначалу, закрыв глаза, он видел речку, Юрку с Танюшкой, проказника-оленя, клад и задиристого Тимоху… Но вскоре все исчезло, словно сорвалось в бездонный черный колодец, – Ленька уснул.
А назавтра его увезли домой.
Ночные дожди смывали с лица земли краски лета, и оно послушно таяло, даря напоследок тихую ласку усталого солнца. Начались школьные занятия. Ленька уже почти и не вспоминал тот бесприютный день, когда бегал в лес за бабушкой…
А однажды на уроке чтения учительница рассказала третьеклассникам о Пушкине. Она долго говорила о детстве поэта, о его няне и веселых лицейских друзьях, показывала портреты и упоительно читала стихи. Ленька слушал как зачарованный и сам не понимал, отчего эта далекая жизнь так трогала его и волновала, отчего строки, которые он слышал впервые, показались вдруг родными и будто бы уже слышанными где-то. Рассказала учительница и о том, как умирал раненый Пушкин, как попросил незадолго до смерти моченой морошки… И тут Ленька не выдержал: по обеим щекам его потекли слезы, и захлюпал нос. Учительница подошла к нему и участливо поинтересовалась, что случилось, не обидел ли его кто. Ленька поднял голову, посмотрел на учительницу, словно хотел что-то спросить, но слезы снова предательски покатились по его лицу, а в горле будто бы комок застрял. Прозвенел звонок. Ленька молча собрал портфель, накинул курточку и убежал из класса, ни с кем не попрощавшись. Учительница, пожав плечами, вернулась за свой стол и стала складывать книжки – урок чтения был в тот день последним.
Побежал Ленька не домой, а в соседнюю деревню, что находилась в четырех километрах от его родной Липной Горки, к бабушке Тале. По дороге он встретил отцовского друга – дядьку Григория, тот ехал на своей телеге к родителям в ту же деревню, где жила бабушка.
– В Марково идешь? К бабке Наталье?
– Да.
– А чего один?
– Надо.
– Надо! Ишь, взрослый какой стал! – улыбнулся дядя Гриша. – Ну, раз надо – садись, подвезу!
В Маркове дядя Гриша высадил Леньку прямо возле бабушкиного дома и поехал дальше, в конец деревни. Бабушка Таля сидела в палисаднике и чистила грибы, напевая что-то себе под нос. Увидев внука, она всплеснула руками и даже немножко подпрыгнула от неожиданности.
– Ты чего, Леонид, пришел-то?
– Бабушка, помнишь, ты летом морошку собирала? Тогда еще гроза была…
– Помню. А что?
– Дай морошки, а? А то я тогда так и не попробовал.
– Ты что, морошку есть пришел, что ли? – бабушка округлила глаза.
– Ага…
– Чудной ты, Леонид! Не от мира сего, ей-богу! Тут посиди!
Она вытерла руки о передник и пошла в погреб. Через несколько минут вернулась с целой миской засахаренной морошки и поставила на стол перед Ленькой. У него опять защипало в носу, и на глазах показались слезы. Бабушка, сидевшая на лавочке напротив, снова всплеснула руками.
– Да ты чего? Плачешь, никак? Обидели тебя, что ли?.. Да ты что молчишь-то?
Ленька ничего не ответил. Он пережевывал сладкие крупные ягоды, представлял умирающего Пушкина и пытался понять, отчего их простой вкус был так дорог поэту… Ягоды как ягоды… Что же за тайна?..
Бабушка, немного помолчав, тихо заговорила:
– Леня… Я тебе давно уж сказать хочу… Ты прости меня! Больно ты меня тогда напугал – думала, пропал малец, утонул, может… Да мало ли, что бывает! У самой с тех пор душа не на месте… Прости и зла на меня не держи… – голос бабушки Тали дрогнул. Она села рядом и, обдав Леньку теплым запахом козьего молока, сена, грибов, прижала его к себе и поцеловала в макушку. Хорошо, уютно стало Леньке, как тогда, когда он был совсем маленьким и мать с отцом, еще молодые и веселые, не скупились на ласку и теплые слова… И представилось ему вдруг, что станет он взрослым, а потом, может быть, старым и, верно, с грустью будет вспоминать, эти мгновения, когда они с бабушкой сидели на скамейке в палисаднике, под пожелтевшей березой, и дарили друг другу тепло вопреки октябрьской прохладе. Он поднял голову и взглянул на бабушку Талю: морщинистые щеки ее были влажными, а глаза, немного покрасневшие, смотрели вдаль, в сторону леса, который начинался сразу за длинными картофельными грядками. Бабушка думала о чем-то своем, что-то вспоминала, и Ленька замечал, что время от времени ее вздохи становятся глубже и тяжелей. Будто какой-то ключик провернулся в нем, открыв в душе маленькую незнакомую дверцу: чужое сердце заговорило с ним, и говорило оно не о привычных, повседневных заботах, а другом, о чем он еще никогда не думал и не жалел… Хотелось что-то сказать бабушке, но нужные слова не приходили на ум, а те, что приходили, казались неуклюжими и пустыми…
рассказ
Деревенский дом, одиноко дремавший всю зиму, словно расколдовали. В оживших комнатах, солнечных и прохладных, звенел веселый оркестр. Женский смех вторил звону хрустальной посуды, ребятишки на веранде шумно возились с котятами под присмотром сыто мурлыкавшей кошки. Из открытой машины, стоявшей у крыльца, доносился неугомонный радиощебет. Семья, возбужденно гудевшая слаженным роем, готовилась к вечернему застолью. Собирались праздновать полувековой юбилей Геннадия, старшего из трех братьев Шумиловых. Ждали только Николая: топкая городская суета никак не хотела отпускать серьезного делового человека в родные места.
– Дядя Гена, а правда, что от старого дома после пожара, кроме печки, совсем ничего не осталось? – спрашивала у юбиляра восьмилетняя племянница Варя, забежавшая в кухню налить молока для кошачьего семейства.
– Да, Варька! Все дотла сгорело, до последнего бревнышка! А ведь мы с твоим отцом и дядей Колей в этой избе родились, все детство здесь провели!.. Ничего огонь не пожалел! Даже скот сгорел вместе с пристройкой. И от Мухтаровой конуры, что возле дома стояла, только махонькая горсточка пепла осталась да черная цепь. А сам он в это время в сенях сидел – морозы-то крепкие были! – так и погиб, бедолага!.. Смотрю на тебя, Варюша, и думаю: жаль, что бабка с дедкой никогда не увидят, какая у твоего бати кукла выросла! Вылитая баба Лида! – Геннадий погладил Варвару по светлым косичкам и взглянул в окно.
Весеннее небо красовалось в пестрых нарядах вечерней зари, играя роскошными оттенками космической палитры. Привычный шедевр природы часто отзывался в сердце Геннадия предчувствием какого-то тревожного, несбыточного счастья, неуловимой тенью проходящего мимо. Он чувствовал, что разгадка этого короткого опьянения не там, за румяными облаками, а в нем самом, но искать ее отчего-то совсем не хотелось… Геннадий посмотрел на хозяйствовавшую Варьку. «Гляди, племяшка, какой закат!» – «Ага, вижу», – отозвалась девочка и продолжила поиски подходящей для кошачьего пира миски.
Лес, начинавшийся сразу за картофельным полем, вонзался сосновыми верхушками в полыхающее небо. По правде говоря, были мгновения, когда этот лес, волшебный мир Генкиного детства, снова казался ему таинственным, манящим Лукоморьем, где каждая былинка жила своей сокровенной жизнью, перемигиваясь с отзывчивой мальчишеской душой. Опять засосало в груди, закололо. «Пора бы бросить курить», – умело ускользнул Геннадий от самого себя. Туман минутной, по-детски уютной грезы улетучился. Именинник вспомнил, что теперь он взрослый, что третьего дня ему стукнуло полвека, что рубить лес – его хлеб насущный, и никакого глупого Лукоморья не существует. Сказками сыт не будешь, а вековые стволы, стонущие под топором во имя цивилизации, во имя человеческого – и его, Генкиного, в том числе – благополучия, другое дело! Благополучие – вот сказка, в которую должен верить трезвый человек. «Должен! Тьфу! – отозвался в Генке кто-то, с кем так трудно было примириться, особенно в последние годы. – Ну ладно, хватит, сегодня же при всех нужно сказать Николаю, что ухожу. Устал крокодил Гена, выдохся, пора на пенсию».
– А новый дом вы с дядей Колей построили? – спрашивала Варя, наливая молоко в большую («Чтобы всем хватило», – приговаривала) миску.
– Построили, кроха. На том же самом месте, на родном, как говорится, пепелище! Хороший дом-то? Нравится?
– Нравится. Дядя Гена, а папа вам помогал?
– Папа в это время был очень занят – диссертацию, кажется, писал… Да и не очень-то наездишься к нам из вашей Белоруссии! Вот мы вдвоем с дядей Колей и управились. Дядя Коля ведь у нас лесопильным заводом заправляет – большой человек! А еще городские товарищи немного подсобили… А Ленька, отец твой, только к строительству новой байны подоспел. Вот тут уже помогал, ничего не скажешь! Гляди-ка, легок на помине, – Геннадий услышал во дворе голос брата, – с покупками, наверно, идет! Беги встречай, Варвара!
* * *
Родительский дом загорелся черным январским вечером, в субботу, когда хозяева, по деревенскому обыкновению, мылись в бане. Оттого и спаслись: огонь вспыхнул в сенях, где стоял старый холодильник, добраться сквозь пламя до входной двери супругам было бы невозможно, да и через оконные проемы два грузных старика вряд ли смогли бы выбраться на волю. Только пожилой пес, которого пустили погреться, оказался в доме в роковую минуту. Дверь была заперта от непрошеных гостей, потому и погиб Муха вместе со старой хозяйской избой.
Виктор Андреевич, первым вышедший из «байны» в огненную ночь, сквозь глухую заслону в ушах слышал, как скулил в огне пес. Когда-то чуть прозревшим пушистым комком принес он его домой для верной сторожевой службы и охотничьих приключений. В хлеву, пристроенном к дому, метался напуганный скот… Так и стоял старик на банном крылечке, как примерзший, в фуфайке, едва накинутой на одно плечо. Ни звука, ни одного слова не смог вымолвить – лютая боль выжигала его изнутри, не позволяла ни вздохнуть черным дымом, в который превратился воздух, ни пошевелиться. Чугунные тиски тугим капканом сильней и сильней сжимались на седых висках хозяина дома.
– Лидушка, Лидушка моя, что же это… – только и смог прошептать Виктор Андреевич, когда услышал, как, схватившись за голову, невыносимым, клокочущим бабьим криком зашлась супруга, вышедшая из предбанника.
Зарево поднялось высоко – говорили, что и с другого конца деревни было видно, как полыхал большой и гостеприимный шумиловский дом, в котором едва ли не каждый житель Липной Горки хоть когда-нибудь да отведал душистого чая с чудесными ревеневыми пирогами Лидии Михайловны. Почти все население – сплошь старики да старухи – собралось у ворот. Громко вздыхали, бабы плакали, крестясь и приговаривая «господи, господи». Тетя Шура, ближайшая соседка и владелица одного из немногих в деревне телефонов, опасаясь, что огонь перебросится на ее двор, быстро вызвала из города пожарных и скорую помощь (врача в деревне давно не было). По ее наказу мужики из ошеломленной толпы подхватили под руки обмякшую и онемевшую Лидию Михайловну, кое-как подняли лежащего без сознания Виктора Андреевича и потащили в соседский дом.
По заснеженным темным дорогам пожарная и скорая добирались долго. К концу ночи пламя потушили. Сквозь черничную синеву зимнего рассвета проступал силуэт обожженной печи. На скамейке возле бани, спрятав лицо в черных от сажи руках, сидел Геннадий. Николай пару часов назад вместе с родителями уехал на скорой в городскую больницу, оставив машину старшему брату. И Лидию Михайловну, и Виктора Андреевича увезли в реанимацию с диагнозом «инсульт». Леонид, которого в Минске всю ночь отчего-то терзали душные кошмары, узнал обо всем ближе к обеду, когда вернулся с лекций домой.
* * *
– Пап, ты чего так долго ходил-то? Ведь недалеко же! – Варя выхватила у отца сумку с покупками и понеслась в дом. Валентина и Ольга (супруги братьев), заправлявшие подготовкой к застолью, давно ждали сметану и масло, сходить за которыми в деревенский магазин вызвался Леонид. Но он оказался там не сразу…
Желание пройтись по Липной, заглянуть в окна знакомых домов, надышаться луговым ароматом и терпким запахом бурой речной воды не оставляло его всю дорогу от Минска до Петербурга, от Петербурга до Тихвина, а на пути к деревне просто опьянило до головокружения. В последние годы в родных местах Леонид бывал редко, в основном во время летних каникул. Был пару раз и зимой: после пожара, а потом на похоронах матери, умершей в такую же морозную и черную зимнюю ночь, в какую сгорел дом, только два года спустя. А за полгода до этого, летом, как раз, когда они с семьей гостили в деревне, ушел из жизни отец.
Миновав магазин, Леонид свернул на соседнюю улочку. По обеим сторонам дороги, которая расстилалась влажным от ночного дождя песочным ковром, тянулись почерневшие избы, сиротливо глядящие мутными стеклами старых окон; в зарослях сирени укрылось покосившееся здание почты. Ветер, настоянный на буйном разнотравье, вызванивал в проводах легкую весеннюю элегию, заглядывал в трещины прохудившихся крыш, и они отзывались тяжелым вздохом сырой пустоты. Глухо шумели далекие голоса, слышалось, как растворяется, догоняя горизонт, короткая песня автомобильных колес.
На этой улице располагалось одно из самых заветных для Леонида деревенских мест – старая библиотека. Много счастливых часов провел он в ней, чувствуя, как рождается и крепнет душа, как становятся на крыло первые мысли. Казалось, здесь и решилась его судьба. Однажды ворвавшись в необъятный, но сразу ставший родным космос мировой литературы, Леонид уже не представлял, как можно жить без него, без постоянного диалога с ним, без тех вопросов, которые его творцы адресовали лично ему, Леониду Шумилову. И нужно было отвечать, иначе как проживешь? Коротать век пустоцветом? «Лучше и вовсе не родиться тогда!» – размышлял пятнадцатилетний Ленька. В семье, где без книг жили – не тужили, дивились его читательской страсти, рассматривая ее как преходящую причуду юности.
Оказаться бы за любимым столом у окна на солнечной стороне читального зала да вдохнуть аромат пыльных книжных страниц! Но крыльцо сгнило, дверь заколочена, окна заклеены мертвенно желтыми газетами, да и само здание скромно виднеется из-за бурно разросшегося кустарника. А над крышей библиотеки, едва крепясь на старом деревянном шесте, развевается грязное, ветрами разорванное, полотно российского флага. Отчего-то захотелось запрокинуть голову и, забывшись, долго смотреть в небо, которое уже сверкало румяным золотом предзорья…
Неподалеку находился клуб, в котором юный Ленька с озорными товарищами и смелыми подругами танцевал до упаду короткими летними ночами. И снова – заколоченные двери, заставленные фанерой окна.
Все помнил Леонид, но ничего не узнавал.
«Всего-то пару десятилетий прошло – и жизнь, кипевшая здесь не один век, почти иссякла. Да и нужна ли эта жизнь Варькиному, например, поколению, которое через несколько лет добровольно замуруется в виртуальном мире? А все это, вековое, уходящее, покажется его безвольным обитателям не более чем причудливой экзотикой… Разве объяснишь им, что жизнь одна, а не несколько, как в их безумных играх? И чтобы прожить ее не запрограммированным киборгом, а человеком, нужно познать себя, а чтобы познать себя, нужно усвоить, что тысячелетняя история твоего отечества – это часть твоего существа, и без нее ты даже не винтик, малыш. Так, снежинка на ладони вечности…», – размышлял Леонид, шагая по родной земле. Он вспоминал своих студентов, в чьих глазах лишь изредка сверкало что-то, кроме желания развлекаться и жить легко, без бремени мысли и ответственности. Эти пляски мотыльков они и называли свободой. Вспоминал коллег, рассуждавших о литературе с академическим безразличием, которое, в угоду повсеместному бездушию и безмыслию, утверждалось в качестве новой исследовательской методологии. Потому-то их научные труды были такими ладными, яркими, как заморские бабочки, а его статьи то и дело громили на заседаниях кафедры. А Ольга… Лет десять назад Ольга звонкой студенткой старших курсов посещала лекции Леонида, только вставшего за кафедру, восторженно внимала каждому его слову, не спуская с молодого преподавателя сияющих глаз. А сейчас, измученная учительскими заботами и завистью к состоятельным подругам, она все чаще ставила Леониду в пример его старшего брата, Николая, успешного предпринимателя и «настоящего мужчину». Может быть, потому и были в жизни Леонида другие женщины, поначалу интересные, талантливые и независимые, потом же, когда флер недолгой страсти таял, они постепенно выходили на дорожку того же прагматичного цинизма, которого ему с лихвой хватало дома. Но дома была Варька, поэтому ни о каком разводе не могло идти и речи. Да и куда пойдешь – повсюду одни и те же сценарии…
Возле дома, что стоял напротив клуба, на узкой скамейке у забора сидела небольшая компания из стариков и старух. Леонид, вышедший без очков, никого из них не признал, но все же громко поздоровался. Старушки, прекратившие свою тихую беседу, переглянулись и несмело кивнули в ответ, внимательно разглядывая идущего. Леонид пошел дальше и вдруг за спиной услыхал хриплый голос, показавшийся знакомым:
– Ленька, ты, что ли?
Он обернулся.
– Я.
Дед Гриша, старинный друг отца, прихрамывая и улыбаясь темными редкими зубами, выглядывавшими из седой бороды, двигался к нему. Леонид, обрадовавшись человеку, которого не ждал увидеть среди живых, быстро зашагал навстречу. Обнялись.
– Редкий ты у нас гость, Леонид! Уж не думал, что свидимся с тобой когда-нибудь!
– И я не ожидал, дядя Гриша, но рад несказанно! Как поживаешь-то?
– Да как Иван в Африке!.. Не спрашивай, Леня! И про здоровье не спрашивай! Страсть не люблю пустых расспросов. Глянь на меня – вот такое и здоровье, как я сам! – редкие зубы снова показались из бороды, темные лучики весело выбежали из уголков глаз. – Вишь, Ленька, – старик посмотрел вокруг, – уходит наша деревня вместе с нами. Нас не станет – и ее не станет, так, может, дачный поселок останется… Потому и не помираю, чтобы Липная пожила еще со мной, хоть сколько-то, да пожила. Старинная деревня – не одна сотня лет ей!.. Ай, Леонид! Ты лучше о себе расскажи! А то скоро у боженьки с батей твоим свижусь, спросит про тебя, а я и отвечу! – дед снова рассмеялся, да так щедро, что взгрустнувший собеседник сам не удержался от широкой улыбки. Леонид рассказал старику, что живет в Минске, что работает преподавателем в университете, что женат и имеет подрастающую дочь Варвару, которая, кстати, вылитая его, Леньки, мать.
– Да уж, Лидка красавица была! Завидовал я Витьке, пока свою Ксинку не встретил! Ждут они меня, Леня… А я не иду! Что греха таить, люблю жизнь, и ничё со мной не сделаешь!.. Братья-то твои все лес пилят? Ох, допилятся – одни пни кругом останутся да пустыри! Я слышал, что опилки-то они не вывозят, а в болота их скидывают, дурачье поганое! А деревья наши на север продают за бесценок! Эх, знали бы, сволочи, что творят! Ты уж не обижайся, как думаю, так и говорю... – дед вздохнул, помолчал немного и, вероятно, вспомнив что-то важное, продолжил: – Вот что расскажу: жил у меня пес, Тихоном звался. Большой, сильный, хорошим другом мне был, дом сторожил, все тут его любили… Да вот позапрошлой зимой одни лапы за клубом нашел – сожрали волки моего Тишу… Ты им скажи, Ленька, что они сами, как те опилки в болоте, в деньгах потонут и всхлипнуть напоследок не успеют!
– Говорил, дядя Гриша! Да не те это люди, чтоб к таким словам прислушиваться! Им все это кажется пустой болтовней, теорией, из которой достатка не выжмешь, а это значит, что теория плохая, раз материальной выгоды не приносит. У них, дядя Гриша, сейчас хорошие инженеры в цене, а не те, кто рассуждает, плохо это или хорошо – лес пилить… Для них Россия – не родина, а делянка, из которой за время жизни нужно как можно больше денег выжать – вот и все! Говорю им это, а они спрашивают у меня: «Раз ты такой умный, Ленька, то чего такой бедный? Завидуешь, небось!» Что тут скажешь? Только плюнуть в ответ хочется!..
Попрощавшись с дядей Гришей и пообещав заглянуть к нему перед отъездом, Леонид отправился дальше. Встречные прохожие, так же, как и те старушки на скамейке, провожали его внимательными и любопытными взглядами. А ребятишки так просто сворачивали шеи, глядя на незнакомца, в котором чуялось что-то свое, но больше – городское и непонятное.
А вот и старая двухэтажная школа, осененная стройными тенями сказочно красивых берез и высоких лип, которых в деревне было предостаточно, потому-то и называлась она – Липная Горка. Давным-давно сюда на учебу из соседнего Марково вместе с дружной компанией ребят ходили за руку неразлучные с детства Витёк и Лидушка. А теперь они там, на зеленом пригорке за школой, в небольшой сосновой рощице, где раскинулось древнее кладбище. Леонид остановился, чтобы нарвать два небольших букета из первых весенних цветов. Пока рвал, жадно глотал этот несказанный воздух, пропитанный пыльцой и свежестью молодой травы, испарениями влажной земли и густым запахом древесных смол. И ему представлялось, что так же безудержно, как и он сейчас, этим вечным, свободным русским ветром дышали первые жители ветхой деревни.
* * *
– Ну, Леонид! Мы уж думали, что совсем не придешь! Ты где был-то, в Маркове, что ли? – возмущалась Валентина, когда брат юбиляра зашел в кухню выпить стакан воды.
– Да так, гулял…
– Вот те на! У нас сметаны в салат не хватает, а он гулял! Попросили – так сделай, будь добр! Нет, видишь ли, гулял! Странный какой-то у тебя мужик, Оленька!
– А он у нас, Валя, пока диссертацию по творчеству Шукшина писал, сам в чудика превратился. Да если б хоть еще защитил, э-эх!.. – Ольга, конечно, произнесла эти слова не для Валентины.
– Я, милая, превратился в него гораздо раньше, потому и взялся за Шукшина, – хмуро ответил Леонид.
Женщины, махнув рукой, вернулись к кухонным заботам.
– Ленька! Выйди на пару слов, если не трудно! – окликнул Леонида Геннадий, куривший на лавочке во дворе. Николая все еще не было. Недавно он позвонил, сказал, что будет часам к девяти, а пока можно начинать без него, что и сделал именинник. Поблескивая хмельными глазами, кряхтя, он отважился начать разговор, ради которого и вызвал брата.
– Знаешь, Леонид, что я подумал… – Геннадий, отвыкший вести откровенные беседы, тяжело замолчал.
– И что же ты, Геннадий, подумал? – Леонид пока не подозревал, что брат, давно чужой и далекий, собирается вести с ним откровенную беседу.
– Я, знаешь, сегодня хочу сказать Николаю, что собираюсь уволиться. Он и сам справится, а я вот не могу больше! Устал!
– У тебя, может, со здоровьем не лады, брат?
– Да нет, Леня! Здоров как вол, ты же видишь!
– Тогда почему? Платит мало, что ли?
– Ты, Леонид, во мне хоть когда-нибудь видел человека, которого не только бабло интересует? – с досадой произнес Геннадий.
– Видел, Гена. Но за последние лет двадцать ты мне для этого немного поводов давал.
Геннадий промолчал и опустил голову. Снова закурил и через минуту продолжил:
– Я же, Ленька, по этому лесу босым мальчонкой бегал, как по дому родному, со зверьем чуть ли не целовался! А теперь что делаю? Дом-то этот своей рукой разрушаю! Ты слыхал, волки-то липногорским нашим покоя не дают! У деда Гриши вон какого пса сожрали! Сам как волк был! А тут зимой приедешь на выходные – под окнами воют, чуть ли не в форточку заглядывают! Я даже пристрелил одного как-то, сверкал тут глазищами на дворе! И что получается, я их сюда своей деятельностью и загоняю?!
– Ох, Генка! Проспишься да снова за пилу завтра возьмешься! Семью-то кормить надо! У тебя же младшенькая на год моей Варьки старше. Поднимать нужно, а что ты еще умеешь, рыцарь на час! Про лес он вспомнил! Как вспомнил, так и забудешь, знаю я такие покаяния! Валька тебя прижмет, так всю Россию скандинавам продашь вместе с этим лесом!
– Валя, конечно, мне этого просто так не спустит! Да и черт с ней. Я, брат, сам не заметил, как стал по ее указке жить, только чтобы все ровно было да гладко!.. Она же на Николая молится, он для нее – как святой: богатый, серьезный, надежный. На задних лапках перед ним ходит. А я так, плохая копия… Не понимаешь ты меня, Леонид, я от чистого сердца, между прочим, решил.
– Ну, решил, так поступай, как знаешь! Может, что и получится…
И вот совсем близко послышался добротный рокот колес: на глянцево-изумрудном джипе подъезжал к воротам нового дома Николай со своей семьей. Валентина и Ольга, вскрикнув от радости, скинули фартуки и вместе с детьми выбежали встречать дорогого гостя.
Виктория Синюк
Морошка
рассказ
Однажды на закате лета, в самом конце августа, Леньку отправили к бабушке, в соседнюю деревню, погостить пару дней перед школой (он тогда собирался в третий класс). Как-то рано утром бабушка Таля, управившись с делами по хозяйству, засобиралась в лес, за морошкой. Она ни свет ни заря разбудила Леньку, спавшего медовым сном, и отправила его во двор – умыться водой из колодца. До чего хороша была эта рассветная, свежая, жгучая вода! Как лихо расправлялась она с паутинками сна, все еще висевшими на ресницах! Леньке никак не верилось, что такая вода берется из-под земли. Глянешь в колодец – черно и сыро, а как достанут ведро – нет на свете ничего прозрачней и чище этой водицы! После умывания бабушка позвала Леньку на кухню. На столе стояла большая тарелка пшеничной каши (только-только из печки), с ней по соседству – кружка свежего козьего молока и кусок батона с маслом.
– Наедайся, Леонид! – говорила бабушка. – Я иду в лес, дом запру. Погода хорошая – гуляй себе всласть! Только к реке бегать я тебе строго-настрого запрещаю. Приду – пообедаем и будем ягоду перебирать, варенье делать.
Ленька, уплетая кашу, молча кивал головой в знак согласия. Разговаривать за столом у бабушки было не принято.
Утро стояло безоблачное, ласковое, душистое. Ветерок дремал, дыша свежо и не часто. Теплый воздух, почти неподвижный, густо пах сеном, белым наливом и коровами, которых недавно погнали на пастбище. Глянешь в окно, вздохнешь – и вдруг захочется без удержу и оглядки убежать за деревню, в поле, весело гнаться за улетающим летом…
Ленька надел шортики, рубашонку, шустро застегнул сандалии и побежал по деревне – смотреть, не проснулись ли ребятишки, его товарищи. А бабушка, повязав платок, надев высокие резиновые сапоги и взяв корзину, пошла через огороды к лесу.
Первыми, сонно позевывая и потирая ладошками припухшие глазки, вышли из соседнего дома Юрка с Танюшкой, брат и сестра, погодки.
– Леньк! Мы сейчас позавтракаем и на речку пойдем! Ты с нами?
Ленька пока не соглашался, но уже засомневался в твердости слова, данного бабушке. На речку, конечно, хотелось. А тут и компания нашлась – не один все-таки…
– Бабушка Таля не велела. Сказала, что после Ильина дня купаться нельзя – какой-то олень, мол, в воду писнул, и она холодная стала…
– Да ладно тебе! Оленя он испугался! Вода-то – во! Что ты, маленький? Без бабушкиного дозволу шагу не ступишь, да?
– А вот и ступлю! Идите завтракать, я вас тут подожду, – ответил Ленька и, сев на травку, стал думать, правильно ли он поступает, нарушая бабушкин наказ. Бабушка Таля строгая. Батя рассказывал, что порола его до синевы, на горох ставила. И саму ее так воспитывали – все детство битая ходила. А потом война… Дед Вася в сорок первом году погиб, и бабушка одна с четырьмя детьми осталась (всего их пятеро было, да младшенький, Юрушка, ровесник Леньки, утонул еще до войны). Была бы бабушка Наталья мягкая да безвольная – не выжили бы. Тяжелый у нее нрав и рука тяжелая… Страшно! Но как хорошо на речке! А скоро осень, уже не искупнешься до будущего года. Нет, была не была, надо идти. А бабушка не узнает. «Да я только у бережка поплаваю и все – что плохого?» – уговаривал себя Ленька.
И отправилась веселая сытая троица к реке.
– Вода теплая-то, я же говорил! – кричал Юрка, плескаясь. – Олень-то твой, наверно, плохо писнул, промазал! – Танюшка и Ленька дружно засмеялись и поплыли наперегонки.
Искупавшись, грелись на солнцепеке, дрожа и отряхиваясь, как воробушки.
– Ну что, теперь в штаб? – предложил Ленька, обсохнув.
– Ага. Только Таньке с нами нельзя – сегодня ее очередь полоть. – Девочка вздохнула. – Вдвоем пойдем. Надо клад проведать.
«Штаб» – разрушенный дом на краю деревни, в подлеске. Здесь наши герои часами сиживали за разными детскими заботами: выдумывали новые игры и приключения (на это они были большие мастаки!), рассказывали друг другу таинственные истории, соревнуясь, у кого интереснее получится. У Леньки всегда выходило лучше всех: он выдумывал так, что сам себе удивлялся: откуда это у него в голове берется? Поверженный Юрка, бывало, говорил:
– Ну, брат, врешь ты, что сам это придумал. В кино видел или читал – признавайся!
– Не видел и не читал – сам придумал! А не будешь верить, так и рассказывать больше не буду, понял?!
Этого Юрка не хотел.
– Да ладно, не обижайся ты… Может, и сам, но уж больно складно выходит…
Клад – разноцветные стеклышки, фантики от конфет, горстка ирисок и – самое дорогое – несколько гильз, найденных в лесных окопах, – был на месте. Хорошо спрятали все-таки! А ведь хаживают сюда и ребята из вражеского стана – Тимоха, пятиклассник из города, приезжавший к деду на лето, и его банда.
– Все равно надо перепрятать, – беспокоился предусмотрительный Юрка.
– Зачем? – не понимал Ленька. – Ни в жизнь не найдут!
– Да мало ли! Тимоха пронырливый-то!
Перепрятали так, что сами потом чуть нашли.
В штабе сидели долго, не заметили, возясь с кладом, как тучи налились свинцом и пленили теплое солнце. Приближалась гроза, дыша резким, с запахом дождя, ветром. Мальчишки сорвались с ветхой доски, на которой сидели, и побежали по домам.
– Выходи вечером! – крикнул Юрка и скрылся за своей калиткой. На улице почти никого не было, даже собаки попрятались в будки, и не видно было кошек – они грозу чуют задолго. Ленька сидел один на крылечке запертой избы и думал, где бы ему переждать бурю. И придумал: баня-то не заперта! А дождь уже начался, да такой холодный и густой, что и до укрытия Ленька добежал до нитки мокрым. Да еще и гром обругал его люто, облаял! Закрыв дверь на засов, Леня вытерся забытым в предбаннике полотенцем, сел на лавочку, обхватил колени руками и подумал: как хорошо и тепло! Пахло березовыми листьями, банным дымом, сырым деревом и вкусным мылом, оставленным бабушкой на подоконнике… И тут вдруг осенило: время уже давно не обеденное, а бабушки все еще нет! И не столько захотелось еды и домашнего уюта, сколько жалко стало бабушку Талю: верно, стоит под деревом, мокнет вместе со своей морошкой. «А вдруг молния в нее попала? А я тут сижу, баню нюхаю!.. Нет, надо спасать бабушку!» – решил Ленька, вскочил со скамейки, прихватив полотенце, чтобы прикрыть голову от дождя, и побежал через размокшие грядки в сторону леса.
Марковский лес он знал плохо, а потому много времени, чтобы заблудиться, ему не понадобилось: ветер и дождь непрерывно строили козни, сбивая Леньку с пути и легко перекрикивая его бессильное «Ау!». И только к вечеру, когда солнце, выглянувшее после грозы, уже укладывалось в поле, он вернулся в деревню вместе с охотниками, которых встретил в лесу. Ленька очень устал, проголодался и все время вытирал грязной рукой потекший нос. Бабушки он так и не нашел. Ему хотелось плакать, но даже на эту слабость у него не осталось сил.
А в деревне пропавшего мальчика давно хватились. Бабушка Таля, вернувшись и не застав внука дома, побежала к соседям – допрашивать Юрку и Танюшку. Те с перепугу выдали все – и про речку, и про клад в штабе, но куда исчез Ленька, не знали. Бабушка Таля, разохавшись, понеслась искать дальше. А когда уже совсем отчаялась и выбилась из сил, встретила на другом конце деревни внука, понурого и неприглядного. Да тут же, ни о чем не спрашивая, зарядила ему подзатыльник и надрала уши. Больно схватив Леньку за руку, она потащила его домой. Получил он в этот вечер и армейского дедушкиного ремня, и гороха в углу. Сквозь слезы пытался Ленька объяснить бабушке, что ходил в лес ее спасать. А она ничего не хотела слушать – порола и ругалась. И обедать не дала за провинность. Не терпела Наталья Егоровна ослушания – наказ есть наказ.
К ночи бабушка разрешила Леньке встать с гороха и выйти из угла. Перебрав морошку, она успокоилась и подобрела. Насыпала в миску ягод, посахарила и позвала внука к столу. Ленька сел, заглянул в тарелку и, хотя был голоден, наотрез отказался пробовать злополучную морошку. Ругаться бабушка не стала – после тяжелого дня ей очень хотелось спать. И Ленька, намаявшийся за день и незаслуженно, как ему казалось, обиженный, стал укладываться. Поначалу, закрыв глаза, он видел речку, Юрку с Танюшкой, проказника-оленя, клад и задиристого Тимоху… Но вскоре все исчезло, словно сорвалось в бездонный черный колодец, – Ленька уснул.
А назавтра его увезли домой.
Ночные дожди смывали с лица земли краски лета, и оно послушно таяло, даря напоследок тихую ласку усталого солнца. Начались школьные занятия. Ленька уже почти и не вспоминал тот бесприютный день, когда бегал в лес за бабушкой…
А однажды на уроке чтения учительница рассказала третьеклассникам о Пушкине. Она долго говорила о детстве поэта, о его няне и веселых лицейских друзьях, показывала портреты и упоительно читала стихи. Ленька слушал как зачарованный и сам не понимал, отчего эта далекая жизнь так трогала его и волновала, отчего строки, которые он слышал впервые, показались вдруг родными и будто бы уже слышанными где-то. Рассказала учительница и о том, как умирал раненый Пушкин, как попросил незадолго до смерти моченой морошки… И тут Ленька не выдержал: по обеим щекам его потекли слезы, и захлюпал нос. Учительница подошла к нему и участливо поинтересовалась, что случилось, не обидел ли его кто. Ленька поднял голову, посмотрел на учительницу, словно хотел что-то спросить, но слезы снова предательски покатились по его лицу, а в горле будто бы комок застрял. Прозвенел звонок. Ленька молча собрал портфель, накинул курточку и убежал из класса, ни с кем не попрощавшись. Учительница, пожав плечами, вернулась за свой стол и стала складывать книжки – урок чтения был в тот день последним.
Побежал Ленька не домой, а в соседнюю деревню, что находилась в четырех километрах от его родной Липной Горки, к бабушке Тале. По дороге он встретил отцовского друга – дядьку Григория, тот ехал на своей телеге к родителям в ту же деревню, где жила бабушка.
– В Марково идешь? К бабке Наталье?
– Да.
– А чего один?
– Надо.
– Надо! Ишь, взрослый какой стал! – улыбнулся дядя Гриша. – Ну, раз надо – садись, подвезу!
В Маркове дядя Гриша высадил Леньку прямо возле бабушкиного дома и поехал дальше, в конец деревни. Бабушка Таля сидела в палисаднике и чистила грибы, напевая что-то себе под нос. Увидев внука, она всплеснула руками и даже немножко подпрыгнула от неожиданности.
– Ты чего, Леонид, пришел-то?
– Бабушка, помнишь, ты летом морошку собирала? Тогда еще гроза была…
– Помню. А что?
– Дай морошки, а? А то я тогда так и не попробовал.
– Ты что, морошку есть пришел, что ли? – бабушка округлила глаза.
– Ага…
– Чудной ты, Леонид! Не от мира сего, ей-богу! Тут посиди!
Она вытерла руки о передник и пошла в погреб. Через несколько минут вернулась с целой миской засахаренной морошки и поставила на стол перед Ленькой. У него опять защипало в носу, и на глазах показались слезы. Бабушка, сидевшая на лавочке напротив, снова всплеснула руками.
– Да ты чего? Плачешь, никак? Обидели тебя, что ли?.. Да ты что молчишь-то?
Ленька ничего не ответил. Он пережевывал сладкие крупные ягоды, представлял умирающего Пушкина и пытался понять, отчего их простой вкус был так дорог поэту… Ягоды как ягоды… Что же за тайна?..
Бабушка, немного помолчав, тихо заговорила:
– Леня… Я тебе давно уж сказать хочу… Ты прости меня! Больно ты меня тогда напугал – думала, пропал малец, утонул, может… Да мало ли, что бывает! У самой с тех пор душа не на месте… Прости и зла на меня не держи… – голос бабушки Тали дрогнул. Она села рядом и, обдав Леньку теплым запахом козьего молока, сена, грибов, прижала его к себе и поцеловала в макушку. Хорошо, уютно стало Леньке, как тогда, когда он был совсем маленьким и мать с отцом, еще молодые и веселые, не скупились на ласку и теплые слова… И представилось ему вдруг, что станет он взрослым, а потом, может быть, старым и, верно, с грустью будет вспоминать, эти мгновения, когда они с бабушкой сидели на скамейке в палисаднике, под пожелтевшей березой, и дарили друг другу тепло вопреки октябрьской прохладе. Он поднял голову и взглянул на бабушку Талю: морщинистые щеки ее были влажными, а глаза, немного покрасневшие, смотрели вдаль, в сторону леса, который начинался сразу за длинными картофельными грядками. Бабушка думала о чем-то своем, что-то вспоминала, и Ленька замечал, что время от времени ее вздохи становятся глубже и тяжелей. Будто какой-то ключик провернулся в нем, открыв в душе маленькую незнакомую дверцу: чужое сердце заговорило с ним, и говорило оно не о привычных, повседневных заботах, а другом, о чем он еще никогда не думал и не жалел… Хотелось что-то сказать бабушке, но нужные слова не приходили на ум, а те, что приходили, казались неуклюжими и пустыми…
Комментариев нет:
Отправить комментарий